О глубинах жизни

О глубинах жизни

1

Есть глубины, которых издалека изредка касается человек. Они запрятаны, или, вернее, они близко, но человек от них прячется и ищет, намеренно или бессознательно, всяких преград и средостений между собой и ими. Они его влекут вместе с тем; он знает, он чувствует, что есть какая–то основа, какой–то «задний фон», — более того, что–то подлинно существующее, что не преходит. Он не «знанием» знает, что это есть, но потому, что вся его жизнь опирается на это, поддерживается этим, пронизана бесчисленными встречами с этим. Радость и духовная «соль», т. е. смысл жизни, дается именно этими встречами. Ими определяется ценность жизни. Чем чаще ты встречаешься в глубинах своей души с этой превозмогающей Основой, тем чище, богаче и радостнее твое существо. «Кто верует в Меня, у того из чрева потекут реки воды живой», т. е. он становится чистым, незасоренным каналом, руслом, через которое текут бьющие из глубины воды Жизни. Чем более связи с этой бессмертной новой Жизнью — не со стихийным хаосом мятущихся сил, — тем глубже и подлиннее нравственная жизнь человека. Поэтому мы так часто ошибаемся в оценках людей: часто от нас бывает сокрыта эта внутренняя питающая связь. Она производит ту подлинность, ту ясную простоту, ту неизъяснимую, чистую детскость души (часто при очень большом уме и при большой внешней активности и всяких талантах), которую мы встречаем иногда у вполне взрослых, даже старых людей. Человек прикасается внутри своего «я» к источнику, который отнюдь не тождествен с его существом, а вытекает из иных — дивных, неисследованных глубин по ту сторону нашего «я» и всего нашего существования. «Восхождение в сердце своем положи» — так часто говорил, повторяя слова псалма, один из замечательных представителей этой глубины и чистоты духовной, принадлежавший к московскому высшему религиознокультурному слою конца 19–го века. От этого внутреннего «питания» души зависит вся ее судьба.

2

«Abyssus abyssum invocat» — «бездна бездну призывает голосом водопадов своих» — эти слова псалма часто употреблялись средневековыми мистиками для указания на эти встречи в глубине.

Прежде всего имеем искание встречи. Это искание встречи вдохновляет — часто бессознательно — очень многие проявления и виды человеческой деятельности, особенно на ее вершинах. Тут дело не в «романтических» теориях: элемент бесконечности, глубин, уходящих по ту сторону всего, что мы себе представляем, напр., как–то связан — большей частью бессознательно — с художественным творчеством человека в его наиболее динамических выражениях. В великом произведении искусства есть всегда какая–то напряженность, корнями своими уходящая в глуби. Недаром поэты и художники жалуются, что им не хватает средств для выражения того, что им предносится в художественном видении или ощущении. Они страдают от невозможности изобразить или как–то передать захватывающую их красоту. Художественное творчество есть и радость и трагедия, но оно еще больше: оно есть путь пионера — часто робкий и неумельый — в неведомую страну — неведомую страну начинающуюся тут рядом с ними.

О world invisible, we view thee,

О world intangible, we touch thee,

О world unknowable, we know thee,

Inapprehensible, we clutch thee…

Not where the wheeling systems darken,

And our benumbed conceiving soars! —

The drift of pinions, would we harken,

Beats at our own clay — shattered doors.

The angels keep their ancient places; —

Turn but a stone, and start a wing,

Tis ye, ’tis your estranged faces,

That miss the many – splendoured things…

— так восклицает поэт Francis Thompson.

Эти слова может сказать часто не только мистик, но и художник, хотя и менее сознательно.

Мотив глубины, ухода в глубину несется нам навстречу из многих величайших, близких нам и любимых нами произведений искусства, часто — повторяю — он присутствует полубессознательно для самого художника и поэта.

Картина тихой лунной ночи у Айхендорфа, вдохновившая знаменитую «Mondnacht» Шумана, насыщена грезами:

Es war als hatt’ der Himmel Die Erde still gektisst,

Dass sie im Blutenschimmer Von ihm nur traumen muflt.

Небо кажется склонившимся над землей и тихо целующим ее; а земля вся в цвету и грезит о Небе. Струйки воздуха вдруг пробежали по полям. Склонясь, зашумели колосья. Тихо шелестели леса. Ночь была так прозрачна, вся в звездах.

Die Luft ging durch die Felder,

Die Bhren wogten sacht,

Es rauschten leis die Walder, —

So sternklar war die Nacht.

И заканчивается эта картина порывом души:

Und meine Seele spannte

Weit ihre Fliigel aus,

Flog durch die stillen Lande,

Als fldge sie nach Haus.

Как это перекликается с знаменитейшим стихотворением Джакомо Леопарди «L’Infinito». Он сидит летним вечером на склоне холма; поля раостилаются перед ним, большая часть горизонта закрыта тянущейся вдали живой изгородью.

… Ма sedendo е mirando, interminati

Spazi di 1& da quella, e sovrumani

Silenzi, e profondissima quiete

Io nel pensier mi fingo…

… Cosi tra questa Immensity s’annega lo spirito mio,

E il naufragar т’ё dolce in questo mare…

Часть горизонта закрыта, но умственный взор его проникает дальше. В своем воображении он представляет себе беспредельные пространства, и «сверхчеловеческие молчания и глубочайший покой», —

«И тонет в беспредельности мой дух,

И утопать мне сладко в этом море».

Но иногда, без всякого указания на манящую даль, без всякого упоминания о бесконечности, в самом опыте красоты раскрывается какая–то внутренняя насыщенность, уводящая вглубь, раскрываются какие–то внутренние аккорды, какая–то безмерная захваченность. Вспомним, например, у Тютчева:

Тихой ночью поздним летом

Как на небе звезды рдеют!

Как под сумрачным их светом

Нивы дремлющие зреют!

Усыпительно безмолвны,

Как блестят в тиши ночной

Золотистые их волны,

Убеленные луной!

Картина закончена, но она продолжает жить в нас, она нас захватила, какое–то глубинное, тихое звучание отвечает на нее, дополняет ее. Ощущается нами то, что великий испанский мистик и поэт Juan de la Cruz назвал «молчаливая музыка» — «la musica callada». Тихое звучание красоты внутри нас, «второй тон», более глубоко и творчески звучащий, чем первое эстетическое впечатление — вот черта, характеризующая особенно сильные и плодотворные из встреч дупш с открывающейся ей Красотой. «Глубина души звучит». Это — то «внутреннее пение», о котором знают не только мистики (см., напр, в книге «Fire of Love» английского средневекового мистика Richard’a Rolle’a), но также и поэты и артисты.

«… Как бы реки недвижное теченье:

Без слов, без звуков внутреннее пенье».

Таким внутренним пеньем бывала, по его собственному признанию, охвачиваема душа Бетховена.

«… We become a living soul,

While with an eye made quiet by the power

Of harmony, and the deep power of joy

We see unto the life of things»…

говорит Wordsworth.

Так и у великих художников секрет пейзажа — в его «уходящести вглубь», в его насыщенности внутренним ритмом, в его «внутренней музыкальности», если можно так выразиться, в том, что французы называют «debordement» — в неком тихом избытке, как бы просачивающемся, переливающемся через границы, связанном с некими глубинами, с неким огромным контекстом, из которого он вырастает, уходящем в глубины.

Чем больше эта укорененность в глубинных тайниках жизни, тем живее и плодотворнее творческий прорыв во–вне, сила творческого преображения жизни. Намечается как бы некий ритм: ухождение вглубь, связанность с глубиной и — сила творческого порыва. Первое питает второе. Отсюда нестареющая жизненность и юность великих произведений искусства: рисуя преходящую жизнь, блеск и радость, но и страдания ее, они укоренены в Непреходящем.

3

Подлинная религиозная жизнь связана с Глубинами Жизни, тянется к ним. Душа захвачена, покорена Превозмогающим — Тем, что превосходит ее. Она, как малый челнок, подымается на волнах великого Моря. Она чувствует вместе с тем, как все внешнее временно отходит, теряет в ценности, как раскрываются безмерные сокровища Подлинной Жизни. И разгорается ее жажда все больше приобщиться этому сокровищу, этому источнику Вечного Мира. «Gustavi et exurio et sitio», восклицает Августин. «Tetigisti me, et exarsi in pacem tuam» («Я вкусил немного, и вот — я алчу и жажду. Ты коснулся меня, и вот — я воспылал по миру Твоему»).

«Изливающаяся Глубина» — можно сказать об этих прикосновениях Божественной Жизни, т. е. не только Потустороннее, Изначальное, Глубинное и Мирное, Предмет томления, но и активно сообщающаяся, активно изливающаяся Сила. В том — центр и особенность всей христианской проповеди, что Божественное активно, в реальном историческом факте раз навсегда «излилось» в глубину скорби нашей, оставленности нашей и падения нашего и смерти, и — преодолела ее. В христианстве мы ощущаем не только глубины изначальной, исконной Реальности Божией, «динамически» питающей души, но и глубину безмерного реального снисхождения Бога — даже до смерти Сына Божия на кресте.

И мы «захвачены» этой безмерностью Его любви. «Любовь Христова объемлет нас, рассуждающих так: если один умер, то все умерли,… чтобы живущие уже не для себя жили, а для Умершего за них и Воскресшего» (2 Кор. 5. 14–15).

Но этот все–захватывающий порыв Божественной Любви вытекает из вес–превосходящих, недосягаемых Глубин Божественных. В этом — тайна, в этом — радость, благая радостная весть воплощения: «Слово плоть бысть». «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков».

4

Среди христианских подвижников были «молчальники» — не в смысле всецелого выбрасывания из своего сознания всякого содержания (как к этому стремятся буддийские подвижники), а в смысле подавления и утишения бури страстей и помыслов и стремления прислушиваться к внутреннему Слову. Вот эта обращенность к внутреннему Слову и характерна и является решающим для души. Но тут возможны всякие самообольщения и соблазны: человек воображает, что прислушивается к внутреннему Божественному Слову, а на самом деле прислушивается к своему собственному слову, к всплеску, так сказать, волны собственной душевности. Не всякая тишина — Божия, бывает и воображаемый мир. И мир Божий дается не сразу, а только мужественному, самоотверженному подвигу. Не пассивность, не «квиэтизм» проповедовали эти отцы, а высшее напряжение духовных сил в молитве, которая потом переходит в молитву безмолвия. «Я сплю, но сердце мое бодрствует» (из «Песни Песней») — было поэтому излюбленным у них изречением. Подлинная внутренняя тишина есть плод подвига, есть плод молитвы, связана с молитвой. Она не есть какое–то безотчетно–пассивное состояние, беспредметное и самоуслаждающееся (как, например, изображено в известном романе Моргана «The Fountain» в переживаниях героя — самовлюбленного сухого полуатеиста — «мистика», ощущающего какую–то внутреннюю «тишину» в душе, пантеистически–расплывчатую, не связанную при том ни с каким подвигом и ни с каким нравственным напряжением, и любующегося ею [и собою!]). Мир и тишина для подлинного христианского мистика сопряжены с неустанной нравственной борьбой и даются только при непрестанном подвиге, и то на земле лишь урывками, лишь частично.

Мир Божий дается лишь при соучастии в Кресте. Но в самом этом молитвенном напряжении есть уже мир, в самом этом подвиге есть уже утешение! Решающим является не психологические переживания, а Его присутствие, Его близость, про которые сказано: «Он —мир наш». Его–то внутреннему голосу и внимает душа. «И беседуеши с ними многажды, яко другом Твоим истинным», говорится в одной молитве перед причащением (Симеона Нового Богослова). «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое, и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим» (Ин. 14.23). И исполняется тогда обетование мира («Мир оставляю вам, мир Мой даю вам — не так, как мир дает»), и раскрываются глубины и богатство Присутствия Божия.

5

В том особенность христианского опыта, что вся ткань жизни с обыденньцми и заботами и работами, и страданиями и испытаниями пронизываются и просветляются глубинами Присутствия Божия.

Но как часто у многих весьма почтенных людей эти внутренние стороны, обращенные к Богу, если не отсутствуют, то мало играют роли в их жизни! А именно эта сторона внутренней устремленности к питающему Слову Жизни, внутреннего слушания этого Слова есть самая важная для человека. Чем больше кто прислушивается в духовной тишине к Слову Жизни, тем больше в нем самом течет этот источник Жизни. Так говорят нам те, кто прикоснулись к этому Источнику. И, как ни странно, больше всего раскрывается Он в смиренной детскости духа.