IV. Иерархи, преимущественно Константинопольские, и их церковно–общественная деятельность.

IV. Иерархи, преимущественно Константинопольские, и их церковно–общественная деятельность.

При обозрении церковной иерархии изучаемой нами эпохи займемся преимущественно изучением иерархии в патриархате Константинопольском. Почему — это понятно без разъяснений. Константинопольский патриархат и ранее был, а теперь в особенности становится центром церковно–исторической жизни Востока. Все достопримечательные церковные события тех времен происходят именно в Константинопольском округе. Этот патриархат остается самым влиятельным на Востоке: в нем церковно–историческая жизнь имеет более нормальное и полное течение, чем где?либо на Востоке, а это зависело от того, что здесь Церковь и государство все же оставались в лучших взаимоотношениях, чем в других патриархатах, плененных магометанами и частью наводненных крестоносными латинскими полчищами. Притом же и церковноисторические источники, касающиеся XII?XV веков, много передают сведений о патриархате Константинопольском и очень мало о других патриархатах.

Считаем нужным наперед сделать оговорку, что, рассуждая о важности Константинопольского патриархата в ряду других патриархатов изучаемой нами эпохи, мы не хотим утверждать, что имеем в виду рассказывать о каких?либо великих, замечательнейших событиях, здесь происходивших. Это будет напрасным ожиданием. Жизнь и Константинопольского патриархата была жизнью заурядной, однообразной, а главное — она проходит без особенных замечательных движений; здесь не встречаем никаких, так сказать, мировых событий, никаких явлений, составляющих эпоху в церковно–историческом развитии.

Мы уже знаем, что религиозно–нравственная жизнь обозреваемого периода стояла на довольно низкой ступени совершенства;[376] мы также знаем, что византийская государственная власть слишком много вмешивалась в дела Церкви, встречая себе здесь очень мало сопротивления.[377] Все это явления не радостные. Чем же они объясняются? Больше всего — состоянием византийской иерархии. Вожди Церкви в большинстве случае очень невысоко стояли в умственном и нравственном отношении. Таким образом, предпринимаемый нами обзор состояния иерархии в значительной степени должен уяснить для нас то печальное положение церковно–исторической жизни, с которым мы достаточно познакомились в предшествующих очерках.

Идеал истинного пастыря Церкви, украшенного достоинствами, необходимыми в его деятельности, ясно вырисовывался в сознании лучших, более образованных и проницательных византийцев нашего периода. Один из них (историк Пахимер) находил, что пастыри Церкви должны отличаться в особенности двумя качествами — любовью к пасомым и милосердием к согрешающим. Раскрывая мысль, что любовь к пасомым должна быть наиболее всего присуща пастырям, византийский писатель в доказательство ссылается на слова Иисуса Христа, сказанные Им Петру при восстановлении этого последнего в апостольском достоинстве. «Если любишь Меня, паси овцы Мои», — говорил Христос Петру, внушая ему, что пастырь Церкви должен иметь в своей душе любовь Христову. А раскрывая мысль, что пастырь Церкви должен быть проникнут милосердием к согрешающим, тот же писатель в удостоверение верности своей мысли указывает на пример апостола Павла, который, будучи сначала гонителем Церкви, заслуживал гнева Божия, но по милосердию Божию прощен и сделался великим апостолом. «Христос, — замечал этот писатель, — милосердие возводит в закон».[378] Вот какой идеал пастыря Церкви предносился мысленному взору одного византийского писателя XIV века. Другой византийский писатель того же века (Никифор Григора), дорисовывая указанный идеал пастыря, требует еще, чтобы духовный руководитель христианского народа обладал в одно и то же время высокой духовной опытностью, и способностью к общественной Деятельности. «Желательно было бы, — рассуждает Григора, — чтобы то и другое не находилось во взаимной вражде, как бывает с телом и духом, с элементами естественным и сверхъестественным. Хотелось бы, чтобы в том, кто управляет Церковью, было смешение и соединение того и другого, как это мы видим на музыкальных инструментах, когда они находятся в руках знатоков музыкального Дела. Знатоки музыки не в одинаковый тон натягивают все струны, иначе не было бы гармонии, но одну струну налаживают на низкий тон, другую — на высокий; эту натягивают больше, а ту меньше, и таким образом достигают гармонии. Тому, кто занимает свой У**. — продолжает развивать свою мысль историк, — одной религией, одним созерцанием божественного, следует жить подвижнически в горах и пещерах, так как он не интересуется связями с обществом и сделался совершенно чужд житейских дел. А кто, отличаясь добродетелью (и духовной опытностью), имеет нрав общительный, не чуждается дел гражданских и опытен в практической деятельности, на такого можно вполне положиться, что он, будучи пастырем душ, поведет вверенный его попечению народ ко всему лучшему и спасительному. И Спаситель наш и Бог, — прибавляет Григора, — если бы не снисходил к человеческим слабостям, не ел вместе с мытарями, не имел общительного нрава и не был по возможности для всех всем, не легко, думаю, привел бы народы и города к тому, что полезно и спасительно».[379] Такими?то чертами рисовался идеал пастыря в сознании лучших византийцев изучаемого периода. Чтобы осуществлять подобный идеал, пастырям Церкви нужно было обладать многими и разнородными достоинствами; но, к сожалению, далеко не таковы были в действительности пастыри Церкви в XII?XV веках.

Опишем состояние высших иерархов обозреваемой эпохи — патриархов Константинопольских, и мы увидим, насколько действительность соответствовала вышеуказанному идеалу. Принимая на себя задачу ознакомить читателя с патриархами Константинопольскими, мы, однако же, не имеем в виду излагать сведения обо всех них. Это было бы слишком длинно, да и не целесообразно, потому что не обо всех патриархах мы имеем достаточные сведения. Поэтому мы поведем речь о патриархах более или менее замечательных или о таких, о которых сохранилось больше сведений.[380]

Первый класс патриархов, подлежащих нашему рассмотрению, составляют те, которые управляли Византийской церковью от конца XI века (со времен царствования Алексея Комнина) до подпадения Константинополя под власть латинян–крестоносцев. О них прежде всего и будем говорить. Наперед должны заметить, что между ними весьма мало таких, которые отличалась бы личными или пастырскими доблестями. Незамечательные берут явный перевес перед замечательными чем?либо. Вот главнейшие сведения о некоторых из этих патриархов.

Следуя хронологическому порядку, надлежало бы сообщить известия о патриархе Евстратии Гариде (1081 —1084), но о нем почти нечего сказать.[381] Больше сведений, притом довольно характеристических, имеем о следующем Константинопольском патриархе — Николае Грамматике (1084—1111). Николай известен был добродетельной жизнью и не чужд был образования, но все?таки не может быть назван человеком, опытным в науке.[382] Нельзя утверждать о нем, что он отличался и пастырским искусством. Едва ли он способен был благотворно влиять на такое нравственно расшатанное общество, как византийское. Относительно Николая сохранилось даже очень любопытное свидетельство, из которого видно, что сами архипастыри тех времен не знали, что делать с таким обществом, которое, как говорится, от рук отбилось и которое ни во что не ставило не только увещания, а и духовные наказания. До патриарха дошли печальные известия о нравственных беспорядках среди афонских монахов,[383] — царь Алексей Комнин предложил патриарху наложить на виновных сильные наказания. Но, как оказалось потом, патриарх не сочувствовал очень строгим мерам в борьбе со злом, потому что находил, что епитимии перестали уже оказывать свое действие на народ, да и сами пастыри, по сознанию патриарха, были не лучше своих пасомых. Перед концом Своей жизни патриарх с такими словами обращается к императору:)»Есть апостольское правило (33–е), которое гласит: «ежели который епископ или пресвитер, или диакон не постятся во Св. Четыредесятницу или в среду и пяток, да будет низложен, а мирянин отлучится». А теперь, — заявлял Николай, — найдешь ли ты портящихся иереев или царей? Все извиняются немощью — даже вами законники и церковные проповедники. Кто теперь постится? Разве где какой затворник или пустынник, да и то редко. Как же Налагать прещения на легкомысленный и необразованный народ Просто и когда случится, и притом, когда никто не соблюдает их». Разъясняя эту последнюю мысль, патриарх говорил царю: «Я не Налагал продолжительных епитимий или прещений, потому что никто не соблюдает их. Я давно знал, что ничего не соблюдает человеческое естество… безумно (?) налагать епитимии на людей».[384] Таким образом, в лице патриарха Николая Грамматика мы встречаем интересный тип патриарха, отказывающегося действовать на Народ силой духовной власти, так как от этого рода действий Нельзя уже было ожидать никакой пользы. Кто в этом случае больше виноват — отбившийся от рук народ или патриарх, не умевший приняться за нравственное воспитание вверенного ему Духовного стада — не будем разбирать. Остается в наличности факт бездействующей духовной власти.[385]

Бывали на византийской патриаршей кафедре данного времени и такие патриархи, которые очень скоро приходили к мысли, что они не на своем месте, и удалялись в тот монастырь, из которого они были взяты на патриаршество. Таким был один из преемников Николая Грамматика, Михаил Оксийский (1143—1146).[386] Характеристика его личности очень сходна с вышеприведенной характеристикой Николая Грамматика. Историк (Киннам) замечает о нем: «Михаил был человек добродетельный, отличался чистотой нравов, знал Св. Писание, но не имел достаточного образования и познания в науках».[387] Но этот патриарх очень скоро понял, что, обладая добродетелями, но не имея образования и пастырского искусства, весьма трудно править таким своенравным стадом, как византийцы. Он добровольно покинул патриаршую кафедру, возвратился на о. Оксию, где с молодых лет он проводил подвижническую жизнь. Мало того, Михаил произвольно наложил на себя некое унизительное наказание за то, что он сидел на патриаршем престоле, где сидеть ему совсем не подобало. Историк (Никита) говорит: «Михаил простерся на земле при входе в преддверие монастырского храма и отдал выю свою на попрание всякому входящему монаху — в сознании той мысли, что он напрасно оставлял жизнь простого монаха и без всякой пользы восходил на высокий патриарший престол».[388] История почти ничего не говорит о патриаршестве Михаила, да и не удивительно — патриарх, сознававший, что он попал не на свое место, едва ли мог быть деятельным архипастырем.

Больше подробностей известно о следующем патриархе, Косьме Аттике (1146—1147), но эти подробности рисуют упомянутого Византийского патриарха чаще всего со стороны невыгодной. Косьма был избран из диаконов. К патриаршей кафедре его приблизили некоторые его добродетели, но отнюдь не умственные или какие?либо практико–пастырские достоинства. Он обращал на себя внимание своим милосердием и состраданием к бедным, за это у многих он был в большом почтении. Историк Никита Хониат повествует: «Косьма был до того сострадателен к людям, что и верхнюю и нижнюю одежду со своего тела, и льняное покрывало со своей головы отдавал бедным и не только сам раздавал свое имущество, но и других побуждал помогать нуждающимся».[389] Но этим И ограничивались достоинства патриарха. Едва ли он имел хоть какое?нибудь образование. Историк Киннам говорит о Косьме, что «он был излишне прост».[390] Полагаем, что слова эти нужно понимать в самом широком смысле, т. е. в том смысле, что Косьма был простецом, как человек, чуждый науки и просвещения. Кроме того, Косьма не имел никакого понятия об осторожности и благоразумии, качествах, необходимых в его положении, так что в короткое свое патриаршествование сумел сильно себя скомпрометировать в глазах византийского общества. На свое несчастье, Косьма вошел в тесные, самые дружественные связи с одним монахом, по имени Нифонт, сближение с которым сделало патриарха притчей во языцех и разрешилось низвержением патриарха с кафедры. Но скажем несколько подробнее об этом Нифонте и отношениях к нему патриарха. В правление Косьмина предшественника, прежде упомянутого нами патриарха Михаила, Нифонт навлек на себя всю строгость церковного суда. При патриархе Михаиле открылось, что Нифонт был приверженец богомильской ереси: подобно другим Представителям богомильства этого времени, он отвергал таинство Евхаристии, почитание Св. Креста и икон, порицал употребление в пищу мяса, молока и вина, утверждал, что только в монашестве Можно найти спасение, допускал, что женщины–диакониссы имеют право принимать деятельное участие в богослужении, например, читать Евангелие и пр. За все это Нифонт и другие богомилы подвергнуты осуждению на соборе при патриархе Михаиле. Нифонт был лишен бороды, простиравшейся у него до земли, и заключен в так называемую патриаршью тюрьму.[391] Но судьба этого Нифонта скоро изменяется к лучшему. Лишь только Косьма взошел на патриаршью кафедру Константинополя, он отворил двери темницы, где заключен был осужденный собором монах. Новый патриарх объявил соборное осуждение, произнесенное на Нифонта, незаконным и несправедливым. Нифонт свободно начал появляться на улицах столицы, собирал вокруг себя множество народа на площадях, ничего не хотел делать, кроме распространения своего учения. Сам патриарх души не чаял в Нифонте: он поселил его на патриаршем подворье, сажал его с собой за стол, вел с ним бесконечные беседы. Словом, по замечанию Киннама, «Косьма чуть не боготворил расстригу».[392] Понятно, что такое поведение патриарха производило скандал. Осужденный еретик оказывается вдруг самым близким человеком к патриарху! Многие доброжелатели Косьмы приходили к нему с тем, чтобы убедить его отказаться от связей с Нифонтом. Они говорили патриарху: «Что это значит, святейший пастырь, что ты вверился волку? Разве не знаешь, что за это нехорошо посматривает на тебя паства? Расторгни гибельную связь». Но Косьма ни на что не обращал внимания. Он пренебрегал укоризнами, не хотел покидать Нифонта, что ни вышло бы из этого. Вскоре скандал разросся до грандиозных размеров. Чтобы положить конец народному говору, император Мануил приказал схватить и снова заключить Нифонта в тюрьму. Патриарх так был поражен этим, что в первую минуту беспрекословно повиновался царю. Но когда стражники увели Нифонта, Косьма почувствовал себя глубоко потрясенным разлукой со своим другом. Он устремился вслед за арестованным и не помня себя хотел отнять его силой у конвойных. Понятно, что победа осталась не на стороне патриарха… Тогда Косьма пошел по стопам Нифонта и вызвался лучше разделить с ним темничное заключение, чем лишиться сообщества своего друга. Историк замечает, что эта выходка патриарха «произвела в Церкви волнение». Это и понятно. Но на этом не кончилась история Косьмы. Для прекращения церковных смут император Мануил собрал собор в Константинополе, на котором присутствовал и Косьма. Император обратился к членам собора, епископам, с вопросом: как они смотрят на Нифонта? Ответ получился единодушный: все они объявили его нечестивцем. Тогда Мануил обратился с тем же вопросом к самому патриарху: «А ты, владыко, как думаешь об этом человеке?». Косьма в ответ произнес длинное похвальное слово Нифонту, открыто называл его мужем неподражаемо добродетельным. Выслушав эту речь, собор вскричал: «Косьма недостоин оставаться патриархом!». Мануил согласился с этим, патриарх был низвержен.[393] Оставляя залу соборных заседаний, патриарх бросил порицание на собравшихся: он назвал себя Лотом, которому пришлось жить среди Содома… [394] Мы не будем распространяться о том, каким влиянием мог пользоваться в Церкви!? акой нерассудительный архипастырь, как Косьма — дело понятное и без комментария.[395]

Переходим к истории патриарха Николая Музалона, преемника Косьмина (1147—1151). Само по себе патриаршество Николая ничем не замечательно.[396] Но патриарх этим фактом своего восшествия на Византийскую кафедру возбудил споры в Церкви, которые знакомят нас с каноническими представлениями, неизвестными или же утратившими силу в настоящее время. Николай Музалон взошел на патриаршую кафедру в 1147 году, а за несколько лет перед этим он был архиепископом Кипрским, но потом отказался от этой (т. е. Кипрской) кафедры и жил долгое время на покое в одном из столичных монастырей. Отсюда он взят был в патриархи. Возведение его в этот сан состоялось по воле императора Мануила и с согласия епископов. Но прошло очень немного времени, как среди архиереев возникли несогласия из?за поднятого кем?то вопроса: законно ли патриарх занимает кафедру, когда он раньше сам отказался от архиерейской власти и проживал в монастыре? Епископ ли он по достоинству? С отказом от кафедры не отрекся ли он и от епископского достоинства? Повторим: поднялись споры. Только немногие сочли долгом защищать Музалона,[397] а большинство епископов и сам император восстали против патриарха и говорили, что он не епископ. Николай Музалон должен был оставить патриаршую кафедру.[398] С первого взгляда представляется непонятным из?за чего, собственно, спор? В чем вина патриарха? Для точного понимания эпизода нужно припомнить одно каноническое правило, которое издано было в IX веке, именно на соборе при Фотии, в 879 году, и которое гласило: «Если какой епископ или кто иной архиерейского сана захочет низойти в монашество, таковый вперед да не присвояет себе архиерейского достоинства. Ибо обеты монашества заключают в себе долг повиновения и ученичества, а не учительства или начальствования; ибо они (монахи) обещаются не иных пасти, а быть пасомыми. Посему постановляем: да никто из находящихся в звании архиереев и пастырей не низводит сам себя на место пасомых и кающихся. Если кто дерзнет сделать так, таковой сам себя (т. е. произвольно) устранил от архиерейского сана и да не возвращается к прежнему достоинству».[399] Этим?то правилом, очевидно, и воспользовались архиереи и император для низвержения патриарха Николая Музалона. Рассказанный факт патриаршего низложения, хотя, по–видимому, и основан на каноническом правиле, в существе же дела не особенно рекомендует тогдашних иерархов. В самом деле, здесь что?то нечисто. Или архиереи выбрали Музалона в патриархи вопреки церковным постановлениям, и в таком случае они сами являются нарушителями церковных законов, или же, избирая Николая, они не придавали действительного значения вышеприведенному канону и только воспользовались этим каноном как уловкой для низвержения патриарха. Как бы ни происходило дело, во всяком случае видно, что церковный строй в Византии не был в порядке. Рассказанный нами факт — факт низвержения патриарха Николая Музалона под тем предлогом, что он некогда был архиереем, а потом произвольно отказался от своей кафедры и поступил в монастырь — побуждает нас, пользуясь случаем с Николаем Музалоном, собрать некоторые данные, относящиеся к вопросу, возбужденному монашеством Музалона, принятым им на себя уже в архиерействе, и разъясняющие, как смотрела Греческая церковь последующего времени на вопрос, так неблагоприятно отразившийся на судьбе вышеуказанного патриарха. Нужно сказать, что подобный же вопрос не раз поднимался в том же XII, а потом XIII и XIV веках. В XII веке он возбуждался при Константинопольских патриархах Луке Хризоверге и Михаиле Анхиале. Каждый раз в это время вопрос возбуждался теми или другими фактами из церковной практики. Вот случай, бывший при патриархе Луке и рассказанный Вальсамоном. Когда некто Николай Музалон (странное совпадение в именах!), бывший епископом Амиклийским, потом был пострижен в монахи по принуждению светской власти и много хлопотал об отмене сделанного с ним по насилию и о разрешении ему опять пользоваться епископскими правами, то патриарх Лука, видя его явившимся в синод в епископском одеянии, не признал его епископом, указывая на То, что Николай Музалон мог бы рассчитывать на помощь себе со стороны патриарха, если бы ожидал соборного рассмотрения его Дела, а так как он, Николай, не соблюдая порядка, сам отложил монашескую одежду и сделался сам себе судьей, то его хлопоты о возвращении ему прав должны оставаться без всякого результата. Впрочем, следующий Константинопольский патриарх, Михаил Анхиал, смиловался над Николаем Амиклийским, соборно признал его обладающим правами епископскими. Замечательно: то самое, что воспрепятствовало Луке признать Николая епископом — появление его в синоде в архиерейской одежде — это самое послужило Для патриарха Михаила основанием решить дело в пользу просителя, в пользу Николая. Патриарх Михаил рассуждал: если бы Николай Музалон явился в синод в монашеском одеянии, то этим он показал бы, что он считает свое монашество совершившимся фактом, ия — говорит о себе патриарх — не возвратил бы ему епископских прав.[400] Из сейчас приведенного факта, с которым знакомит нас Вальсамон, видно: во–первых, принятие монашества епископом считалось равным отречению его от прав архиерейских; во–вторых, епископ, принявший монашество, если желал обладать архиерейскими правами, должен был хлопотать о признании его в этом достоинстве перед патриархом и синодом; в–третьих, соборный (синодский) суд мог возвратить такому лицу архиерейское достоинство, но мог — смотря по обстоятельствам — и отказать просителю в исполнении его просьбы. Удовлетворение или неудовлетворение просьбы бывшего епископа зависело не столько от каких?либо определенных правил, сколько от воли, расположения и взглядов патриарха. Все подобные указания на такие историкоканонические факты представляются очень любопытными. Другой случай, имевший место в правление Константинопольской церковью Михаила Анхиала, рассказан нам опять Вальсамоном. В патриаршество Луки Хризоверга Феодул, епископ Макры, принял монашество и по соборному определению признан был потерявшим права епископские. Вышеупомянутый греческий канонист находил, что собор при патриархе Луке поступил правильно. «Епископы, — замечает он, — в случае пострижения и избрания монашеской жизни тем самым отрекаются от архиерейского достоинства». Но Феодул из Макры не навсегда лишился высоких архиерейских прав, при патриархе Михаиле ему возвращено было потерянное им достоинство. При этом патриарх обратил в пользу Феодула некоторую неопределенность выражений, в которых говорилось о факте отложения епископства Феодулом.[401] Выводы из сейчас рассказанного случая получаются те же, какие сделаны выше из другого повествования Вальсамона.

Из XIII века нам известны два случая, служащие иллюстрацией к затронутому нами вопросу. Эти случаи следующие. Оба они рассказаны историком начала XIV века Пахимером. Наступил конец жизни Константинопольского патриарха Никифора: он лежал уже на смертном одре. Близкий к патриарху человек начал уговаривать умирающего к принятию монашества, но умирающий, по словам историка, «не только не соглашался на это, а еще с неудовольствием принял напоминание и хотел умереть архиереем».[402] Очевидно, по церковным воззрениям XIII века, принять архиерею монашество значило то же, что перестать быть архиереем. Несколько позднее времен патриарха Никифора произошел случай, очень аналогичный с тем, что произошло некогда в патриаршество Луки Хризоверга. Епископ Сардский Андроник, по некоторым мелочным соображениям, «вздумал переменить одежду архиерейскую на монашескую и избрать жизнь уединенную и бездейственную».[403] Андроник сделался монахом, принял имя Афанасия и отказался от архиерейства. Но потом тот же Андроник пожелал снять с себя монашеский чин и снова сделаться архиереем. Начались хлопоты, но они остались без успеха. Патриарх Константинопольский Арсений, расположенный к Андронику, обещает всячески содействовать осуществлению планов его, советует ему надеть архиерейскую одежду и добиться позволения в таком виде явиться в синод. Андроник так и хотел поступить, как советовал Арсений, но из этого ничего не вышло. Когда члены Константинопольского синода узнали, что Андроник в архиерейской одежде пришел к дверям синодальной залы, то решительно отказались впустить его на заседание, не признавая его архиереем. Все усердие, с которым патриарх Арсений старался склонить прочих епископов в пользу Андроника, не имело ожидаемых последствий. Один из синодальных епископов показал письмо Андроника, в котором он собственноручно подписался своим монашеским именем: «Афанасий». Это послужило доказательством, что архипастырь Сардский добровольно, а не по принуждению принял монашество и не имел уже оснований домогаться возвращения ему прежнего сана.[404] Из рассмотренного происшествия с Андроником Сардским видно, что исследуемый нами вопрос и в XIII веке оставался в том же виде, как это было век тому назад. Принципиально вопрос этот решен только в конце XIV века, на Константинопольском соборе при патриархе Антонии (1388—1397). На указанном соборе определено было: «Если кто, будучи облечен в малую схиму (простое монашество), будет призван к архиерейскому сану, таковой освобождается от принятых им на себя обетов (?????? ??? ????????), освобождается — но не через одно призвание, а и через архиерейское совершенство. Если же кто, будучи архиереем не из монахов (?? ???????? ?????????), сделается потом монахом, таковой не может быть вторично архиереем и освободиться от принятых на себя обетов (т. е. послушания и ученичества). Если бы его призывали к архиерейской должности, этого недостаточно для разрешения его от обетов: его и призывать не следует, и он должен довольствоваться тем низшим положением, в которое низошел».[405] Это постановление довольно ясно и определенно и, можно думать, послужило к решению запутанного в Греческой церкви вопроса о соединении архиерейства и монашества в одном и том же лице.

Но продолжаем прерванную нами речь о Византийских патриархах XII века. Между преемниками Николая Музалона заслуживает некоторого внимания Лука Хризоверг (1155—1169) [406] Его правление, по видимому, ознаменовано было довольно широким развитием церковно–законодательной деятельности; по крайней мере от времени патриаршества Луки дошло до нас несколько соборных определений, имевших целью как исправить некоторые недостатки в положении клира, так и разрешить некоторые вопросы, не лишенные общего церковного значения. От правления Луки дошло до нас довольно подробное определение относительно клириков, принимавших на себя мирские занятия и должности — так, клирики брали на себя управление домами, служили в магистратуре или управляли чужими поместьями, исправляли должности сборщиков податей и т. д. Все такие занятия собор при Луке осуждает, как противоречащие правилам церковным, а преступникам этих законов угрожает наказаниями.[407] Из другого соборного определения при том же патриархе видно, что некоторые клирики принимали на себя звание адвокатов, что собор также запрещает.[408] Еще в другом соборном определении, состоявшемся при патриархе Луке, указывается, что клирики были настолько неразборчивы в выборе средств для пропитания, что содержали бани, даже питейные заведения и даже публичные дома. Само собой понятно, что пат риарх все подобное запретил. Он запретил также священникам и дьяконам заниматься медицинской практикой, ввиду того, что клирики этого рода снимали платье, присвоенное им званию, и надевали мирскую одежду, чтобы ничем не отличаться от прочих врачей [409] При том же патриархе Луке положены строгие запреты, сообразные с церковными правилами, на тех клириков, которые в случае смерти епископа известного города позволяли себе присваивать как имущество, принадлежащее Церкви, так и наследство, остающееся по смерти епископа.[410] Во времена патриаршествования Луки поднято было несколько частных церковных вопросов, разрешение которых могло иметь общецерковное значение. Например, в Византии было обыкновение просвещать святым крещением мальчиков–магометан, взятых в плен во время войн с неверными. Но в правление патриарха Луки возник по этому поводу такой вопрос· нужно ли их крестить, когда, по словам лиц магометанской религии, они уже были крещены на родине. На соборе при Луке произведено было исследование: что такое за крещение, какое принимали иногда магометане? Оказалось, что действительно в некоторых местах магометане крестили своих детей у православных священников — в том суеверном убеждении, что таким способом их дети будут избавлены от демонских напастей и не станут пахнуть по–собачьи. Произведя это исследование, собор постановил: крещение, совершаемое магометанами над своими детьми, считать не таинством, а волшебством и некоторого рода врачеванием и определил крестить снова магометанских мальчиков, взятых в плен.[411] Другой случай. Какой?то именитый человек был в крайнем затруднении — как ему поступить: он дал обет проводить в посте все среды в честь Иоанна Крестителя, между тем на среду падал праздник Рождества Христова — великий христианский праздник. О своем недоумении этот византийский аристократ сообщил императору Мануилу. Мануил передал рассмотрение вопроса Констан тинопольскому собору (синоду) Собор, хотя одобрил обет аристократа поститься, но освободил его от поста в день Рождества Христова ввиду величия праздника.[412] В правление патриарха Луки, по инициативе этого патриарха, запрещен следующий соблазнительный обычай в праздник св Нотариев (?) учителя, учившие детей чистописанию (нотарии), имели обыкновение рядиться в сценические маски и в таком виде появляться в публичных местах. Патриарх запретил делать это на будущее время.[413]

В отношениях к правительству патриарх Лука иногда проявлял приличное его сану дерзновение, но иногда унижался до непозволительной лести. Патриарх является лицом, охраняющим церковные интересы, когда он противится Мануилу по следующему случаю: Мануил, по поводу военного триумфа, решился устроить религиозную процессию в храм Софии, причем он желал, чтобы в этой процессии принял участие и гостивший в это время в Византии султан Кылыч–Арслон, но Лука воспротивился воле царя.[414] Патриарх в этом случае показывает себя с лучшей стороны. Но едва ли кто похвалит этого патриарха, позволившего закончить «деяния» одного собора, бывшего при нем (если эти «деяния» (акты) писаны в патриаршей, а не царской канцелярии), следующими льстивыми словами императору Мануилу: «Молимся и с царем Давидом поем: да положит Бог престол его (Мануила), как дни неба, и уготовает семя его (Мануила) в век, и исполнит все желания сердца его, все народы да послужат ему» и пр.[415] Особенно странно читать это потому, что сам Лука не вдруг и не охотно склонился к мнению императора, провозглашенному на указанном соборе.

Луке Хризовергу преемствовал в правлении Константинопольской церковью Михаил Анхиал (1169—1177). Этот патриарх прежде всего известен решительной неприязнью к латинянам–католикам. О нем говорят, что он так нерасположен был к унии с латинянами, в которой некоторые греки тогда видели средство спасения от напастей со стороны магометан, все более и более увеличивавших свои владения на Востоке, что соглашался лучше видеть восточных христиан во власти агарянского (магометанского) султана, чем идти в унию с католиками: Михаил будто бы считал магометан менее нечестивыми, чем латинян.[416] Между латинянами хорошо было известно нерасположение патриарха Михаила к католикам, и потому среди них возник на счет этого патриарха анекдот следующего содержания: проповедуя будто бы в Софийском храме, в Византии, Михаил Анхиал говорил грекам: «Если кто из вас погубит сто латинян–крестоносцев и в то же время запятнает себя убийством десяти греков, то таковой заслужит прощение от Бога».[417] Анхиал известен был у своих современников под именем «начальника (ипата) философов, но почему ему дано было такое титло, сказать трудно. По крайней мере не из чего не видно, чтобы он отличался глубоким образованием. Подобно патриарху Луке Хризовергу, Михаил Анхиал оставил после себе несколько определений, которые составлены им сообща с Константинопольским синодом. Вот некоторые из этих определений. Можно догадываться, что Михаил Анхиал имел целью искоренение некоторых недостатков, проникших и утвердившихся в сословии клириков. Так, Михаил постановил, чтобы не только священники и диаконы (о чем старался и Лука Хризоверг), но и чтецы не принимали на себя мирских обязанностей [418] ^— ко вреду для своего достоинства и ревностного служения своему делу. Другим определением он же старается уничтожить тот беспорядок, что некоторые архиереи производили в священные должности таких лиц, которые мало были известны по своему поведению и которые по своему происхождению принадлежали совсем другой епархии; беспорядок этот был тем больше, что такие ставленники возвращались в свои прежние епархии и домогались здесь иметь места. Из редакции этого определения видно, что Михаил в данном случае подтверждает распоряжение, сделанное на этот счет при патриархе Луке Хризоверге.[419] Патриарх Михаил решился уничтожить еще беспорядок, касающийся преимущественно священноиночества. Встречалось, и встречалось нередко, в практике Византийской церкви следующее явление: некоторые из белых священников (?????? ??????) делались монахами и однако же, несмотря на то, потом как будто бы они оставались бельцами, брали на себя различные церковно–административные должности [420] и почти ничем не отличались от обыкновенных белых священников. Патриарх отменил этот стародавний обычай, находя, что церковно–административные должности могут принимать на себя только обыкновенные священники, а монахи должны знать только свои монастыри.[421] Патриарху Михаилу принадлежит несколько постановлений по части брачного права.[422] Наконец, Михаил Анхиал известен деятельностью в области искоренения народных суеверий. В Константинополе и некоторых других приморских городах было обыкновение под праздник «Ивана Купалы» (24 июня) устраивать разного рода гадания, причем ради ворожбы зажигались костры и допускалось много другого крайне суеверного. Михаил обратил внимание на этот «демонский обряд» и вступил в борьбу с ним. Он распорядился, чтобы впредь ничего такого не происходило. Распоряжение патриарха имело успех — вероятно, временный. Суеверие скрылось. Успеху патриаршего распоряжения содействовало то, что Михаил приказал ближайшим к месту суеверных гаданий начальникам и священникам всячески заботиться о прекращении нехристианского обычая.[423]

Из прочих патриархов, управлявших Константинопольскою церковью в XII в. до завоевания Константинополя крестоносцами, заслуживают внимания только двое: Феодосий I и Иоанн Каматир.

Феодосия (1178—1183) едва ли можно причислять к мужам, блещущим умом и образованием. Но зато несомненно — это была высоконравственная личность. О нем справедливо отзывались как «муже, выросшем среди добродетелей и дышавшем добром, как воздухом».[424] Его называли также «великим Феодосием, другом верной истины»[425]. Этот патриарх пользовался большим уважением и значением и в свое непродолжительное патриаршествование сумел выказать себя с лучшей стороны, как пастырь нрава твердого и как охранитель церковных интересов. Расскажем несколько случаев из жизни Феодосия, в которых выражались сейчас указанные качества этого патриарха. Феодосий сделался патриархом в царствование Мануила Комнина, этого деспотического императора, любившего и в делах Церкви ставить свою волю выше духовной власти. Тем не менее Феодосий отнюдь не сделался послушным орудием царской своенравной воли. Он дает отпор Мануилу, когда этот хочет уничтожить в церковных требниках формулу, заключавшую проклятие на бога Магометова. Можно полагать, что Феодосий противился Мануилу главным образом потому, что считал вмешательство царя в дела Церкви не полезным. Что же касается до самого предложения Мануйлова, то можно думать, что в принципе оно не представлялось Феодосию лишенным справедливости; об этом можно догадываться отчасти на том основании, что патриарх в конце концов принял предложение императора.[426] В дальнейшие царствования Феодосий заявляет себя в подобном же роде. В правление малолетнего сына Мануйлова Алексея случилось следующее: протосеваст (особый чин в византийской придворной иерархии) Алексей, недовольный тем, что Феодосий мешает его честолюбивым намерениям и ревностно охраняет общественное благо, имея в своих руках большую власть, решился низвергнуть византийского святителя. Под выдуманным предлогом протосеваст Алексей выслал патриарха в заточение в Пантепонтов монастырь. Но Феодосий, как видно, пользовался большим уважением в византийском обществе. На стороне патриарха оказалось очень много влиятельных лиц. Его сторону держали: царица, вдова Мануила Комнина, многие царские родственники. И протосеваст вынужден был согласиться на возвращение Феодосия из ссылки. Патриарх возвращается на свою кафедру. При этом византийское общество устраивает патриарху редкие овации. Навстречу ему в торжественной процессии вышло византийское духовенство, высшие государственные сановники, множество народа. Улицы опрыскивались духами, сжигались благовонные индийские растения и душистые ароматы. Церемониал был до того пышен, что патриарх только вечером успел вступить в Софийский храм, хотя начал свой путь ранним утром.[427] Твердость воли и пастырская ревность, нужно сказать, не вытесняли из сердца патриарха христианского милосердия. О нем рассказывают, что когда же тот самый протосеваст Алексей, который домогался низвержения Феодосия, потом в силу превратности судьбы сам попал в тюрьму и тяжко здесь страдал, сердобольный патриарх, не помня прошлого, много облегчил страдальца. Он навещал его в тюрьме и приказал страже мягче обращаться с узником. Последний случай выражения Феодосием пастырской ревности имел место в правление Андроника Комнина. Самоуверенный и взбалмошный Андроник захотел сочетать браком двух лиц, стоявших между собой в близком родстве. Патриарху предложено было разрешить этот брак, но Феодосий, как и следовало ожидать, воспротивился беззаконию. Историк Никита говорит по этому случаю: «Патриарха не поколебало ни величие Андроника, ни угрозы не устрашили. Он был непоколебим как скала, около которой вечно вздымаются огромные волны и бушует море, разбивая волны в пену и пренебрегая ревом шумящего моря». Феодосий захотел лучше расстаться с патриаршим жезлом, чем поступиться церковными законами и удалился в монастырь.[428]

Последним Византийским патриархом, занимавшим столичную кафедру перед завоеванием Константинополя латинянами, был Иоанн Каматир (1198—1206). Он принадлежал к числу достойнейших Константинопольских патриархов. Иоанн отличался как умом, так и нравственными качествами, а равно и пастырской деятельностью. Никита Хониат, говоря об этом своем современнике, всегда и неизменно хвалит его. Дальнейшие византийские историки, писавшие после Никиты, дают относительно Иоанна Каматира самые лестные отзывы. Они называли его «человеком, украшенным всякой мудростью и науками, и великим знатоком церковных догматов».[429] Новейшие церковные историки признают Иоанна «опытным и искусным патриархом».[430] Патриарх известен весьма удачной борьбой с лжеучителями, учившими неправильно относительно приемлемой нами Евхаристии и считавшими ее «тленной» (это был род стеркоранистов).[431] Во главе этих лжеучителей стоял какой?то монах Михаил Сикидит.[432] Патриарх в борьбе с лжеучением воспользовался всеми зависящими от него средствами, между которыми видное место заняло его проповедничество с церковной кафедры. Без сомнения, только под влиянием патриарха император Алексей Ангел ко благу Церкви высказал себя против лжеучения Сикидита.[433] Обнаруживая ум и пастырскую ревность в делах религиозных, Иоанн Каматир обнаруживал те же качества и в общественных отношениях. Например, известен следующий факт. Один византийский банкир, Каломодий, человек чрезвычайно богатый, своим богатством возбуждал алчность в некоторых правительственных лицах, — дело дошло, наконец, до того, что царские казначеи раз схватили Каломодия и посадили под арест — с намерением воспользоваться золотом арестованного. Но этот беззаконный поступок вызвал народное волнение. Византийский народ обратился к патриарху с просьбой защитить Каломодия. Иоанн принял сторону Каломодия и спас несчастного от беды. Патриарх сказал народу красноречивое слово и утишил волнение; затем он написал сильное письмо императору, и патриарху удалось «возвратить Каломодия, как овча обретенное, и притом так, что похитившие его волчата не успели ни содрать с него золотой шкурки, НИ даже остричь серебряную шерстку».[434] Тот же Иоанн Каматир явил себя стойким борцом против папства. В ответе на приглашение папы Иннокентия III вступить в унию с латинянами патриарх отвечал письмами, в которых подвергал критике учение о папском главенстве в Церкви.[435] К сожалению, на долю Иоанна Каматира выпал тяжелый жребий — видеть завоевание Константинополя латинянами (в 1204 г.) и испытать на себе следствия этого народного несчастья. Никита Хониат, свидетель завоевания Византии крестоносцами, в следующих выразительных чертах описывает удаление патриарха из завоеванной столицы. «Впереди нас ехал вселенский архипастырь, не имея ни дорожной сумы, ни денег в кармане, без жезла и без сандалий, в одном хитончике, как совершенный евангельский апостол».[436] Изгнанник недолго пережил указанное народное бедствие; он скончался в городе Дидимотике, во Фракии, мирной смертью.[437]

Мы изложили — подробно или коротко — все важные сведения о патриархах Византийских изучаемой нами части периода. Между патриархами в течение всего XII в., как мы видели, не было ни одного, который действительно блистал бы познаниями и образованием, хотя иные из них имели светлый ум. Большинство из них лишено было и нравственных доблестей. За исключением патриархов Михаила Анхиала, Феодосия и Иоанна Каматира ни один архипастырь византийский не заявил себя истинно пастырской ревностью, не показал себя истинно достойным своего высокого места. А один из патриархов, Косьма, заявил себя неосторожностью, соблазнительной для Церкви.