ЗНАТНЫЙ ЮНОША ЦАРЕГРАДСКИЙ

ЗНАТНЫЙ ЮНОША ЦАРЕГРАДСКИЙ

Я любил ее. Очень любил. И через эту любовь непонятен сделался не только для всех, кто окружал и знал меня, но и для себя самого.

Мы, знатная византийская молодежь, были особым сословием. Мы привыкли к победам. Привыкли с ходу брать все, что только пожелаем, и ни в чем себе не отказывали. Я же был первым из первых. По знатности рода. По красоте. По мужеству, силе и ловкости. Был первым наездником. Первым гулякой. Лучше всех владел мечом. Неизменно одерживал верх во всех любовных приключениях и авантюрах. Отважный и дерзкий любовник. Таким был я в глазах всех окружающих. Мужчины признавали мое превосходство. Женщины — вопреки моей репутации безжалостного обольстителя, каждый раз покидающего свою жертву без малейших угрызений совести, — слетались ко мне в объятия, как бабочки на пламя свечи.

Я наслаждался тем, что мы привыкли называть любовью. Нетерпеливое ожидание тайного свидания. Жаркие лобзания. Сладкая дрожь и горячая волна, обдающая руки и чресла. Судорожные страстные движения, до полного слияния двух тел. Вот что называл я божественным восторгом! И как жестоко поплатился за это! Бог показал мне, что такое настоящий восторг. Я понял это, когда увидел ее.

Впервые я встретил ее в церкви. Она стояла возле колонны, в стороне ото всех, словно сама по себе. Скрестив руки. Бледная и неподвижная. Лишь уста ее беззвучно шептали слова сердечной молитвы. На мгновение она показалась мне бесплотным видением. Как будто Господь свел с небес одну из святых девиц христианских, схожих с Херувимами. Дабы благословить всех нас ее зримым присутствием. Потом я убедился, что она такой же человек, как и мы. Обычная девушка, из плоти и крови. Обычная? Такая же, как и прочие? О, нет! Она была не как все. Она во всем отличалась от других. Однако много воды утекло сквозь лазурные врата Босфора, прежде чем я окончательно уразумел это.

В Царьграде куртизанки и знатные дамы, казалось, задались целью походить друг на друга. И те, и другие щеголяли в заморских шелках. Накрашенные и нарумяненные. Благоухающие пряными, дразнящими ароматами сладострастного Востока. Они ослепляли блеском драгоценностей и украшений. Смотрели так, будто обещали всё. Двигались, словно предлагали себя каждому встречному.

От нее же исходил нежный запах базилика. Бледная и хрупкая, она смотрела на мир глазами ребенка, пальцы ее были так тонки, почти прозрачны. Она всегда носила простую темную одежду, которая, однако, лишь сильнее подчеркивала ее благородство и обаяние. Держалась она с достоинством, но и без тени гордости. Часто была задумчива и отрешенна, словно всматривалась в незримый, только ей ведомый мир. Своей красоты она словно не замечала, как будто ей было полностью безразлично, какой предстает она в чужих очах. И от этого она казалась еще прекраснее!

И после, когда я уже немало знал о ней, она все равно продолжала казаться мне необыкновенным созданием. Ибо столь чудесна была ее исключительность между нами.

Я сразу же потерял от нее голову! С первой же нашей встречи, которая, если и была таковой, то только для меня. Ведь она, будучи погружена в молитву, меня даже не заметила.

Прежде я никогда не терялся, если нужно было завоевать девушку. Все равно какую! Дерзкие девчонки только забавляли меня. О, я умел укрощать строптивых! Властный взгляд, горящий желанием. Как бы случайное пожатие нежной ручки. Неожиданный долгий поцелуй в губы. И вот уже девчушка сама падает мне на грудь, как сорванный цветок.

Но с ней я не смел даже заговорить!

Случалось мне ухаживать и за замужними женщинами. Тоскующие по своим мужьям, растрачивавшим силу и молодость в ратных походах и случайных объятиях, которые были еще одной стороной всякой войны, они с благодарностью принимали мои услуги искусного и неутомимого любовника, умеющего держать язык за зубами.

Бывало, что я приводил под окна к своей избраннице певцов и музыкантов, чтобы выманить ее в тенистый сад сладкими трелями и нежными вздохами. Но какие песни способны прельстить живущую при храме? Которая целыми днями и даже ночами, как утверждала молва, молилась и орошала слезами радости и умиления святые иконы, а не грудь своего возлюбленного. Которую утро заставало не в постели, а на исполнении молитвенного правила.

Сколько дней провел я, слоняясь по Ираклийскому предместью, где, как мне удалось выяснить, она поселилась! Сколько ночей потом стоял я, подобно бездомному псу, под окном ее скромной комнатки, напоминавшей келью! Но так и не решился хотя бы одним робким движением обнаружить свое присутствие.

Я потерял покой и сон. Жизнь стала мне не мила.

Сколь глупым и ничтожным казалось мне теперь все прежнее бахвальство и кичливость. Сколь жалко звучали отныне прежние надменные речи. Какими безобразными и уродливыми выглядели сейчас в моих глазах женщины, которых я еще совсем недавно считал настоящими красавицами.

Все, что прежде возбуждало меня, стало скучным и пресным. Все, что прежде радовало, теперь вызывало лишь равнодушие. То, что раньше составляло суть и смысл моей жизни, казалось ныне пустым и бессмысленным.

Как проклятый, скитался я по городу. Искал ее. Подкупал уличных мальчишек, заставляя их шпионить за ней и доносить, где она сейчас и что делает. И, получив очередное известие, немедленно отправлялся в названное место, чтобы хоть издали увидеть ее.

Однажды я осмелел настолько, что решился подойти к ней после богослужения.

Долгим было мое ожидание. Вот уже разошлись все люди. Вот уже и священники покинули опустевший храм. В церкви оставались только мы двое. Но она по-прежнему продолжала молиться. Со стороны могло показаться, что молюсь и я. Но нет! Да, я стоял, сложив руки на груди и глядя на распятие перед собой, однако думал все время только о ней. Как подойти к ней? Как сказать? Чтобы не испугать и не оскорбить ее. Как привлечь ее к себе? Как подарить ей прекрасную розу, которую я в то утро самолично выбрал для нее, словно обручальное кольцо, и которая, наверно, уже совсем увяла под плащом от жара моего тела.

Наконец и она закончила молиться и направилась к выходу из храма. Я пошел следом и, опередив ее на шаг, обернулся к ней лицом и с легким поклоном протянул ей мою розу. В тот миг я чувствовал, как мурашки ползут у меня по всему телу. Я боялся вздохнуть — сердце же готово было выпрыгнуть из груди!

Да, я дрожал! Дрожал впервые в жизни. Я, перед которым женщины падали ниц, как она пред Господом! Я, из-за которого вцепились друг другу в волосы сестры императора Романа, а потом еще долго строили взаимные козни (каждая из них готова была отравить соперницу), пока сноха Феофано не упрятала их в монастырь! Я, виновник тайных вздохов самой царицы Феофано! И вот я — дрожал, а она — была совершенно спокойна. Приняла мой дар без малейшего кокетства. Необычайно просто и естественно. Поблагодарив меня лишь легкой улыбкой. И пока я стремился подобрать хоть какие-то слова из прежнего запаса своих смелых и остроумных речей, оглянулась назад, как будто искала что-то, а затем, сделав несколько шагов, сотворила крестное знамение перед иконой и положила розу на нее. После чего вышла из храма, не удостоив меня даже взглядом.

«Бог — опасный соперник!» — сказала мне как-то моя мать.

Мать моя была благородная и знатная госпожа. Все еще необыкновенно красивая. Я ее обожал беспредельно. И она меня тоже. «Не будь я женщиной, я была бы как ты!» — не раз говорила она. Всегда соглашалась со всем, что я делал. Всегда и во всем понимала и поддерживала меня.

И вот я в первый раз услышал от нее то, что шло вразрез с моими желаниями.

«Я очень беспокоюсь за тебя, — промолвила она, словно прочитав мои мысли, — боюсь, как бы ты не повторил мою судьбу». И замолчала. Лишь взгляд ее, полный печальной ласки, задержался невольно на роскошном молитвеннике, украшенном слоновой костью.

Я понял, что она хотела сказать этим взглядом. Я уже начал догадываться о тайне ее юности. И почему она не пропускает ни одного богослужения с участием Патриарха Полиевкта. Но даже это позднее признание моей любимой матери не могло отвратить меня от моей страсти. Ибо человек готов слушать лишь то, чего желает его душа.

«Взгляни на императора Никифора! — не сдавался я. — Ты же помнишь, когда у него умерли жена и единственный сын, он дал завет жить строго и целомудренно. Он так и жил сперва. Даже не смотрел на женщин. Не вкушал мяса. Спал на голых камнях, словно святой подвижник, облачившись в рубаху, сшитую из рубища инока Малеиноса, своего дяди, прославившегося праведной жизнью. Монахи и отшельники были его любимыми собеседниками. Он даже собирался вместе с Афанасием на Святую Гору, чтобы принять там постриг, как только будет устроена первая обитель. А теперь Никифор носит пурпур и пьет вино. Отправил Афанасия одного украшать Великую лавру, а сам ползает на коленях у дверей гинекея, ожидая, как великой милости, ласк Феофано».

«Не все таковы! — отвечала мне мать. — У каждого вера имеет свои истоки. Кто-то молится Богу из страха. Кто-то — чтобы вернуть прежнюю веру. Но есть и такие — их немного, — кто молится из одной лишь чистой любви к Богу. Ты, похоже, встретил именно такую. И потому на душе моей неспокойно».

Но и эти доводы не поколебали меня. Для любящего сердца разум часто самый заклятый враг. А я любил Параскеву. Очень любил.

Однажды, во время проповеди (речь шла, кажется, о грехе и покаянии), я улучил момент и шепнул ей: «Я люблю тебя!» Я произнес эти слова единым духом, ошеломленный собственной смелостью, благодаря судьбу за то, что мне выпало счастье оказаться в тот день так близко от нее. Сердце мое, как и в первый раз, колотилось как бешеное. Она же улыбнулась и ответила: «И я тебя люблю. И буду молиться за тебя».

То были слова, убивающие всякую надежду. Она произнесла это свое «И я тебя люблю» тем же тоном, с той же кротостью и благим участием, с каким повторяет подобные фразы ее духовник, старец Симеон из Студийского монастыря.

Она будет молиться обо мне! Услышь ее кто из моих друзей, у всего Царьграда был бы хороший повод посмеяться. Впрочем, все и так были наслышаны о моих безумствах. По правде сказать, не я один обратил на нее внимание. Но у других это длилось недолго. И только я нарек всю свою жизнь ее именем. И готов был на худшие безумства.

Знаете, что я сделал? Я разыскал ее брата-монаха! Да! И на это я пошел. Думайте обо мне что хотите, теперь мне уже нечего скрывать.

Спустя два года после первой нашей встречи с Параскевой я отправился в Студийский монастырь. Чтобы найти его и прямо сказать, что надо спасать его сестру! Я готов был просить его, умолять, чтоб он ее вразумил! Пусть пощадит собственную юность! Зачем ей проводить все дни в постах и молитвах? «Разве сам я безбожник? — говорил я ему. — Я посещаю службы, постоянно жертвую на монастыри и храмы, подаю нищим. Каюсь в совершенных мною грехах. Но это лишь часть моей жизни. Это может быть частью жизни кого угодно. Но ведь не вся же жизнь сводится к этому!»

А он? По годам — почти мой ровесник. А глаза — как у старца, которому ведомо все. Постник. Молитвенник. Во всем стремится подражать старцу Симеону, которого прозвали Богобоязненным и почитают так, словно прозвище это некий важный титул. Он тоже хочет быть как этот старец. И ничего не желает знать, кроме Бога, как и сестра его. Знаете ли, что он мне сказал? «Я понимаю Петкану с ее жаждой истины. Понимаю ее стремление к Богу. А потому не могу и не хочу заставить ее свернуть с того пути, которым ведет ее Господь!» — вот что он мне сказал.

«Будь у нее другой брат, быть может, и она бы пошла иной дорогой, — размышлял я впоследствии, — у нас братья отправляют сестер в монастырь только тогда, когда хотят присвоить себе их долю наследства. Но здесь совсем не тот случай... Нормальные братья сами выводят сестер в свет. Знакомят с будущими женихами. Покупают им наряды и украшения. Приводят в дом свою жену, чтобы сестре было с кого брать пример. Моей же бедняжке Бог послал брата-монаха!»

«Бог дарует нам в этой жизни то, что помогает каждому из нас исполнить свое предназначение», — сказал мне на прощание Евфимий. Он словно наперед знал, какие мысли станут меня обуревать.

«А что, если он прав? Вдруг Промыслом Божиим ей и вправду суждено иметь брата-инока, который станет для нее примером и поддержкой на нелегком пути подвижничества?» — спрашивал я себя. И тотчас же гнал прочь эти неприятные мысли. Ибо сердце мое желало иного, а я не хотел ему перечить.

Я продолжал и дальше сходить с ума по ней. Искал ее всюду. Нежный запах базилика указывал мне ее след. Средь мертвого летнего зноя, в промозглую зимнюю стужу, когда ветры дули в сторону моря и когда они дули с моря, донося дыхание соленых просторов, среди благоухания дорогих ароматов, умащавших тысячи женских тел, что смешивались с запахом свеч и ладана, где бы я ни оказался — повсюду я чувствовал, если она только была поблизости, этот нежный знакомый запах. Аромат базилика. Аромат ее присутствия. И оставался дожидаться ее — лишь бы она показалась хоть на мгновение.

А может быть, потому, что всякое иное место казалось мне пустым и мрачным.

Она не раз проходила мимо, даже не замечая меня. Если же я осмеливался заступить ей дорогу и поприветствовать ее изящным поклоном — кротко улыбалась в ответ. Такая далекая. До меня ей не было никакого дела. Ее же добрая улыбка казалась мне особенно обидной. Иногда — чуть ли не высокомерной. Ее снисходительность ранила меня в самое сердце.

Какой-то голос нашептывал мне, что точно так же смотрит и ее старец, когда кто-нибудь неразумный и нетерпеливый прервет его беседу с Богом.

Я начал писать ей письма. Чтобы в них излить всю горечь и боль своего сердца. Но она прочла лишь самое первое. А остальные — их было не меньше сотни — возвращала нераспечатанными. «Должно быть, это для какой-то другой девушки. Какая-то девушка, верно, ждет этого письма», — говорила она мальчику-посыльному. Слова сии, конечно же, предназначались для меня. Но я ничего не желал слушать. Я слишком ее любил.

То был замкнутый круг немощи и отчаяния. Что бы я ни делал, она оставалась абсолютно спокойна и непроницаема. Я же распалялся все сильнее. Лютое желание мучило меня, подобно ненавистному кровнику. Распинало мое тело. Угнетало душу. Помрачало разум. Иногда мне казалось, что за одну только возможность дотронуться до нее я не пожалел бы и жизни.

Страсть сделала меня готовым на все. Теперь мне уже нечего скрывать: Бог, хранивший свою избранницу на всех путях ее, все равно рано или поздно сделал бы все тайное явным. А потому я сам открою вам свой величайший грех: ради того, чтобы Параскева стала моею, — я, христианин, отпрыск славного рода, веками ограждавшего от супостатов Святую Церковь и веру православную, в одну из роковых ночей, охваченный приступом темной страсти, предложил свою измученную душу дьяволу! Но и он не пришел мне на помощь. Эта девушка была так чиста, что сам господин страстей человеческих не имел над нею никакой власти.

Так прошло еще несколько лет. Я растрачивал их немилосердно — без какой-либо цели и надежды. Думая лишь об одном, я позабыл обо всех прежних обязанностях. От меня отвернулись друзья. Любовницы. Влиятельные знакомые. Богатство мое таяло. Дела пришли в полное расстройство.

И сам я изменился неузнаваемо. Я не был больше гордым искателем приключений. И уже никому не напоминал только что увенчанного короной императора. «Ты похож на монаха-отшельника», — говорили мне бывшие друзья, жалея меня. Никто больше не смеялся надо мной. Столь жалкий был у меня вид. Самому мне казалось, что ниже падать уже некуда. Однако самое горькое было еще впереди.

И вот оно наконец произошло. Самое страшное. Нет, она не вышла за другого! Она попросту исчезла. Отправилась на Святую землю, чтобы посетить места страданий Христовых. И не вернулась назад. О, если бы я знал, что она собирается в Палестину, то наверняка бы отправился вместе с нею! Можете не сомневаться! И сопровождал бы ее повсюду. Хоть на край света. Теперь же мне оставалось только ждать. Так, бессмысленно и мучительно, тянулись для меня пустые и серые дни в навеки опустевшем Царьграде.

Я не перестал дожидаться ее и после того, как воротились последние паломники из числа тех, с кем она отправилась в путешествие. И когда наконец женился — чтобы утешить мать и сохранить отцовское имение. Ждал яее и после того, как сам уже стал отцом (своей дочери я дал имя Петка, думая в ту пору не о крестных муках Христовых, а о ней, моей Параскеве). В ожидании этом для меня открылся неведомый прежде глубокий смысл. Я стал познавать подлинную красоту жизни. Сердце мое смягчилось. Ум обратился к благим мыслям. К вере. Ибо вера в невозможное — тоже часть веры. В моей же жизни не было уже ни единого часа, который бы я не украсил мыслями о ней.

Я любил ее. Так, как мог и умел. Да, я не был готов ради этой любви стать насельником святой обители. Укрощать плоть постом и молитвой. Писать ей письма о досточудных и славных деяниях Божиих. И хранить у себя на груди ее ответные письма того же содержания. Впрочем, кто знает. Может быть, я согласился бы и на это, когда бы она того потребовала. Кто знает.

Я очень любил ее. Любовь эта стала самой прекрасной и возвышенной частью моего существа. Если бы Бог не даровал мне подобной любви и страдания, мне, возможно, нечего было бы и вспомнить из моей непутевой жизни. Нечем было бы мне утешаться и сегодня, во дни моей старости, когда только от внуков и могу я еще дождаться какой-то радости.