Монах Симон, монастырь Каракал, Святая Гора Афон

Монах Симон, монастырь Каракал, Святая Гора Афон

Говорить и писать о святом сложно, ведь нужно передать величие его души. Ну а чтобы писать о святом старце Паисии достойно и подобающе, нужно быть равнозначным ему в добродетели. С полным ощущением моего недостоинства дерзаю описать несколько случаев, произошедших между старцем и другими людьми, свидетелем и очевидцем которых я был. Однако перед тем как обращусь к рассказу, опишу свое общение с ним.

Много лет назад, будучи студентом, я услышал от знакомых и друзей, которые посещали Святую Гору, о старце Паисии, и у меня тоже возникло желание съездить к нему. И как?то я действительно поехал и познакомился с ним. Самым большим чудом (из многих), которое у меня произошло через него, было доброе изменение моей жизни, когда я Промыслом Божиим отвергся благ этого мира, то есть освободился от занятий суетой мира и начал готовиться к вступлению в ряды монашествующих. Я начал постигать искусство из искусств и науку из наук. Это было результатом влияния старца на мою душу.

В течение многих лет, с 1979 года, когда познакомился со старцем, и до 1993 года, когда прибыл на Святую Гору монахом, я советовался с ним. Множеством разных способов благодать Божия действовала через него на мою душу и подготавливала мой поворот от суетности пустых заблуждений к познанию Христа.

Помню, как первый раз, студентом–третьекурсником агрономического факультета, я посетил Святую Гору вместе с другими десятью студентами и мы пошли к его келлии Честного Креста, относившейся к монастырю Ставроникита. Та первая встреча для меня незабываема. Все его существо, даже голос, было настолько благодатным, исполненным духовной сладости, что нам не хотелось от него отрываться. Мы видели его скромную келлию, его простое, искреннее обхождение, его сердечную любовь и неподдельный интерес к нам, молодым, хотя до этого он никогда нас не видел. Он говорил с нами, как если бы был нашим лучшим другом детства. В его лице мы видели образ обновленного нашего праотца, первозданного Адама, или, лучше сказать, образ нового Адама — Христа. Мы полюбили его так сильно, что человеческий язык не может передать реальность этого неописуемого, но такого осязаемого для нас впечатления.

Когда мы сели рядом с ним, он угостил нас простыми и благодатными дарами своей любви. Вначале он говорил с нами на общие темы, а потом — на личные с каждым. Рядом со мной сидел студент технического вуза, и, поскольку он был очень хмурый и озадаченный, старец спросил его: «Ты, может быть, читаешь психологию?» «Да», — ответил тот. «Эх, мой хороший, — сказал старец с большим пониманием и любовью, — в этом нет нужды. Проблемы изгоняет Божия благодать». И сделал движение рукой в его сторону, будто провел сквозь его душу лекарство, которое отстранило грусть и печаль, и лицо юноши засветилось от радости. Он благодарил всех нас: наконец?то он обрел спокойствие. Теперь он тоже монах, в соседнем монастыре.

Уходя из келлии старца, мы всей нашей компанией пошли ночевать в монастырь Ставроникита. Там первый раз в жизни я надел крест. До этого я не осознавал, что значит христианин. На следующий день мы решили пойти в другой монастырь. Уходя, шли вместе со старцем до того места, гда он должен был свернуть на тропинку к своей келлии. Он пришел в монастырь на Божественную литургию — была Лазарева суббота. Путь со старцем стал таким радостным! На перекрестке он сказал нам шутя: «Идите куда хотите и оставайтесь сколько хотите на Горе. Расходы я взял на себя!» Меня же он обнял, поцеловал, и его нежность пронзила все мое существо. Благодать таинственно действовала во мне. Со мной случилось то, что случается с человеком, который выпивает много вина и, забывая вернуться домой, идет по другой дороге. Я послал телеграмму родным в Салоники, что у меня все хорошо и что я вернусь в Великую Среду. В итоге я пробыл еще три недели на Горе, так как чувствовал, что здесь мой дом.

После двадцати дней пребывания на Святой Горе я снова пошел к старцу Паисию. Он сказал двум монахам, которые были там: «Что же это вы его еще не сделали монахом?» Потом он объяснил мне, что значит воля Божия и воля человеческая, просто и ясно, словами благодати. Первый раз в жизни я воспринимал слова человека как слова жизни и смерти. Благословенный старец видел и различал путь каждого человека прозорливым оком своей души.

Я вернулся домой и учился еще два года, однако не чувствовал, что диплом прибавит мне достоинств. Мир меня не удовлетворял, хотя у меня были и деньги, и комфорт, и машина. Образ старца Паисия привлекал меня больше и внутренне согревал. Он склонял меня искать радость и успокоение в другом месте. Именно там, где обрел ее он. Рядом со Христом.

Между тем в период моего четырнадцатилетнего знакомства со старцем я очень часто наблюдал в своей жизни чудесные события. С 1979 года я посещал его по крайней мере раз в год и советовался с ним по разным вопросам. Каждый раз, конечно, это было что?то особенное.

В 1983 году мы ехали на Святую Гору с моим братом, начинающим водителем, на очень большой скорости. Машина была новая, дорога за пределами Салоник широкая, и в какие?то моменты мы разгонялись до ста шестидесяти километров в час. Неожиданно мы попали в густой туман. Дорога незнакомая, видимости никакой. Перед нами остановилась машина и собиралась повернуть. Мы это заметили примерно за пятьдесят метров. Брат успел только сказать: «Погибаем», — и нажал на педаль. На тормозах наша машина куда?то съехала и со страшным визгом оказалась впереди остановившейся машины, продолжая свой путь. Напротив нас слева стояла еще одна машина, так что мы должны были либо сами погибнуть, либо наехать на них. Однако не случилось ни того, ни другого. Я приписал это явное чудо Богородице и молитвам старца, которые нас сохранили. Потом мы осознали, какую опасность пережили и как спаслись. Очутившись на Святой Горе, мы совершили десятичасовой пеший путь. Придя к старцу, рассказали ему о случившемся. Он успокоил нас, попросил, чтобы мы не переживали.

Как и в прошлый раз, когда я у него был, меня поразило, насколько хорошо он знал международные вопросы. Как?то он сказал мне о моей работе: « Сейчас, видишь, у них такой закон. Земледельцы получают определенную денежную помощь. Когда они ее увеличат и когда субсидии сравняются с их собственным капиталом, тогда, благодаря различным проверкам, узнают имущественное состояние этих земледельцев и втайне примут закон, который будет гласить: “Декларируйте что хотите”. Тогда станут декларировать больше, чем у них есть, чтобы получать большие субсидии. Но будет произведен учет с помощью компьютеров, и потребуют возвратить лишние деньги. И при каждом отказе будет конфискация имущества». Вначале я на это не обратил внимания и решил: «Старец говорит это просто так, чтобы развлечь меня». Он, однако, настаивал: «Именно так и произойдет». В тот период, естественно, не было ничего такого. Даже мой брат, земледелец, сказал: «Да нет, что это такое говорит старец? Разве возможно такое?» Однако, когда через год или два это стало происходить в точности, как нам сказал об этом старец, мой брат объявил об этом повсюду. Земледельцы шли декларировать доходы, им говорили: «Декларируйте больше! Почему декларируете так мало?» Амой брат предупреждал: будьте осторожны, это ловушка. Об этом сказал нам на Святой Горе старец». Все, что он мне сказал до 1993 года, исполнилось в точности. Из Брюсселя пришло увеличение субсидий, последовали проверки и т. д.

Старец очень хорошо знал психологию не только греков, но и всех народов: немцев, англичан и других, говорил о их политической, общественной и религиозной жизни. Он смотрел на всех людей как на братьев, будто все происходили от одной матери и одного отца, от Адама и Евы. Он говорил: «Вот увеличилась “семья”. Одни уехали в Австралию, другие в Африку, третьи в Америку, Европу… Все мы — одна семья».

Когда он говорил с человеком, то забывал о его социальном положении и откуда тот родом. Он относился к каждому человеку как к особенной человеческой личности, образу Христову, и говорил с ним с величайшим снисхождением к его слабостям, с большой любовью. Любовь, которую он имел ко Христу, переносилась на Его образ — человека — и на все творение, на животных и на растения. Он видел постоянный Промысл Божий о падшем человеке и о стенящей вместе с человеком, страдающей твари.

Однажды собрались около него люди разного образования и происхождения — от членов апелляционного суда до рабочих. Он спросил того, что сидел рядом: «Тычем занимаешься?» — «Работаю в Африке, там, где выращивают кофейные деревья». Они немного побеседовали, и старец разрешил один духовный вопрос, сказав всем: «Видите, как Господь промышляет о нас? Там, где жарко, в Африке, на экваторе, Он устроил так, что кофейные деревья адаптируются к окружающей среде и растут там, чтобылюди пили кофе и не хотели спать».

Как?то я рассказал ему о своем помысле, который приводил меня в сильное волнение. Тогда он стал славословить Бога: «Слава тебе, Боже! Господь попустил это, чтобы с тобой не случилось чего-то худшего». В другие разы, опять?таки в крайне трудных духовных ситуациях, он находил решения, которые были достойны удивления. Поразительно, как мог простой, неграмотный человек, каким являлся старец, иметь такую благодать и такую духовную силу!

Как?то некий иеродиакон спросил его: «Геронда, какой подвиг ты совершил, что приобрел такую благодать?» «Никакого, — ответил ему старец. — Просто я позволил Богу действовать во мне». Он очистился от эгоизма, от других страстей и не помешал Божественной благодати поселиться и проявиться в нем.

Его смирение было образцовым и подлинным. Он никогда никого не ранил, даже если видел, что человек находится во власти своих страстей или бесов. Как?то пришел к нему самоуверенный студент, и старец спросил: « На кого ты учишься?» — «На агронома». — «А, очень хорошо, приходи сюда, и мы привьем вот эти кипарисы, которых много, и все они мне не нужны, сделаем из них ореховые деревья!» «Это невозможно», — ответил ему студент с умным видом. «Как же это невозможно? — удивился старец. — Что же ты за агроном?» Он сказал это, чтобы дать студенту шанс увидеть, что его возможности не безграничны, и немного смириться.

О православных он говорил, что это избранный народ Божий. Однако подчеркивал, что наряду с этим на нас лежит огромная ответственность за православное наследие — сохранять его, жить им, чтобы иметь возможность передавать его и распространять. У других христиан, у протестантов и католиков только внешняя духовная жизнь, искусственная, в то время как православные воспринимают благодать Божию через подвиги, тем самым продолжая опыт православных святых, а не фарисейски и лицемерно.

О духовной борьбе он говорил: как на стадионе второй бежит за первым, третий за вторым и т. д., так и в духовном мы должны смотреть на тех, кто впереди нас, и стараться им подражать. Первый, естественно, должен подражать святым, и так сохраняется духовная цепочка.

Выяснив для себя с помощью старца Паисия, что означает воля Божия и что — воля человеческая, я решил продолжить свое обучение, находясь под влиянием суетных знаний и мирской мудрости. Однако старец пророчески открыл мне, что воля Божия для меня — стать монахом. Он с великой деликатностью сказал мне: «Если я тебе велю сейчас остаться на Афоне и у тебя произойдет какое?нибудь искушение, будешь говорить: мол, это ты виноват, Геронда, ты повлиял на меня». Раскаиваюсь, что у меня не было должного самоотречения, я не дал тогда Богом научаемому и деликатному старцу направлять меня полностью к воле Божией. Однако он распознал мою слабость воли и пожалел меня. Он спросил: «Ты успеваешь возвратиться на учебу в Салоники?» Когда я ответил утвердительно, он проявил снисхождение и отпустил меня, чтобы проявилось и мое собственное желание, моя свобода.

Уходя от старца Паисия, я зашел к его духовному чаду, который подвизался там, немного поодаль. Я поведал ему обо всем, что случилось, и он мне сказал: «То же самое он предложил и мне, прежде чем я пришел на Гору: “Окончи свое обучение с отличием и потом привози свой диплом (то есть символ мирской суеты), и мы закопаем его глубоко в землю”. Так я и сделал».

Заканчивая свое обучение, я снова приехал к старцу в Панагуду. Он своим провидческим взором снова увидел мою слабую волю к полному самоотречению и посчитал, что мне поможет армия. Он посоветовал мне отслужить свой срок в армии: ведь он тоже служил в армии, с энтузиазмом и героизмом вплоть до самопожертвования. В течение двух лет моей службы в армии я ежедневно видел такие чудеса, которые невозможно описать. Моя специальность в Географической службе армии, куда меня определили, была топограф. Во время службы там мне была дана великая милость Божия посещать выдающихся духовников: отца Епифания Теодоропулоса, отца Максима, теперешнего игумена монастыря Святого Дионисия на Олимпе, с которым меня познакомил старец, и других. В течение службы я часто менял место жительства. Каждый раз, получая отпуск, я приезжал на Святую Гору и советовался со старцем. Как?то я спросил его: «Нужен ли мне тот же духовник, какой был в Салониках?» — «Нет, местная церковь обладает полнотой благодати. Ты можешь ходить в любую местную церковь, как живой член, и духовно окормляться».

Часто старца не было на месте, и многим паломникам, которые хотели с ним посоветоваться, этого не удавалось. Меня, однако, он как будто бы ждал. Все же один раз мне сказали, что он переехал в монастырь Кутлумуш. На следующий день я должен был уехать со Святой Горы. Незадолго до отъезда решил предпринять отчаянную попытку: вдруг все?таки увижу его? Я побежал к его келлии (спешил, чтобы не опоздать на автобус), постучал в обе дверцы ограды, но — никакого ответа. Возвращался я расстроенный и вдруг увидел перед собой старца с котомкой за спиной. Я взял у него благословение и сказал: «Я ради вас приходил, Геронда». — «А я “увидел”, что ты меня искал, потому и пришел. Я возвращаюсь с Капсалы, ходил туда на ночную службу». Он ответил на мои вопросы, ободрил меня, и я уехал радостный. Его внезапное появление на дороге осталось для меня необъяснимым.

В течение всего моего срока службы в армии я не пропускал ни одного богослужения в храме. Все получалось так естественно, и я всегда получал увольнительную, чтобы иметь возможность бывать на богослужениях безо всяких помех. Здесь было совершенно очевидно действие руки Божией и молитвы старца.

Поскольку у старца было святое смирение, помимо других даров, которыми наделил его Господь (среди них — предвидение, прозорливость и чудотворение), его не покидала смиренная уверенность в том, что он самый грешный человек в мире. Он это переживал сам и показывал своим примером, своими словами. С детства, как он сам говорил, через жития святых и православное аскетическое воспитание он встал на богоподражательный путь смирения. Будучи плотником в миру и позднее — радистом в армии в течение пяти лет[8], он обладал духом самопожертвования.

Его самопожертвование исходило от подражания Христу, от крестной любви Христа. Он всегда получал последнее место и благодарил за это Бога и радовался. В армии, когда приходил какой?нибудь солдат и просил подменить его на дежурстве, ⁸ Арсений с готовностью соглашался. Он вел себя так всегда, даже если злоупотребляли его добродушием, потому что не хотел никого расстраивать и стремился всех утешить.

В военную пору радист, время от времени он должен был ходить на вражескую территорию, передавать информацию о противнике. Радисты (их было двое) должны были ходить на задание по очереди. Однако, поскольку у его сослуживца была семья, дети, Арсений стал ходить один, добровольно рискуя своей жизнью. По своему смирению он считал, что жизнь других людей более ценна, чем его самого.

В монастырях, где он совершал свое служение, а также когда жил один, в тиши, его жизнь была постоянным служением любви. Сколько бы о нем ни говорить и ни писать, невозможно передать высоту его смиренной любви и сопереживания по отношению к страждущим.

Помню, как?то я его измучил своим бестактным поведением и даже почувствовал необходимость попросить прощения. На это он весело и радостно ответил: «Подожди, у нас еще есть время до захода солнца…» Его не только не утомляло служение, утешение истомленных душ людей, но, напротив, доставляло ему радость. Старец в личности каждого грешника, каждого измученного человека видел Самого Христа, никого не осуждая.

В каждом человеке он видел замутненный до времени образ Христа. В каждом человеке, больном, изголодавшемся по любви, жаждущем правды, заключенном в темнице страстей, чуждом добродетели, он видел этот сокрытый лик. Проблема каждого человека становилась его проблемой. Он не придавал значения внешнему облику человека, его мирскому происхождению или мирским чинам. Он смотрел на внутреннего человека, а не на внешнего.

Помню, в мое последнее посещение (когда я был послушником), он говорил нам, что уже шесть лет у него рак. И до последнего своего вздоха, несмотря на то что в конце у него были ужасные боли, кровотечение, не считаясь с собой, он самоотверженно служил ближнему. Он зачеркнул себя. Собственное «я» свел к нулю. Уподобился своему первому духовному отцу преподобному Арсению, у которого было похожее служение.

Опыт непрестанной тоски по Богу, тоски, приносящей в итоге радость, был виден из его слов и жизни. Как?то, в 1979 году, когда он еще был в келлии Честного Креста, некий монах попросил старца рассказать об оказанных ему благодеяниях Божиих, о том, как Господь одарил его столь обильно. Старец сказал по вдохновению: «Господь простил мне множество грехов. И, если хотите, я вам их напишу. Но вы соблазнитесь!»

У старца не было иллюзий и фантазий. Он вооружился святым смирением и поэтому был неуязвим для себялюбия и эгоизма. Он не разрешал, чтобы за ним ухаживали. И это не потому, что был высокомерен, а потому, что считал себя за мусор. Зимой, в холод, за несколько дней до своего последнего отъезда со Святой Горы, хотя был тяжело болен, он обслуживал себя сам. Однажды от чрезмерного воздержания, от истощения, выйдя во двор из своей келлии, он упал на снег и не мог подняться. Проходя мимо, некий брат увидел его и принял за мертвого; вошел во двор, поднял его, привел в чувства. Когда старец немного пришел в себя, монах обратился к нему: «Что же ты тут делаешь, Геронда? Ты так умрешь один». «Нет, пока еще нет, мой хороший, — ответил старец. — Кругом снег, наледь, как вам меня закопать? Лучше мне умереть летом!» Даже к самым большим испытаниям он относился с мужеством и духовным благородством.

Он говорил: чтобы помочь кому?нибудь в духовной жизни, не нужно много слов. Другому человеку необходимо увидеть в нашей жизни то, во что мы верим. В противном случае он будет смеяться над нами: говорим одно, а делаем другое. «Раньше, — вразумлял он, — люди были очень практичными, преуспевали во всем. Кто?то, чтобы справиться с многословием, набирал в рот камней и держал их там годы, пока не привык не говорить. Другой прочитал в патерике о том, что нельзя согрешать языком, и в течение трех лет старался это исполнить. Теперь мы изучаем все что угодно, а тому, как обуздать себя, не учимся».

Старцем Паисием можно было только восхищаться. Когда ты был с ним рядом, то чувствовал, будто находишься перед древним богоносным отцом–подвюкником; это и впрямь было так.

Известно, что старец много раз был «омыт» нетварным светом. Хоть и говорил, что отражает Божественный свет, как заржавелая консервная банка, на самом?то деле отражал его как чистейшее зеркало. Он говорил о рае не как о чем?то далеком, что предназначено для другой жизни, а как о том, что он предвкушал в этот миг. Он очень просто и ясно рассказывал, как жили первозданные люди до падения. Он знал это по себе, потому что сам достиг догреховного состояния. Он говорил, что все то время, пока Адам сохранял образ чистым, звери подчинялись ему как правителю и царю. Но и среди зверей тоже царила гармония и тишина. Вот и к старцу подходили звери и птицы и слушались его.

С тех пор как вошел грех по непослушанию и через него — смерть, изменились отношения между людьми и зверьми. Лев бросался на человека, потому что больше не узнавал в нем хозяина. Человек дошел до того, что «приложися скотом несмысленным и уподобися им». Он стал хуже зверей, поскольку вышел за грани естественного. И звери одичали. Они стали терзать друг друга, сильнейшие — есть слабейших. У них появилась хитрость и недоверчивость.

Старец с болью говорил: «Вот посмотри, мы без всякой необходимости берем охотничьи ружья, идем и убиваем птиц и других зверей. Подумай, выходит бедный зверь, заяц или лиса, чтобы найти еду и накормить своих детенышей в норе, а мы их убиваем или раним. Несчастные детеныши ждут в норе свою маму, когда она вернется. Если мать ранят, то она бежит как есть, раненая, к себе в нору, не успевая ничего раздобыть. Детеныши бросаются к ней. А она, раненая, страдает от боли. Куда ей деваться?» Старец говорил об этом, потому что сердце его горело любовью ко всей твари, ко всякому существу, которое страдет. Эту боль он превратил в непрестанную молитву.

Он считал себя самым грешным. Это и есть смирение святых, когда, несмотря на то что у них нет значительных грехов, они берут на себя ошибки и грехи других людей и обновляют все творение. Его личность, его жизнь и все его служение явились в наше время, лишенное духовного содержания, вечным примером освящающего действия и целительной силы Православной Церкви.

Старец Паисий вобрал в себя и одновременно воплотил опыт всех преподобных и богоносных отцов. (Антония Великого, Паисия Великого и других), он был верным продолжателем их подвижнической жизни и наследником их дарований. Он не был просто формально вежливым и умственно развитым человеком, чего, к сожалению, требует от всех нас наша эпоха. Напротив, в его лице была видна и чувствовалась абсолютная истина того, что человек создан «по образу и подобию Божию». Чувствовалось, как тебя ослепляет «первозданная красота», которую имел Адам в раю до грехопадения, красота, которую старец обрел через послушание и подвиг и обратил ее во славу Божию. Эта возможность нам дана через воплощение Бога Слова.

Мне бы хотелось еще многое рассказать, но невозможно исчерпать многообразие духовных наставлений и даров столь великого преподобного отца.

Возможно, к личности каждого святого, как и к старцу Паисию, подходит эпилог Евангелия Иоанна Богослова, поскольку в каждом богоносном отце живет и действует Сам Господь со Отцом и Святым Духом и каждый богоносный отец является «Христом по благодати»: Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь (Ин 21,25).