• Позднее средневековье и Новое время: эпоха Момояма (1568–1600) и Эдо (1600–1868)

Усилиями трех великих объединителей Японии — Ода Нобунага, Тоётоми Хидэёси и Токугава Иэясу — из враждующих друг с другом феодов Япония превратилась в сильное централизованное государство[60]. После краткого периода, когда центр политической власти военных правителей находился в замке, построенном первым из трех объединителей Ода Нобунага в местечке Момояма, что неподалеку от Киото, фактической столицей Японии становится поселение Эдо поблизости от столицы первых сёгунов — Камакура. Приход в 1600 г. к власти новой династии сёгунов Токугава и их успех в объединении разрозненных княжеств в единое государство принес на землю Японии долгожданный покой и стабильность. Страна жила под мирным небом, и надобность в военных умениях самураев постепенно сводилась на нет. О том, насколько изменился дух времени, можно судить по одной из пьес японского Шекспира, выдающегося драматурга по имени Тикамацу Мондзаэмон. Эта пьеса написана в 1717 г., однако отражает умонастроения, сложившиеся гораздо ранее — уже в 50—60-е гг. XVII в. В ней есть эпизод, в котором мать отчитывает своего сына за баловство и пустую трату времени, на что тот возражает, что не пустяками занимался, а учился драться на пиках. В ответ мать говорит:

Стыдись! Тебе уже десять лет, ты большой мальчик, а все еще не понимаешь простейших вещей! Конечно, ты самурай, но посмотри на своего отца. Он снискал благорасположение своего повелителя и ему прибавили жалованье не потому, что он ловок в обращении с оружием — ведь не в этом достоинства самурая, — а потому, что он столь искусен в чайной церемонии. Именно поэтому нуждаются в его услугах и обращаются с ним столь уважительно.

Точно в такой же степени, как военная доблесть утрачивала свое значение, а «рыцарь» постепенно превращался в «чиновника» или «буржуа», эсхатологичность средневекового сознания постепенно сменялась прагматичностью Нового времени. Напряженные поиски спасения, понимавшиеся прежде как уход, бегство от «безумств» тотально нестабильного мира, столь характерные для буддийского умонастроения, сменялись поиском путей если уж не совсем счастливого, то, по крайней мере, приемлемого бытия в нем. И для этого в наибольшей степени подходило известное в Японии столь же давнее, как и буддизм, учение. Это было конфуцианство, в котором идея спасения, если о таковом вообще можно говорить применительно к этому учению, понималась как поиск наиболее гармоничного способа существования в этом мире. И если древнее, ортодоксальное конфуцианство было обращено прежде всего к правителю, к государству как тотальному целому, то появившаяся к тому времени в Китае его новая разновидность, получившая название «неоконфуцианства», или «чжусианства», по имени его основателя Чжу Си, обращалась и к отдельной человеческой личности, утверждая необходимость и возможность ее усовершенствования.

Для этого Чжу Си (1130–1200) и его последователи дополнили практическую этику старого конфуцианства метафизическими рассуждениями, явно позаимствованными из арсенала буддийской философии. Но, в отличие от буддизма, акценты были уже иные — не бегство от мира, а поиск гармоничных способов существования в нем. Поэтому неудивительно, что именно неоконфуцианство стало ведущим интеллектуальным течением эпохи, совпадая в то же время с общей жизнеутверждающей позицией синто, которое тоже получает в это время новый импульс к развитию.

Этим импульсом, как и 300 лет назад, становится внешняя угроза. Причем на этот раз угроза была не столько военная, сколько, так сказать, идеологическая и геополитическая — вместе с расширением португальской империи на Восток в Японию приходит христианство в его католическом варианте, а с ним все прелести крещения огнем и мечом. Естественно, католическими миссионерами местные религии были объявлены еретическими и подлежащими уничтожению. Последствия теоретических рассуждений о едином боге и монополии на истину не заставили себя ждать — даже не обладая реальной властью в Японии, миссионеры умудрились начать жечь и синтоистские святилища, и буддийские храмы.

Кроме того, христианство выполняло еще одну важную роль, а именно служило идеологическим обоснованием португальской экспансии. А с идеологическим врагом надо было бороться таким же идеологическим оружием. На свет извлекается выдвинутая еще при монгольском нашествии в конце XIII в. идея о Японии как о «стране богов».

В 1639 г. Япония полностью изгоняет всех католиков, разрешив остаться только протестантам-голландцам на тщательно изолированном от самих японцев островке-гетто в бухте города Нагасаки. Страна отгораживается от внешнего мира на 250 лет. И если в экономической сфере Япония, пережив подъем, постепенно к XIX в. пришла в упадок и оказалась совсем неподготовленной к встрече с железными монстрами западной военной техники, этими «черными кораблями», пришедшими «открывать» Японию, то за это же время японским интеллектуалам удалось выковать доктрину, позволившую Японии выстоять в схватке с западным миром. Оружие это было простым и универсальным и называлось «национализм», в качестве духовной основы которого и было использовано «возрожденное» синто. Однако все по порядку.

Итак, конец XVI в. приносит относительную стабильность и порядок. Это проявилось, в частности, и в том, что правительство вновь берет под свое покровительство храмы в Исэ, в которых с 1586 г. возобновляется традиция перестройки их каждые 20 лет. Однако под влиянием идей, выдвинутых еще Ватараи, главным божеством признается Куни-но токотати, отождествленный с божеством Внешнего храма, а не «императорский предок» Аматэрасу. Эту позицию поддерживает и Ёсида синто, чье учение после упадка Ватараи признается в качестве ортодоксальной интерпретации (в ограниченном смысле общепринятости, а не официально утвержденной доктрины). Но наряду с ним продолжают существовать и прежние буддийские синкретические варианты Рёбу синто и Санно итидзицу синто, причем последнему, как мы помним, удается даже отвоевать у Ёсида синто право похоронить основателя династии сёгунов Токугава по своему обряду.

Храмы Исэ, впрочем как и другие культовые центры, после снятия многочисленных рогаток на дорогах, когда каждый местный владетель стремился содрать мзду с путешествующих, становятся объектом массовых паломничеств. Возникает целая индустрия со своими четкими правилами ведения бизнеса, разделом сфер влияния и рекламными агентами. Порою эти паломничества перерастают в коллективные психозы, по времени удивительным образом совпадающие с низшими точками 60-летних экономических циклов развития, установленных нашим выдающимся соотечественником Кондратьевым.

На смену культуре аристократии и самураев на первый план выходит культура горожан, прежде всего купцов и ремесленников, обитателей двух крупнейших и важнейших городов того времени — Эдо и Осака. Формируется то, что можно назвать «народной религией» японцев, представляющей собой синтоистскую основу с добавками буддийских, даосских, конфуцианских культов и учений.

В интеллектуальной же сфере главная роль отводится неоконфуцианству с его наукой о добронравии, сыновней почтительности, уважении к старшим и властям, соблюдении долга, но пуще всего уважении к закону как универсальному, неукоснительно соблюдаемому императиву. Конфуцианская риторика становится неотъемлемой частью языка не только научных трактатов, но и правительственных указов. Конечно, не избежали этого влияния и различные синтоистские учения, в которых прежде широко использовавшиеся буддийские и даосские понятия и толкования начинают заменяться на неоконфуцианские.

Ритосинти синто (Синто присутствия в основе разума (сердца) основополагающего принципа)

Первым по этому пути пошел видный мыслитель-неоконфуцианец и ближайший советник первых сёгунов Токугава по имени Хаяси Радзан (1583–1657). Он, однако, в отличие от своих предшественников, не пытался создать собственную школу и завести последователей или изложить свои взгляды на синто в систематическом трактате. Для него синто — это просто местный, японский вариант конфуцианства. Эту идею он воспринял от своего учителя Фудзивара Сэйка (1561–1619), писавшего:

Высшая цель японского пути Богов — это очищение сердца, сострадание ко всем и щедрость. Высшая цель Пути Яо и Шуня (т. е. конфуцианства. — А.Н.) такая же. В Китае этот путь зовется конфуцианством. В Японии зовется синто. Имена различны, но дух один.

Поэтому для Хаяси Радзан синто было не более чем объектом исследования. Зачем изобретать что-тозаново, если все уже сделано, систематизировано и написано в Китае. Синто в трактовке Хаяси Радзан было скорее некой несовершенной «домашней» версией конфуцианства, предназначенной для внутреннего употребления. Эту интерпретацию передавали из поколения в поколение в роду Хаяси, не делая особых попыток выйти наружу и организоваться в некое подобие отдельной от неоконфуцианства школы. Передача этого понимания синто, кстати, велась весьма характерным для японских тайных традиций способом — в виде «обрезков бумаги» (киригами), то есть разрозненных записей, которые глава дома передавал следующему посвящаемому по мере успешного овладения тем пройденным материалом. Если ученик плохо усваивал новые знания, то передача вообще могла быть прекращена. Однако обо всем этом нам мало известно, так как ни разу эта традиция не попыталась расширить сферу своего влияния и апеллировать к широкой публике.

В общем наследии Хаяси Радзан сочинения о синто занимают незначительное место. Он больше прославился как неоконфуцианский историк и яростный критик буддизма. Синто для него было, скорее всего, еще одним оружием в этой битве. Но идеи, выдвинутые им, были подхвачены и использованы в других «конфуцианских» версиях синто. Для самого же Хаяси Радзан синто было не более чем японским вариантом конфуцианства. Вот как говорил об этом он сам:

Некоторые люди спрашивают, какая разница между синто и конфуцианством? Мой ответ таков, что в принципе они едины. Они различаются только в своих проявлениях…Путь Повелителей (т. е. конфуцианство. — А. Н.) в другой своей ипостаси есть Путь Богов (синто. — А.Н.), а Путь Богов в другой форме — это Путь, то есть Конфуцианский Путь. Это не еретический Путь. Буддизм — вот что еретический Путь.

Он написал два сочинения по истории синто, в которых лишь кратко коснулся своих собственных взглядов на эту традицию, переосмысленную им с неоконфуцианских позиций. Для того чтобы в полной мере оценить эти новшества, нам, как и в случае с буддизмом, придется уделить некоторое время знакомству с неоконфуцианской доктриной, или чжусианством.

Второе из этих названий происходит от имени китайского философа Чжу Си (1130–1200), который завершил построение новой версии конфуцианства, начатой его предшественниками в XI в., превратив ее в грандиозную философскую систему с такой степенью последовательности и взаимоувязки отдельных элементов, что все ее величественное здание грозит рухнуть, если будет вытащен хоть один кирпич.

Если говорить о том, что привнес Чжу Си и его предшественники в классическое конфуцианство, то, продолжая «строительные» сравнения, можно сказать, что под верхние этажи моральной и социальной философии основоположника конфуцианства Кун-цзы (551–479 до н. э.), более известного у нас под именем Конфуций, Чжу Си подвел основательный метафизический фундамент, на построение которого его подвигла, если не сказать больше, буддийская метафизика, главным образом в интерпретации школы Хуаянь, знакомой уже нам под ее японским названием Кэгон. Кроме того, в сравнении с классическим конфуцианством, неоконфуцианство в большей степени интересует личность и ее совершенствование, тогда как древнее конфуцианство в основном заботило устройство общества и государства в целом.

Начинается неоконфуцианство с космогонической теории, которая потом переходит в метафизику и моральную философию. Это наименее оригинальная часть неоконфуцианства, в которой используются общие для всей китайской философской традиции понятия, такие как Изначальный Хаос (это понятие позаимствовано, кстати, и космогоническими мифами «Кодзики» и «Нихонги»), он же Великий Предел (Тайцзи, предельное, изначальное состояние бытия), порождающий под влиянием Перемен (И) пару противоположных начал инь (темное, пассивное, мягкое, женское) и ян (светлое, активное, твердое, мужское), которые, в свою очередь, порождают пять основных элементов (вода, огонь, дерево, металл и земля). Из этих пяти элементов и состоит все сущее.

Главной же идеей неоконфуцианства можно назвать представление о том, что законы Вселенной и человеческая мораль имеют одни и те же основания. В каждой вещи и живом существе есть свой «основополагающий принцип» (ли), определяющий главные качества того или иного класса вещей и существ. В своей совокупности все кажущиеся отдельными «принципы» (ли) едины в Великом Пределе, который, однако, не дробен, а присутствует в каждом предмете или существе сполна, «как образ луны — в любом ее отражении». Различия же между отдельными конкретными вещами и существами определяются вторым началом — «энергией-материей» (ци). Каждый предмет и существо — это своего рода комбинация ли и ци, которой определяются не только его физические особенности, но и моральные качества. «Основополагающий принцип» (ли) — это абсолютное добро, отсюда и убеждение неоконфуцианцев в том, что человек по своей природе добр. Но эта доброта может быть сокрыта, если случается, что материя ци «замутнена». Эта «замутненностъ» и является злом, которое, однако, не абсолютно и может быть устранено «очищением» (видите, как в этом пункте неоконфуцианство близко подходит к синтоистской парадигме). У мудреца ци чисто и прозрачно, поэтому его «основополагающий принцип» явлен во всей его благости, тогда как у простого смертного он сокрыт его мутным ци, что и объясняет несовершенство его характера и неприглядность отдельных поступков. Однако каждый путем самосовершенствования может избавиться от этой «замутненности» прежде всего с помощью «доведения знания до конца» и заставить сиять свой благой и чистый «основополагающий принцип» во всей изначальной красе. В моральной сфере это понимается как «искренность помыслов»[61], «выправленностъ сердца»[62]. Далее выстраивается следующая цепочка— «усовершенствованность личности» ? «выправленностъ семьи» ? «упорядоченность государства» ? «уравновешенность Поднебесной». Таким образом, порядок в природе и государстве оказывается зависим от моральных качеств людей и, прежде всего, правителя[63].

Эта неоконфуцианская философия использовалась еще дзэнскими монахами в период Камакура, которые, выступая своего рода политическими консультантами власти, видели в ней практическое дополнение к буддийскому учению. Однако в полной мере конфуцианство оказалось востребованным в обществе лишь спустя 300 лет, в период Эдо. Тогда же стали применять и термины и понятия неоконфуцианской философии для систематического истолкования синто.

Первым на этот путь стал, как мы уже говорили, Хаяси Радзан. Но для него синто неотличимо от конфуцианства:

Синто — это основополагающий принцип-ли. Ничто не может существовать вне основополагающего принципа-ли. Основополагающий принцип-ли — это истина в природе.

Этот основополагающий принцип ли был отождествлен Хаяси Радзан с первым ками, появившимся на свет. Это все тот же Куни-но Токотати, главное божество и Ватараи, и Ёсида синто, которых Хаяси Радзан так яростно критиковал за использование буддизма. Фактически же он повторяет идеи Ёсида синто, наряжая их в неоконфуцианские одежды:

Куни-но Токотати — это корень и исток всего и всех богов. Он един, дух без формы. Среди людей нет ни одного, кто бы не получил его пневму-ци. Происхождение мириада вещей восходит к этому ками.

Выявление в себе этого божества, располагающегося в разуме (сердце) человека, и составляет, по Хаяси Радзану, цель синто, которое есть не что иное, как неоконфуцианство, только слова использует другие. «Вне разума (сердца), — писал он, — нет отдельного ками или отдельного принципа-ли». Отсюда и название «правильного» синто в его интерпретации — Синто присутствия в основе разума (сердца) основополагающего принципа (Ритосинти синто).

Обнаружение в себе этого божества приводит человеческий разум в состояние того самого первичного хаоса, с которого началось сотворение мира. Но состояние хаоса оценивается положительно — это состояние изначального единства, когда нет деления на отдельные вещи и божественная субстанция не разделена с сущим. Здесь, как мне кажется, явно слышны отголоски столь критикуемого Хаяси Радзан буддизма. Знаком он был с ним неплохо, ведь в юности он сам успел побывать буддийским монахом! Но дело не столько и не только в этом. Ведь сама неоконфуцианская метафизика, как мы помним, многое заимствовала из гонимого в ту эпоху буддизма. Теперь буддизм входил в синто в как бы новом модном облачении, неоконфуцианском.

Само же неоконфуцианство было столь популярным, что буддизм, впервые подвергшийся серьезной критике, начал считаться учением, по крайней мере, устаревшим. Представители даже таких авторитетных устоявшихся буддийско-даосско-синтоистских синкретических традиций, как Ватараи и Ёсида синто, поспешили перенять новую моду. Ватараи Нобуёси, один из авторов возрождения изрядно подзабытого к тому времени Ватараи синто, писал: «Цели синто и конфуцианства одинаковы, поэтому и учения этих путей должны быть одинаковы». Ему вторил некто Ёсикава Корэтару, узурпировавший наследие Ёсида синто и ставший учителем человека, впервые провозгласившего независимость Пути Богов от всяческих импортных учений. В отличие от Ватараи, его версия «неоконфуцианского» синто стала столь популярной, что даже предвосхитивший многие идеи этого нового учения Хаяси Радзан с 1655 г. становится в ряды его сторонников.

Ёсикава синто

Ёсикава Корэтару (Корэтари) (1616–1694)родился в семье рыботорговца, но мальчика явно не прельщала профессия отца. Его больше влекли входившие тогда в моду филологические штудии японской классики, в которых он проявил незаурядный талант. Этим он и привлек внимание стареющего главы Ёсида синто по имени Хагивара Канэёри.

Следующий мужской наследник по линии Ёсида был еще мал для восприятия таинств, поэтому Хагивара решил передать традицию своему талантливому ученику со стороны, обязав его «вернуть» это тайное посвящение в традицию наследнику клана Ёсида, когда тот подрастет. Ёсикава Корэтару получает посвящение в «высшую глубинную тайну» Ёсида синто последнего, четвертого уровня. Однако по разным причинам Ёсикава «возвращает» клану Ёсида только три уровня, а четвертый передает только своему родному сыну. Эта «высшая глубинная тайна» была «возвращена» клану Ёсида только спустя 200 лет, в 1889 г., когда Ёсида синто утратило былое влияние в результате целенаправленной государственной политики «очищения» синто от чужеземных влияний и подавления всех синкретических культов.

Так что на 200 лет Ёсикава оказались единственными хранителями этой «высшей глубинной тайны», с которой произошли, однако, удивительные превращения. Следуя духу времени, Ёсикава Корэтари и его наследники также сменили даосско-буддийскую риторику на неоконфуцианскую.

Учение Ёсикава синто очень похоже на интерпретации Хаяси Радзана, о котором мы говорили выше. Например, характерное для синтоизма ощущение вездесущности ками получает у Ёсикава Корэтару следующее неокофуцианское истолкование в духе Хаяси Радзана:

Ками оказывается не имеющим материальной субстанции, когда мы пытаемся ухватить его физическую форму, но поскольку все вещи обретают свою физическую форму от него, он устраивает все вещи, не имея своей собственной физической формы. Этот бог — творец земли Куни-но Токотати, и его дух присутствует даже в мельчайшей частичке.

Куни-но Токотати становится как бы воплощением неоконфуцианского принципа ли (яп. ри). Утверждение о присутствии ли в разуме (сердце) каждого человека становится метафизическим обоснованием давнего синтоистского представления о единстве людей и ками. Реализация этого изначального единства и является, согласно интерпретации Ёсикава, главной задачей идущего по «пути богов» и описывается им как состояние «первичного хаоса» (контон). Однако ни сам Ёсикава Корэтару, ни его потомки и ученики не создали ни последовательного учения, ни разработанной методологии достижения этого единства, хотя тем не менее умудрялись в течение всего периода Эдо занимать в правительстве сёгуна место главных специалистов по синто.

Суйка синто

Этим занялся другой бывший дзэнский монах по имени Ямадзаки Ансай (1618–1682), человек весьма энергичный и активный. Спокойная жизнь в монастыре его не устраивала, и он, следуя веянию времени, выбирает в качестве новой сферы применения своего незаурядного интеллекта неоконфуцианство, дававшее выход его кипучей энергии и в практической сфере. Очевидно, сама бьющая через край энергичность страстной натуры Ямадзаки Ансая оказала решающее влияние на формирование его взглядов о природе человека, которая, по его мнению, требует постоянного и жесткого контроля. Он писал:

Он (человек. — А. Н.) не смеет относиться к вещам легкомысленно. Его уста должны быть замкнуты, как тюрьма, а воля контролироваться, как замок…Если он расслабится хоть на секунду, эгоистические желания прорвутся наружу с новой силой… Малейшая ошибка в начале приведет к большим грехам в конце и нарушит гармонию неба и земли.

Учение о «благоговейной почтительности» (цуцусими) становится одним из центральных понятий неоконфуцианства в интерпретации этого мыслителя. Его лучший ученик Сато Наоката (1650–1719) признавался:

Каждый раз, когда я приближался к его дому и входил в ворота, мое сердце наполнялось ужасом и мне казалось, что я вхожу в темницу. Когда наступало время уходить, как только я оказывался за воротами, я вздыхал с облегчением, как будто только что спасся из логова тигра.

Можно только представить, как Ямадзаки Ансай обращался со своими оппонентами в интеллектуальных диспутах. Но в результате одного такого спора с учеником Ёсикава Корэтару у него вдруг открылись глаза на синто. И в своем новом увлечении он был более чем последователен и упорен.

Сначала он отправляется в Исэ и получает посвящение в Ватараи синто от самого тогдашнего патриарха Ватараи Нобуёси. Это Ямадзаки впервые вводит термин «Пять Книг», имея в виду основные «секретные» тексты Ватараи. Затем Ямадзаки становится учеником Ёсикава Корэтару, который и дает ему в знак высочайшего доверия «синтоистское» имя Суйка, составленное из слов одного из «тайных» синтоистских текстов: «Чтобы ками явил свое расположение (синсуй), первейшее — это молитва; для божественного покровительства (мёга) главное — это искренность». Однако Ямадзаки не останавливается на достигнутом и изучает все интерпретации синто, существовавшие в то время.

Результатом этих усилий стала сложнейшая метафизическая схема, в которой Ямадзаки пытается последовательно изложить японскую мифологию на языке неоконфуцианства. Подробности сейчас для нас не столь важны. Можно сказать, что, скрещивая неоконфуцианство и синто, в общем и целом Ямадзаки следовал принципам, выдвинутым еще Хаяси Радзан. Главный же интерес для нас составляет тот факт, что в построениях этого мыслителя, проживавшего, кстати, не в сёгунской столице Эдо, а в императорском Киото, на первое место среди всех синтоистских божеств опять выходит Аматэрасу. Он говорил, что синто — это «путь Аматэрасу и учение Сарута-хико»[64]. А поскольку Аматэрасу — императорский предок, то синто неотличимо от «императорского пути», который и есть истинный путь Японии. «Благоговейное почтение» (цуцусими) к императору и есть главный моральный долг подданных, как, впрочем, и всех нижестоящих по отношению к тем, кто рангом выше.

Конфуцианец Ямадзаки Ансай яростно критиковал одну из главных идей конфуцианства о том, что недостойный правитель может быть сменен и его место займет достойнейший. Отношения между господином и слугой остаются неизменными от самого сотворения мира, учил он, и не вправе смертный что-либо изменить в установившемся порядке вещей: «Левое есть левое, а правое есть правое». В этом и состоит, по его разумению, суть учения синто, которое должно стать достоянием всех и каждого, а не передаваться втайне ото всех в секретных записях. В нарушение всех устоев эзотеричности Ямадзаки Ансай пишет одно из первых синтоистских сочинений, предназначенных для широкой публики, — «Ветры, воды и травы (формулы) очищения Накатоми» («Накатомихараэ фусуйсо»). Здесь он ясно и доступно излагает суть синто в его понимании: очищая душу и тело и всецело почитая божеств, человек обретает счастье и единение с ками. Это учение пользовалось огромной популярностью, а самого Ямадзаки еще при жизни почитали как божество.

Время для далеко идущих политических выводов, которые можно было сделать из его учения, еще не приспело, и сам Ямадзаки, беспрестанно повторяя «формулу Накатоми», умер тихо и спокойно в окружении учеников, что должно казаться чудом тем, кто знаком с недавней историей нашей страны.

Выводы эти тем не менее были сделаны. Только случилось это спустя почти два века после его смерти. Но роль непосредственной идеологической предтечи реставрации императорской власти, случившейся в 1868 г., была сыграна другими людьми, признававшими заслуги Ямадзаки, но в то же время сурово критиковавшими за неоконфуцианский привкус его учения. Этими людьми были деятели так называемой школы «национальной науки» (кокугаку), призывавшие под многолетними наслоениями чужеземных влияний отыскать свое, чисто японское.

Фукко синто (Возрожденное синто)

Четырьмя столпами этого поначалу сугубо интеллектуального течения по праву считаются Када-но Адзумамаро, Камо-но Мабути, Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ. Среди них последние два знамениты не только филологическими штудиями японской классической литературы, которая, по их мнению, требовала правильного прочтения для отыскания в ней чисто японского духа, но и горячим желанием очистить синто от всех влияний иностранных учений, коим «чистое» синто подверглось во всех предыдущих систематизациях. Ими руководило глубокое убеждение, что древнее — значит истинное, а потому чем стариннее, тем лучше. Название нашумевшего в свое время документального фильма «Назад в будущее» вполне может служить лозунгом этого течения, своей целью ставившего идентифицировать и систематизировать древние верования, частью восстановив, частью восполнив утраченное. Воссоздаваемое таким образом синто получило название «возрожденное древнее синто».

Краеугольным камнем для этой реконструкции послужил труд всей жизни величайшего филолога Мотоори Норинага (1763–1834), который, будучи воодушевлен исследованием Камо-но Мабути, изучавшего уже неоднократно упомянутое мною древнейшее стихотворное собрание «Манъёсю», решил посвятить себя составлению комментария к «Кодзики». Эти изыскания преследовали не только сугубо филологические цели. Как и его старший современник Камо-но Мабути, Мотоори Норинага стремился через изучение древнего языка понять исконный смысл этого памятника, тем самым явив на свет древний, а значит, чисто японский образ мыслей, который и составляет основу «пути богов». Свой труд Мотоори Норинага начал в 35 лет, а последний том этого грандиозного сочинения, явно не вмещающегося по богатству своего содержания в прокрустово ложе комментаторского жанра, увидел свет, лишь когда ему было 69.

Удивительно то, что его методология и изыскания были настолько точны и совершенны, что даже ныне, при всем развитии современных гуманитарных дисциплин, комментарий на «Кодзики» Мотоори Норинага не утрачивает своего научного значения.

Опираясь на установленный Моотори Норинага «древний» смысл «Кодзики», этого главного для синтоистской традиции текста, его современник Хирата Ацутанэ (1776–1843) сосредоточивается на отделении чужеземных «плевел» непосредственно в синтоистской традиции. Прославившийся впоследствии как знаток различных дисциплин, Хирата Ацутанэ в молодости прилежания не проявлял и даже был лишен отцом самурайского звания за то, что так и не смог овладеть основами конфуцианской премудрости. Ему было запрещено носить две отличительные детали внешнего облика настоящего дворянина — широкие штаны-юбку (хакама) и меч. Опозоренный Хирата Ацутанэ бежит с глаз долой, пытается добраться до Эдо и чуть не замерзает в снегах на перевале. После этого эпизода с Ацутанэ, которого чудом спасли проходившие мимо путешественники, происходит удивительная метаморфоза. Бывший двоечник с упоением читает все, что ни придется под руку, и запоминает наизусть, а когда берется сочинять что-либо сам, то может не спать целую неделю. Люди поговаривали, что не иначе как некий ками овладел телом прежнего лентяя и тупицы. В 1801 г. он становится учеником Мотоори Норинага, а после смерти учителя — ревностным продолжателем его дела. Прожил он меньше, чем Норинага, на 4 года, но наследие оставил поистине огромное. Что касается синто, то главным произведением считается его «Сердцевинный столп души-тама»(«Тама-но мабасира») и «Толкование древней истории» («Косидэн»).

Забегая несколько вперед, хотелось бы сказать, что современное, считающееся общепринятым понимание синто восходит во многом к идеям Хирата Ацутанэ. Именно он дал широко используемые и поныне истолкования основных понятий и идей, дополнив культ почитания ками всеми недостающими элементами «настоящей» религии, которые ранее восполнялись заимствованиями из других традиций. Хирата Ацутанэ находил им замену в лице «забытых» исконно японских концепций, которые, как он и его сторонники были глубоко убеждены, существовали изначально и только потом были вытеснены иноземными поветриями. О том, что отыскать в общинных религиях стройные систематические концепции невозможно по определению, мы уже говорили. Хирата же был убежден в обратном. Как говорится, древние знали лучше, да неблагодарные потомки их не поняли. При этом в своих поисках истины Хирата Ацутанэ прибегал не столько к достаточно точным филологическим штудиям, подобно своему учителю Мотоори Норинага, сколько к мистическим опытам непосредственного контакта с сакральным, из которого и черпал недостающую информацию.

Эти две стороны натуры Хирата Ацутанэ, соединившиеся воедино в этом незаурядном человеке, после его смерти были как бы разделены — рациональная теория стала частью официальной идеологии возрождающейся после 1867 г. японской империи, получившей довольно неуклюжее название «государственное синто» (кокка синто), а мистические тенденции были развиты его учениками и последователями, прежде всего Хонда Тикаацу, о котором мы и поговорим в следующей главе.

Пока же, вернувшись к идеям Хирата Ацутанэ, прежде всего отметим, что в своем учении он не только вернул ками полную самостоятельность и независимость от иностранных богов, но и провозгласил, опираясь на сравнительный анализ мифологии и религиозных учений, что Япония является главной страной на всем земном шаре, а ее ками, выступая под разными именами, были единственными реально действующими лицами всех мировых религий, включая и Магомета, и Будду, и Иисуса Христа. Для Хирата Ацутанэ, предвосхитившего хорошо известный нам лозунг о том, что «Россия — родина слона», Япония, оправдывая второй иероглиф в своем названии («основа» — хон), является истоком всего мало-мальски ценного в этом мире. Например, творцами знаменитой китайской медицины были, конечно, японские ками Оонамути и Сукунабикона, и ее внедрение в Японии было не чем иным, как реэкспортом. Автором календаря был Оокунинуси, а под личиной индуистского божества Индры выступал и выступает не кто иной, как японский Мимусуби-но ками.

Этот список был продолжен ревностными сторонниками и последователями Хирата. И мне кажется, что некоторые из тем найдут свой отклик в сердцах наших отечественных любителей сверхдревней истории. Например, по убеждению ревнителей японской старины, в Японии существовал свой собственный алфавит, называемый «письменами эры богов» — дзиндай (камиё) модзи, которым пользовались древние японцы еще до принятия китайской письменности. Это доказывал еще сам Хирата Ацутанэ, а то, что все основные расы появились в Японии, откуда потом расселились по свету, утверждалось многими и неоднократно. Японцы же сами по себе родственники евреев. Но мнения о старшинстве разделились, то ли японцы переселились в Иудею, то ли лишенные 2600 лет тому назад своего царства евреи двинулись осваивать Японские острова, основав тут вожделенное «царство Божие», что в переводе на японский и звучит как синкоку — «страна богов». Пирамиды, кстати, тоже появились впервые в Японии. Здесь же находится и могила Иисуса Христа, который был на самом деле не убит (казнили его брата), а бежал на родину предков, в Японию, где в одном из селений вам и ныне охотно покажут его могилу. Здесь же, в Японии, похоронены и Будда, и Магомет.

Задаваясь вопросом, откуда в маленьком островном государстве появились такие амбиции, японцы сами, и, как мне кажется, справедливо, указывают, что дело тут в своеобразном комплексе неполноценности и желании утвердить независимость свою идентичность. Это была своего рода реакция на столкновение с превосходящей по своей материальной мощи западной цивилизацией в середине XIX в. Хотя в технике мы и уступаем, но зато вас духом сильнее, да и вообще все от нас пошло. Японцам хватило ума, правда, тут же засучить рукава и, отбросив досужие вымыслы, вступить в соревнование на поле противника. И весьма успешно. При этом, как ни странно, их духовность никоим образом не пострадала, зато количество разных теорий, схожих с досужими вымыслами, пошло на убыль.

* * *

Что же касается самого синто, то следует помнить, что никакие его интерпретации и толкования, пусть даже сделанные с своекорыстными целями или кажущиеся нам притянутыми за уши и даже смехотворными, не умаляют достоинство и духовную глубину этой религии, уходящей корнями в далекое прошлое и составляющей основу японской культуры. Надобно отличать историю учений и верований от истории людей, связавших свою судьбу с ними. Люди и созданные ими институты всегда несовершенны, в отличие от божественной истины, и порою движимы в своих поступках мотивами, никакого отношения к исповедуемому ими вероучению не имеющими. Примеров тому масса в истории любой религии. Ведь, например, более чем фривольное поведение некоторых ренессансных пап отнюдь не заставляет нас усомниться в духовной искренности христианства в его католическом варианте. То же самое можно сказать и о синто и его интерпретаторах.

Даже то, что японским государством в качестве идеологического оружия в битве империй и столкновении цивилизаций в конце XIX в. было выбрано синто; то, что на его основе была создана агрессивная националистическая идеология, отнюдь не означает некой изначальной порочности синто. Любая религия может быть использована в качестве основы идеологии и агрессивной, и националистической. Вспомним крестовые походы, московский «третий Рим» или мусульманский джихад. Так что дело тут не в какой-либо природной агрессивности синто, коей нет, как нет ее в исламе, христианстве или индуизме. Но всюду есть свои экстремисты, и порою случается так, что они приходят к власти.

Поэтому я и хочу прервать свой рассказ об истории синто как религии в веке XIX, потому что история синто в следующем веке, веке XX, во многом является историей синто, использованного уже в качестве националистической и агрессивной идеологии. А это другая история, выходящая за рамки настоящей книги[65]. Как и история 13 самостоятельных учений, созданных на базе синто различными провидцами в XIX в. В совокупности их часто именуют «сектантским синто», что опять, как и в случае с «государственным синто», не совсем точно отражает суть явления. Рассказ о них требует скорее отдельной книги, чем короткого описания на страницах этого сочинения, которое мы завершим сферой мистической: знакомством с японскими привидениями и синтоистской психотехникой, систематизацией которой или изобретением заново прославился человек, имя которого мы уже упомянули раньше. Звали его Хонда Тикаацу.