4. Суд и покаяние

4. Суд и покаяние

Жизнь и творчество Е. Ю. Кузьминой–Караваевой (Скобцовой) в годы революции, Гражданской войны и в первые годы эмиграции.

Период с 1917 по 1923 г. был для Кузьминой–Караваевой (с 1919 г. Скобцовой) в творческом отношении наименее плодотворным. В жизни России и в ее жизни это было страшное время – революции, Гражданской войны и"исхода"(эмиграции). Пророчества об Апокалипсисе и Страшном Суде, содержащиеся в"Руфи", хотя и не буквально, но весьма реально оправдались. Самой Кузьминой–Караваевой пришлось предстать перед судом за сотрудничество с большевиками, и ее с трудом удалось спасти от смертной казни.

К отрезку времени с 1917 по 1923 г. (в январе 1924 Скобцовы прибывают в Париж) примыкает период осмысления событий русской революции уже в эмиграции. В эти годы (1924–1926) создаются прозаические произведения: повести"Равнина русская"(1924) и"Клим Семенович Барынькин"(1925), очерки – "Последние римляне"(1924),"Друг моего детства"(1925),"Как я была городским головой"(1925). Радикальный переворот в душе Е. Скобцовой произошел 7 марта 1926 г., когда умерла ее младшая дочь, и она прошла через то, что можно назвать"огненным покаянием". Таким образом, период, рассматриваемый нами в этой части исследования, длился с 1917 по 1926 г. После него следует другой – подготовительный перед принятием монашества (1926–1932), который следует рассматривать отдельно.

Биографические сведения о жизни Е. Ю. Кузьминой–Караваевой в годы революции и Гражданской войны изложены в ряде статей[48]. Потеряв надежду на взаимность со стороны А. Блока, Кузьмина–Караваева после недолгого пребывания в Петрограде вернулась в свое имение в Анапу (май 1917). По свидетельству посетившего ее родственника, она казалась"чем?то озабоченной, удрученной и потерянной"[49]. Выходом из этого кризисного состояния стало для нее вступление в партию социалистов–революционеров (эсеров) и включение в активную общественную и партийную работу. Свое участие в революции мать Мария в 1942 г. описала так:"С моим народом вместе шла на бунт, / В восстании всеобщем восставала"(268).

Унаследовавшая многие идеи и методы народников, партия эсеров стала к середине 1917 г. самой массовой и популярной партией[50]. После того как А. Ф. Керенский возглавил Временное правительство, это была партия власти (или безвластия?), что сильно ослабило ее из?за примкнувших к ней ради выгоды и предавших в минуту опасности. С другой стороны, радикализм партии привлек весной–летом 1917 г. многих, кто впоследствии отошел к большевикам, о которых в таких местах, как Анапа, в то время знали мало. Народнические тенденции в мировоззрении Кузьминой–Караваевой послужили, вероятно, главной причиной ее вступления в партию эсеров. Она была членом правого крыла партии, выступавшего против одностороннего прекращения войны и упразднения частной собственности, хотя и за ее передел; разницу между эсерами и большевиками, согласно Е. Скобцовой, можно определить так:"Эсеры говорят – пусть вчерашний господин и вчерашний раб будут сегодня равными, а большевики говорят, – пусть вчерашний раб будет сегодня господином, а господин – рабом"(593). Надо признать, что в такой формулировке программа эсеров выглядит"благим пожеланием"(утопией). Партия эсеров в целом выражала интересы мелких и средних собственников (к которым по своему социальному положению принадлежала и Кузьмина–Караваева), но считала себя партией крестьянской. Как видим, место Кузьминой–Караваевой в русской революции было во многом обусловлено социально. Уникальное, индивидуальное начало, связанное с творчеством, в этот период ее жизни оказалось как бы затушеванным. Это, а также бурный характер событий того времени, привело к тому, что в творческом отношении период с 1917 по 1923 г. оказался для нее бесплодным.

Однако именно на этот период приходится пик общественно–политической активности Кузьминой–Караваевой, в которой она проявила свой недюжинный талант и энергию. Будучи человеком не только слова, но и дела, она передала казакам станицы Гостагаевской свое наследственное имение (около 60 десятин) в безвозмездное пользование (как замечает А. Н. Шустов,"это был, пожалуй, единственный случай добровольной деприватизации во всей Кубанской области"[51]). С конца января 1918 г. в Анапе установилось двоевластие: опиравшиеся на прибывших с фронта солдат большевики создали военно–революционный комитет, а демократические партии, в том числе и эсеры, имели большинство в городской думе и управе. В феврале 1918 г. Кузьмина–Караваева стала товарищем городского головы, возглавила отделы здравоохранения и образования, а после отставки городского головы в конце февраля была избрана (в возрасте 26 лет!) на это место (возглавила управу). Вскоре дума сложила с себя полномочия, а большевики организовали советы, где были в большинстве. В качестве городского головы Кузьмина–Караваева входила в прямую конфронтацию с большевиками и не однажды спасала городское имущество от разграбления, а людей от расправы. Впрочем, ей неоднократно удавалось договориться с большевиками и, благодаря своему сильному характеру, повлиять на их решения.

Вместе с тем, она и сама находилась в зависимости от революционных масс. Так, по постановлению митинга ей пришлось от имени управы вступить в заведование санаторием, принадлежавшим бывшему городскому голове и реквизированным у него в пользу города, что впоследствии послужило основанием для обвинения Кузьминой–Караваевой. Но главной ее виной в глазах окружного военного суда стало сотрудничество с большевиками: в апреле 1918 г. большевики ликвидировали управу, а ее членов сделали комиссарами, в результате, Кузьмина–Караваева без ее согласия была включена в большевистский Совет комиссаром по народному образованию и здравоохранению. В этой должности она фактически не работала. Она приняла участие в сопротивлении большевикам, которое организовали эсеры, летом 1918 и 1919 г. была делегатом восьмого (и, возможно, девятого) партийного съезда правых эсеров в Москве. Во время Гражданской войны Кузьмина–Караваева участвовала в подпольной работе, помогала добровольцам пробираться к белым (готовила фальшивые документы) и даже, если верить автобиографической повести"Равнина русская"и ряду других свидетельств[52], замышляла покушение на Л. Троцкого.

В августе 1918 г. Добровольческая армия отбила у большевиков Анапу. Начались новые аресты и казни. В своих воспоминаниях Е. Скобцова беспристрастно свидетельствует, что невинных людей казнили как большевики, так и белогвардейцы, а настоящим негодяям часто удавалось избежать наказания при той и другой власти. Измотанная подпольной работой, Кузьмина–Караваева вернулась домой в октябре 1918 г. Она надеялась, что будет здесь в безопасности, однако была арестована и предстала перед судом. Просидев три месяца в"каталажке", она была выпущена под залог, а суд над ней откладывался до 2 марта 1919 г. и состоялся в Екатеринодаре (т. е. в течение почти полу года она находилась под угрозой смертного приговора – "за комиссарство" – на основании приказа № 10 Правительства Кубани). В конечном счете, вероятно, не без влияния видного деятеля Кубанской Краевой Рады (а одно время ее председателя) Д. Е. Скобцова[53], будущего второго мужа Кузьминой–Караваевой, и благодаря умело построенной защите она была приговорена к минимальному наказанию – двум неделям ареста, а затем освобождена по амнистии. Предположительно в 1919 г. Кузьмина–Караваева вступила в брак с Д. Е. Скобцовым, от которого у нее было двое детей – сын Юрий (ср. имя героя ее повести"Юрали") и дочь Анастасия. В 1919 г. правые эсеры на Кубани стали отстаивать самостоятельность края, против добровольческой борьбы за"единую и неделимую"Россию. Эти взгляды были чужды Е. Скобцовой и ее мужу (брат Е. Скобцовой Д. Ю. Пиленко был белым офицером), именно тогда, вероятно, она отошла от партийной работы и посвятила себя семье.

Весной 1920 г., после поражения Белой армии на Кубани, Е. Скобцова вместе с матерью, шестилетней дочерью Гаяной и младенцем Юрием покинули родину. Через Грузию они попали в Константинополь, где воссоединились с Д. Е. Скобцовым, затем – в Югославию, где в 1922 г. родилась Настя, а в начале 1924 г. семья добралась до Парижа[54].

Прежде чем говорить об осмыслении Е. Скобцовой событий революции в произведениях первого эмигрантского периода, заметим, что в"Руфи"о революции практически не говорится, там – центр тяжести на другом. Единственное исключение – стихотворение"На праздник всех народов и племен"(97–98). Вот его краткий"пересказ". На праздник всех народов, когда Бог будет их судить, придет и"богоизбранный"русский народ, придет нищим странником, каким был, придет не искупленным, не святым. Народ этот жил тяжелым крестьянским трудом, трудился безропотно и безотказно, но"по полям его прошла зараза, / И все смешал нежданно темный гнев". Волею судьбы народ оказался орудием возмездия, он сорвал с"грешных плеч"порфиру и разрубил гербы старинных родов. Когда же он приблизится к подножию Судии, против него будут свидетельствовать все силы зла. Они скажут, что никто в России больше не хочет пахать, крестьяне голодают и нищенствуют, вместо справедливого суда, который народ должен был свершить по воле Божией, он крушит все без разбора, не пытаясь уберечь от огня и меча даже дом ближнего, нет в нем ни смирения, ни веры. Тогда выйдет из среды народа"ясноглазый старик"и скажет Богу:"Это все правда, оправдаться нам действительно нечем, раньше, когда Ты велел, мы растили хлеб, чтоб было чем прокормиться детям и женам, когда же Ты призвал народ осуществить суд, народ судил по Божиим законам, хотя и не знал как,"ведь каждый в мире слеп".

В этом стихотворении много верных предсказаний о русской революции – о голоде и разрухе, к которым она приведет, о слепом характере народного гнева. Тем не менее, характерно понимание революции как исполнения Божьей воли и суда, а смирения народа как слепого орудия Божьего гнева. Показательно и именование народа"богоизбранный", как Ветхозаветный Израиль, – еще не искупленный и не святой народ, орудие в руках Божиих. Таким у Е. Скобцовой было понимание и оправдание народного восстания в период"Руфи".

В"Равнине русской", написанной в эмиграции, Е. Скобцова связывает революцию в первую очередь с"волей к земле"(415). Воля к земле, желание ее, сравнивается, в свою очередь, с мессианским, поистине религиозным чаянием – пришествия Спасителя:"Как в дни светлой заутрени стоит народ, ожидая чуда (sic! – Г. Б.), так в те незабвенные дни весь народ замер перед воочию совершаемым чудом и верил, что все сроки исполнились, что чаяния долгих столетий (о земле, воле, счастье – Г. Б.) воплотятся сегодня. Так было"(415).

Мы вновь встречаем здесь слово"чудо". Ясно, что параллелизм между мечтой о земле, о том, чтобы земля принадлежала народу, и чаянием грядущего Судии–Мессии, может привести к подмене одного другим. Как показывает, анализируя причины гибели крестьянской общины, социолог С. Лурье, многие крестьяне, получив от большевиков, осуществивших аграрную программу эсеров, землю, прониклись доверием к государственной власти, несмотря на атеизм последней, – главное было получить землю. Когда же власть (еще до коллективизации) стала насаждать свою идеологию на селе, эта идеология прививалась вместо былой веры. Так была подорвана крестьянская община как община верующих, после чего можно было проводить коллективизацию – снова отнимать землю[55].

Желание получить землю (воля к земле) было в народе поистине неодолимым и в определенной момент перекрыло христианскую веру. Этот вывод ученого подтверждается свидетельством Е. Скобцовой. Чаяния самой Кузьминой–Караваевой были, конечно, далеки от чисто материальных, она грезила о новом состоянии народа и всего человечества, чаяла"нового неба"и"новой земли". Нет сомнений, однако, что ее вступление в партию эсеров предполагало, что в ее чаяние составной частью входила"социализация"(передача земли в общинное землевладение)[56]. Народ должен был получить землю и строить на ней новую жизнь, пронизанную истинно христианскими началами. Участие в революции на стороне эсеров не шло вразрез с предыдущими христианскими взглядами Кузьминой–Караваевой, оно было для нее насквозь религиозным. Следует, однако, признать, наличие в этих воззрениях одновременно двух порядков –духовного ("преображенье темной плоти") и материального("социализация"земли). Двусмысленность желания осуществить сразу и духовные, и земные цели выявилась, когда аграрной политикой эсеров воспользовались для своих целей – захвата власти – большевики. Они тоже предложили"землю – народу", но без всякой религии, точнее в рамках той"религии", где материальное объявляется"первичным". Как более последовательная и бескомпромиссная, эта идеология победила.

Участие Кузьминой–Караваевой в революции и Гражданской войне было вполне логичным и религиозно мотивированным, несмотря на кажущуюся непоследовательность человека, совершавшего до этого аскетические подвиги, а теперь перешедшего к политической и (потенциально) террористической деятельности. Даже последняя – террор против большевиков – понималась Кузьминой–Караваевой религиозно. Свидетельством тому – описание мотивов покушения на Троцкого (в"Равнине русской" – Гродского), которое готовила Катя Темносердова, чья фамилия говорит, видимо, о тьме, лежавшей на ее сердце. (Катя – героиня автобиографическая – как многие лирики, Е. Скобцова и в прозе писала, в первую очередь, о себе, а тот факт, что в эмиграции Е. Скобцова признала, что в годы революции тьма лежала на ее сердце, говорит о многом). Вместе со своим братом – активистом партии правых эсеров – Катя решает совершить покушение на Гродского. Ей кажется, что"сейчас нельзя думать о том, чтобы сохранить свои белые одежды… надо взять на свои плечи грехи и тяжести многих… ответственность за темную волю народную"(467).

Е. Скобцова очень точно показывает, чем религиозное понимание терроризма (характерное для Кати) отличается от обычного героического (которое выказывает ее брат Александр). Катя"чувствовала убийство не только как подвиг, но и как грех. И это нужно было, потому что подвигом одним нельзя было насытить душу. Нужно почувствовать себя на дне пропасти, нужно было дойти до того, чтобы потерять себя в страхе и отчаянии, – и только тогда поступок мог получить полную силу, мог оправдать себя и стать толчком для многих других людей"(477). В отличие от такого"религиозного"понимания терроризма, для Александра террор – только подвиг, а террорист не убийца, а"герой и жертва"(478).

Идея религиозного террористического акта состоит в том, что человек сознательно идет на убийство, не сомневаясь, что это грех, губящий его душу, грех смертный, но, совершая его (сознательно беря на себя грех своего народа), он тем самым совершит своего рода искупительный акт – спасет народ. Убийство Гродского должно всколыхнуть народ и совершить"чудо"спасения"равнины русской". Вероятнее всего, Е. Скобцова воспроизводит (хотя уже критически) свои собственные идеи, воодушевлявшие ее в период конспиративной работы против большевиков. В отличие от периода"Руфи", где, казалось бы, произошел полный отказ от желания совершать чудеса, идея чуда[57] (под воздействием отчаянных обстоятельств в виду крушения религиозных идеалов революции) появилась снова, а вместе с ней и идея взятия на себя грехов, заявленная в"Юрали", и"Мельмоте–Скитальце".

В"Мельмоте"девушка Иммали решает отдать свою душу за душу Мельмота–Скитальца. Теперь, в годы Гражданской войны, у Кузьминой–Караваевой, судя по"Равнине русской", появилась идея, что можно спасти другого"скитальца" – русский народ, который тоже за земные блага (землю) погубил свою душу в русской революции. Полагание души за народ вылилось при этом в конкретную форму – взятия на себя греха убийства человека, воплощающего дух большевизма. Это было сознательным"погублением"своей души (в религиозном смысле) ради того, чтобы разбудить народ, забывший Бога из?за"воли к земле". Речь, видимо, шла о том, чтобы самопожертвованием пробудить в людях духовное начало, которое одно могло бы победить большевиков. Но террористический акт так и не удался – Александра схватили, а Катя едва спаслась.

В"Равнине русской"немало страниц посвящено осмыслению белого движения (один из братьев Кати – белый офицер). Сама"белая идея"характеризуется, в частности, через впечатление от речи Главнокомандующего (Деникина):"Пафос его речи отдавал чем?то библейским…. Чувствовалось умение любить и ненавидеть… Близких своей идее и себе (он), – любит, противников – ненавидит, готов анафематствовать… Вот он обвиняет, но не слишком ли в его словах много виноватых? Вот он требует жертв. Но не будут ли сейчас эти жертвы уже напрасны? Он, пожалуй, в своих словах прав до конца, потому что сам еще верит… Да, в его словах есть Россия… Но она представлена здесь (на казачьем круге, где он выступал – Г. Б.) путей своих незнающая, кровью замученная… Камнями ветхозаветного пророка летят слова Главнокомандующего… Старуха, безумная старуха (Россия – Г. Б.), как бессильны дети твои… Как бессильны они помочь тебе"(482). Как мы видим, описание Главнокомандующего дано с сочувствием и в то же время с ощущением безнадежности белого дела, недостаточности для его победы библейского (ветхозаветного) пафоса, этики противопоставления правых и виноватых. Белые правы, но зло (духовное зло), поразившее Россию, военной силой не победить. Здесь требуется христианское, евангельское делание. Но какое именно, Катя Темносердова пока могла только гадать.

Впрочем, есть в"Равнине русской"один персонаж – Вера Ивановна, с которой Катя сходится в Москве. Ее устами автор высказывает еще одно возможное (мистическое) понимание событий русской революции. Вера Ивановна убеждает Катю отказаться от пути террора, а о своем понимании смысла происходящего говорит, что, видимо, так надо, чтобы Россия прошла через мрак и ужас. Она оспаривает идею Ф. Достоевского о народе–богоносце, но ставит на ее место другую, не менее спорную:"Народ богоносец, – это чепуха. Народ – Богочеловек… но чтобы в человеческом до дна… Вот мы все в кровавом подвале чрезвычайки, вот мы все не верим уже в преображение, – так надо. А потом будет, будет… Слышите трубы славы… О, Господи!"(490)[58]. Итак, с одной стороны, события революции показали, что русский народ, отрекшийся от Бога, не может быть богоносцем. С другой стороны, само это отречение понимается по аналогии с богооставленностью Богочеловека Христа на Кресте (а сама революция – как Распятие). После максимального сгущения мрака должно наступить воскресение. В таком понимании революции есть, очевидно, серьезный изъян – Богочеловеком можно, хотя тоже с некоторыми оговорками, назвать Церковь (как мистическое Тело Христово); о Церкви,"оставленной"Богом на растерзание большевикам, можно говорить, что она пережила свою Голгофу, но допустимо ли так называть народ, большая часть которого отреклась от Бога? Здесь много неясного и двусмысленного, того, что будет проясняться Е. Скобцовой в дальнейшем.

"Равнина русская"кончается тем, что обе интеллигентки – и Вера Ивановна, и Катя – уходят странствовать нищими богомолками по России, будить русских людей, которые, впрочем, их не слышат."Равнина русская" – одно из выдающихся произведений о русской революции, чрезвычайно выразительное и глубокое. В нем вскрыты важнейшие архетипы русского сознания периода революции. Вместе с тем, нельзя сказать, что оно сообщает какой?то выход из трагедии революции. Это самоотчет человека, несущего боль своей Родины, свидетельствующего о ней, но не знающего, как ее излечить.

Повесть"Клим Семенович Барынькин"(1925), опубликована уже после"Равнины русской"и является своеобразным дополнением к ней. Если в"Равнине"главные герои – люди, находящиеся в оппозиции к красным, то главный герой этой повести – казак Клим, который стал красным командиром. Главная героиня повести – Оля, дочь священника, живущая в казачьей станице, ее отец умирает, а она перед отъездом в город, на север, встречается с полюбившим ее Климом и просит его завоевать ей"индейское царство" – символ счастья, рая (вспомним индийскую островитянку Иммали). Сам по себе факт, что дочь священника хочет какого?то земного царства (рая на земле), достаточно показателен. Уехав в Петербург, Оля там учится и сходится с Сергеем Сергеевичем, интеллигентом и либералом, во многом похожим на Голоскова из"Равнины русской". В конце концов, она уезжает от него, но позволяет приехать к себе на Кубань, если ему станет совсем худо. И вот, в самый разгар Гражданской войны, он появляется на Кубани и поселяется у нее (она его жалеет), потом ненадолго отлучается. В это время станицу захватывают красные. Клим приходит к Оле, она и его жалеет:"Будто горячей волной затопилась ее душа. Налилась любовью напряженной ко всему живому, испоганенному, гибнущему. К Климу этому дикому, к себе, такой всегда беспомощной, – ко всем людям, страдающим по просторам русской земли… Все живое, и она, Оля, живая, и ей, как и всем, больно"(545).

В повести Е. Скобцовой анализируется"жалость". Из этого чувства – всеобщего страдания и со–страдания всем, в том числе и себе, и рождается вновь желание"индейского царства"(первый раз оно родилось после смерти отца, когда Оля, видно, пожалела себя и захотела счастья). Теперь она посылает Клима"воевать индейское царство". Дальше события развиваются так: пока Клим был у Оли, в станицу ворвались белые. Клим со своими частями бежит. Вместе с белыми в станицу возвращается Сергей Сергеевич. Он взволнован, впервые в жизни он держит в руках револьвер, он чуть было не попал к красным. Пока он это рассказывает, в станицу вновь врываются красные, впереди – Клим, он въезжает на площадь против Олиного дома, Сергей Сергеич от страха или отчаяния стреляет в него и убивает наповал, красные врываются в Олин дом и убивают Сергея Сергеевича и Олю.

В художественном отношении это сильное, истинно трагическое произведение. Но еще интереснее его духовный смысл. В отличие от Кати из"Равнины русской", которая изображается как чистое и жертвенное существо, Оля"виновата", хотя и не испытывает чувства вины. На ней лежит вина за все происшедшее – она вселила в Клима идею"индейского царства", ее жалость ко всем (в том числе – к себе) оказалась поистине губительной. Похоже, что Е. Скобцова добралась здесь до каких?то глубоких духовных тайн. И поскольку Оля – во многом образ автобиографический, то можно сказать, что Е. Скобцова положила здесь начало своему покаянию (то есть перемене ума). Выход из трагедии русской революции лежит не на пути взятия на себя греха других (как будто нет своих), а на пути осознания собственной вины и покаяния в ней. Такое естественное чувство, как жалость, оказывается тем каналом, через который прокралась мечта об"индейском царстве"(о счастье, рае на земле). Жалость, начавшаяся с саможаленья, – истинный источник трагедии, описанной в"Климе Семеновиче Барынькине". Не эта ли жалость к народу двигала лучшими из революционеров–народников, проложивших путь большевикам? В 1936 г. мать Мария описывает свое состояние после смерти отца так:"Бедный мир, в котором нет Бога, в котором царствует смерть, бедные люди, бедная я"(618). Оля после смерти своего отца испытывала, вероятно, нечто подобное, почему и попросила Клима об"индейском царстве". Жалость (как жаленье себя и других) связана с утратой райского состояния и встречей со злом, при этом у человека рождается"естественное"(и греховное) желание вернуться в рай. Таков вывод из художественного анализа жалости, сделанного Е. Скобцовой.

Помимо этих двух повестей, Е. Скобцова написала в исследуемый нами период три очерка – "Последние римляне"(1924),"Друг моего детства"(1925) и"Как я была городским головой"(1925). Почти все произведения этого периода Е. Скобцова подписывала псевдонимом Юрий Данилов: Юрий, вероятно, в память отца, а Данилов – по"принадлежности"мужу, Даниле Скобцову[59]. "Утрата"собственного имени, как бы она не объяснялась, свидетельствует, очевидно, о некоем ощущении неполной реализации личности. По крайней мере, когда Е. Скобцова вернулась к главной линии своей жизни, связанной по преимуществу с христианством, свои произведения (жития святых – "Жатва Духа"(1927) и очерк"Святая земля"(1927)) она издала уже под настоящим именем.

Обратимся теперь к очерку"Последние римляне", напечатанному в левом"эсеровском"издании"Воля России"в Праге, – критическому отзыву на статью З. Н. Гиппиус (опубликованную под псевдонимом Антон Крайний)"Литературная запись. О молодых и средних"(1924)). Надо сказать, что З. Гиппиус была для Е. Скобцовой"ближайшим"оппонентом. У них было немало общего: так, З. Гиппиус всячески поддерживала эсеровского лидера А. Ф. Керенского, хотя впоследствии и разочаровалась в нем. Гиппиус принадлежала к виднейшим деятелям русского"нового религиозного сознания", влияние которого, несомненно, испытала и Кузьмина–Караваева, и была первой значительной русской религиозной (отчасти христианской) поэтессой, но именно от этой своей ближайшей предшественницы не раз на протяжении жизни отталкивалась Кузьмина–Караваева. Вот несколько примеров. Г. Флоровский свидетельствует, что слова З. Гиппиус:"Но сердце хочет и просит чуда! О, пусть будет то, чего не бывает, никогда не бывает" – были одним из"лозунгов"религиозного возрождения в среде русской интеллигенции[60]. Можно сравнить их со словами Кузьминой–Караваевой из письма А. Блоку:"Не надо чуда"(637).

Критикуя художественный метод Гиппиус в ее подходе к революции, Е. Скобцова пишет:"Я лично не знаю более кошмарного литературного произведения, всецело построенного на"схватывании в передаче видимого", чем дневник Зинаиды Гиппиус"(564). Как мы видели, сама Е. Скобцова считала неприемлемым для себя просто"отражать"действительность – в ее прозе, посвященной революции, есть не только художественный, но и сильнейший нравственный элемент, элемент трагедии и покаяния. О"Дневнике"З. Гиппиус она пишет, что"нет в нем никакого внутреннего стержня, дающего известную оценку схваченному и переданному… Стержнем таким нельзя ни в коей мере признать ту чисто обывательскую злобу, которая все окрашивает в один общий цвет. Обыватель недоволен, что жизнь стала неудобной, – и хлеба мало, и купить все дорого, и людей расстреливают"(564). Удар был в самое сердце – романтика и декадентку Гиппиус"поймали"на обывательстве, что было в этой среде худшим обвинением.

Очерк"Последние римляне"имел целью показать кризис предреволюционной русской культуры. В отличие от З. Гиппиус, считавшей эту культуру замечательной и в высшей степени ценной и утверждавшей, что новые поколения уже не смогут создавать ничего значительного, поскольку утратили чувство прекрасного, Е. Скобцова видит всю до–революционную культуру (не только символистов, но и акмеистов и футуристов) под"знаком гибельности"старого мира и приходит к выводу:"Традиций (старой литературы -Г. Б.) продолжать нельзя"(554).

Чтобы понять общую идею"Последних римлян", надо иметь в виду то направление в русской эмиграции, в котором развивалась мысль Е. Скобцовой. Окончательно оно оформилось в начале тридцатых годов, и его адепты стали известны как"утвержденцы", но у Е. Скобцовой одно из главных положений этого движения было сформулировано уже в 1924 – утверждение о трехфазовом процессе развития современной русской истории: был старый мир (тезис), отвергшая его революция (антитезис), а теперь должно появиться нечто новое (синтез). Е. Скобцова считала равно неприемлемым для настоящего и продолжение дореволюционной культуры (символизма, акмеизма, футуризма), и большевистскую"культуру" – явление чисто отрицательное. Должно прийти нечто новое, что"только оформившись и окрепнув, выявив нам еще неведомое лицо свое, сможет в полной мере воспользоваться достижениями прежней эры"(563).

Именно в этом контексте Е. Скобцова дает характеристики основным литературным и культурным течениям рубежа веков. Собственно"последними римлянами" – представителями русской (и мировой культуры) прежней эпохи – являлись символисты, их искусство было попыткой сохранить ценности старой культуры перед лицом нашествия"грядущих гуннов", т. е., пользуясь словами Ортеги–и-Гассета,"восстания масс". Вместе с тем, они, приветствуя приход в культуру"варваров", людей из народа (Клюев, Есенин и др.), надеялись перекинуть мостик от старого к новому. Но приходящие в культуру"варвары"были варварами неподлинными, поскольку, прежде всего, хотели"римского гражданства" – влиться в старую культуру. Далее она упоминает об А. Блоке, который по ее мнению, в отличие от Вяч. Иванова и других символистов, ясно понимал, что старый мир гибнет, что его нельзя спасти, и в этом смысле Блок меньше других символистов принадлежал"умирающим"(к 1936 г. мать Мария пересмотрит эту точку зрения и будет писать о Блоке как о средоточии боли и безумия России). Что касается акмеистов, то они тоже знали, что этот мир гибнет, но не считали возможным ни бороться с происходящим, ни идти навстречу хаосу и мраку, как Блок ("слушать музыку революции"), они смотрели на уходящий мир и любовно и точно запечатлевали то, что должно уйти. Мир уйдет, а если что от него и останется, то разве что в произведениях искусства; поэт избавляет умирающий мир от смерти, но не непосредственно, а через стихи – так описывается, в частности, позиция Н. Гумилева. Футуризм тоже вовсе не искусство будущего, он – продукт разложения старого мира, распада старой культуры:"В политико–общественной области роль большевизма параллельна роли футуризма в искусстве: он – завершение процесса разложения"(574). Итак, диагноз вынесен:"Старый мир… в такой же мере стар, как и мир красного большевизма"(575).

Каков же выход отсюда к"новому искусству", культуре будущего? Е. Скобцова видит его в принятии всей тяжести, жестокости и трагизма происходящего. В отличие от З. Гиппиус, которая считает, что молодой литературе не подняться до высот прежней, ибо она не ведает тайны красоты, Е. Скобцова утверждает, что, лишь пройдя через ужас происходящего в России, приняв эту тяжесть на себя,"можно найти утерянный облик человека, можно опять утвердить в звере человека"(575). Здесь заявлена та же программа, что выражена устами Веры Ивановны в"Равнине русской": необходимо пройти через ужас и мрак, чтобы, в конце концов, пробиться к новой эре. Черты этого"нового"пока неизвестны. Е. Скобцова отказывается судить о современной литературе в России, поскольку сознается, что мало ее знает, но полагает, что новая культура будет не элитарной, а"народной". Прежняя культура была индивидуалистической, оторванной от народа, большевистская культура – отрицание индивидуализма (коллективизм), новая культура должна стать"народной", преодолевающей мрак настоящего, выходящей через ужас современного"быта"к будущему. Безумие, трагедию России надо принять близко к сердцу, не отгораживаться от нее, и только тогда можно пройти к новому искусству.

Течения в культуре рубежа веков оцениваются в"Последних римлянах"не с культорологических, а с духовных позиций – не случайно так много говорится о вопросах веры (желании и неспособности верить) у"римлян". Литературные направления критикуются с позиций верующего человека, который хотел бы, чтобы литература тоже прониклась живой верой и способствовала преодолению ужаса современности и выходу к новой жизни. Именно эта позиция обусловливает силу и слабость статьи. Ее сила – в преодолении культуроцентричности, в свободной критике"духов"русской культуры, ее слабость – в смутных представлениях о грядущей культуре, которая"должна родиться в толщах народных"(577)[61]. Сама диалектическая схема тезиса–антитезиса–синтеза, похоже, принимается как догма.

Очерк Е. Скобцовой как факт ее духовной биографии стал актом размежевания с теми русскими писателями, которые пошли по"эстетическому"пути ухода в литературу, в культуру от ужаса и мрака действительности. Следуя завету А. Блока о том, что писатель должен нести в себе боль своей Родины, Е. Скобцова не считала возможным уход от трагедии русской истории. Это не значит, что она не ценила красоту, в"Последних римлянах"говорится о значительных достижениях русской культуры Серебряного века, она утверждает лишь то, что, не приняв трагедии, нельзя в духовном отношении двигаться дальше.

Очерк"Последние римляне"стал для Е. Скобцовой платформой ее прозы 1924–25 гг. Если в"Равнине русской"совершается"принятие"в себя ужаса русской революции, боли, терзающей Россию, то в"Климе Семеновиче Барынькине"Е. Скобцова через автобиографический образ Оли принимает и понимает свою ответственность за происшедшее. Этот акт – переход от сознания внешнего зла к сознанию внутреннего зла, осуществленный в художественной форме, – был соединением литературного и духовного творчества (творческого изменения себя). Быть может, это и было зачатком"новой культуры"?

Вслед за"Последними римлянами"Е. Скобцова опубликовала два очерка – "Друг моего детства"и"Как я была городским головою". Следуя своему принципу – не создавать ничего, что не имело бы нравственного стержня, она написала очерк о человеке, который был для лево–либерального и тем более эсеровского сознания символом реакции, написала с любовью. Этот поступок тем более важен, что у того же А. Блока в поэме"Возмездие"мы находим известные строчки про"совиные крыла", распростертые над Россией. Блок представил Победоносцева колдуном, очертившим"чудным кругом"полную сил красавицу–Россию, заглянувшим ей в очи своими стеклянными глазами, усыпившим ее под"умный говор сказки чудной"(надо полагать, православия), одной рукой ей кадящим, а другой – кладущим под сукно живые души. Образ был бы ужасающим, если б не был карикатурным. Карикатуры на Победоносцева были общим местом левой прессы, но именно такой подход к человеку неприемлем для Е. Скобцовой. Как бы то ни было, А. Блок, оказавшийся захваченным стихией русской революции (и"метелью страстей"вообще) был прямой противоположностью К. Победоносцева, который так ценил упорядоченность и (тщетно) пытался,"подморозив"страсти, спасти Россию от сползания в революцию. Между тем, именно эти два человека в наибольшей степени повлияли на Кузьмину–Караваеву в ее детстве и молодости. Они поистине относились друг к другу как тезис и антитезис. (Парадоксальным образом эти крайности в чем?то"сходились", так А. Блок, как известно, до педантизма ценил упорядоченность в быту).

Позитивно изображая К. П. Победоносцева и свою бабушку–аристократку Е. А. Яфимович, Е. Скобцова показала, что в дореволюционном прошлом тоже умели любить, какой бы ограниченной ни казалась сегодня эта любовь. Сходная мысль, только применительно к людям революции, проводится в очерке"Как я была городским головой". Рассказывая о своей деятельности в Анапе в годы революции, Е. Скобцова не только объясняет, почему она не покинула свой пост, когда власть в городе начали захватывать большевики (надо было спасать людей и имущество), но и подчеркивает, что возможность человеческого контакта была даже с большевиками:"В масштабе государства или большого города различная партийная принадлежность влечет за собой безусловную вражду и полное непонимание друг друга по человечеству. В масштабе же нашей маленькой Анапы ничто не может окончательно заслонить человека. И стоя только на почве защиты человека (а не партийных интересов и программ - Г. Б.), я могла рассчитывать найти нечто человеческое и у своих врагов"(617).

В этом контексте следует упомянуть одну историю из"Равнины русской". После захвата власти в городке большевиками юноши и девушки из интеллигентных семей, в том числе Сережа – младший брат главной героини Кати – по–детски фрондируют, за что их хватают большевики. Им грозит смерть, но один из революционных матросов – Кособрюх – по просьбе Кати поручается за ребят, и их отпускают. Когда город захватывают красные, Кособрюх бежит и скрывается в пещере у моря, где ему грозит смертная опасность, и он просит Сережу спасти его. Сережа вызывается это сделать, но реально спасти невозможно, повсюду посты белых. Тогда Сереже приходит мысль, с которой он сначала борется, но потом уступает ей: вывезти Кособрюха на море (как бы спасая), а потом одним выстрелом убить его, чтобы спасти от долгих и унизительных мучений, которые грозили ему, попадись он в руки белых. Так Сережа и делает, но после совершенного убийства, не выдерживает мук совести и кончает с собой.

В"Равнине русской"духовное зло, показано во всей силе – благие побуждения человека могут вести к погибели. Вместе с тем, даже у революционеров (Кособрюха, латыша Яура – первого комиссара городка, имеющего реальный прототип), если к ним обратиться как к людям, а не к носителям идеи, можно найти нечто человеческое. Любовь к человеку стала в середине двадцатых годов"художественным методом"Е. Скобцовой[62] – персонажи ее повестей (даже"отрицательные") изображены во всей своей сложности. Никто из людей по природе не зол, но и добро в человеке не абсолютно и способно уступить свое место злу – это убедительно показано в прозе Е. Скобцовой.

Уже в философской повести"Юрали"мы находим у Кузьминой–Караваевой размышления о любви к людям. Во время революции спасение людей и человеческое отношение к"врагам"сочеталось у нее с идеологической и политической борьбой. Затем (после пережитого поражения в Гражданской войне) в повестях и очерках первого эмигрантского периода любовь к человеку (пока еще в художественных произведениях) распространяется на всех – "друзей"и"врагов". Так происходит"возрастание в любви". Наконец, в последний период жизни любовь к человеку у Е. Скобцовой, выходит на передний план не только в литературно–художественном и философском творчестве, но и в жизни. Переходу от литературы к жизни предшествовала беда, постигшая семью Скобцовых, – смерть младшей дочери Насти, умершей в возрасте 4 лет от менингита. Это событие стало переломным в жизни Е. Скобцовой, с него начался новый период ее духовной биографии.