Латинское христианство. Новое положение христиан и его трудности
Латинское христианство. Новое положение христиан и его трудности
Начиная с мучеников Лионских (177–178 гг.) и святого Иринея жизнь Западных Церквей делается все значительнее. Все более заметны христиане в Риме. Впервые слышно о мучениках христианских в Карфагене, тесно связанной с Римом африканской провинции (Сцилитанские мученики около 180 г.[209]; мученики 197–202 гг.). К концу II в. Карфаген наряду с Лионом и Римом делается одним из крупных средоточий христианской жизни.
Появляются христианские писатели, пишущие на латинском языке. До конца II в. на Западе писали, как, например, святой Климент, святой Ерм и другие римские христиане, только по-гречески, — таково было в первые два века преобладание всего греческого в жизни Западной Церкви. Самое Священное Писание читалось также по-гречески; по-гречески же совершалось богослужение. Выходцы с Востока (святой Ерм, святой Иустин, святой Ириней и другие) до конца II в. были наиболее значительными руководителями западной христианской жизни. Но в конце этого века заметен уже некоторый перелом. Христианство начинает захватывать на Западе все новые и более широкие круги.
Это уже были не случайные обращения, не та вспышка христианства, как при апостолах, когда веяние Духа занесло семена христианства во все концы мира и в самые разнообразные слои населения.
Теперь, как веком ранее в Малой Азии, о христианах на Западе стали говорить, что «число их необъятно», что «люди всякого возраста, пола, звания вступают в это общество». У латинских христианских писателей этого времени чувствуется, что христиане на Западе не только нравственно, но и численно уже представляли значительную силу (например, Тертуллиан утверждает, что взрослые христиане Карфагена составляли десятую часть его населения[210]).
Сверху донизу римское общество прочно пронизывается христианством. Разрозненное и донельзя разделенное, оно превращается в нечто единое, целое со своим особым жизненным и духовным строем. В это целое собираются люди самых разнообразных слоев римского общества, дотоле, казалось, безнадежно разобщенные происхождением, общественным положением, сословными различиями. Церковь всё соединяла, не разрушая, впрочем, многообразия жизненных положений. Уже не по одним слухам и намекам известны христиане при дворе, среди знати, среди ученых, не говоря уже о простом народе, включая рабов. Число христиан в Риме стало исчисляться десятками тысяч.
Христианский епископ Рима Виктор имел при императоре Коммоде доступ во дворец. Конкубина (незаконная, морганатическая жена) императора Марция — христианка [211]. Она выхлопотала, по указанию своего бывшего опекуна, пресвитера Гиацинта, помилование для сосланных в Сардинию исповедников. Гиацинт едет туда со списком, составленным по указанию епископа Виктора, и освобождает ссыльных. По настоянию Гиацинта прокуратор освободил в Сардинии даже одного, а может быть и нескольких, не попавших в списки. Впервые, кажется, слово христианского пресвитера получило вес в Римском государстве.
Из числа лиц, близких ко двору Коммода, известен богатый христианин Корифор, в числе рабов которого был будущий папа Каллист. Было, видимо, немало и других подобных богатых христиан. Эти христиане при дворе кесаря оказывали немалую помощь нуждающимся, так что Тертуллиан мог говорить язычникам об общности имущества христиан[212] — неимущие всегда могли рассчитывать на помощь и участие богатых.
Святой Ириней писал (около 185 г.): «Верующие, находящиеся при царском дворе, не пользуются ли из имущества кесаря припасами и каждый из них по возможности не доставляет ли (помощь) неимущим?»[213]
Богатство Римской Церкви было таково, что она имела возможность не только помогать своим бедным, но и делиться с нуждающимися отдаленных Церквей. Впрочем, то был древний обычай римских христиан, который еще более развился к концу II в. Дионисий Коринфский писал им около 170 г.: «Изначала у вас есть обычай оказывать братиям всякого рода помощь, вы посылаете многочисленным Церквам во всякий город съестные припасы: так вы облегчаете бедствия нуждающимся; так изначала вы поддерживаете исповедников, работающих в рудниках, теми средствами, которые вы им доставляете. Вы, римляне, соблюдаете предания, оставленные вам вашими предками римлянами. Ваш блаженный епископ Сотер не только их блюдет, но и развивает, снабжая благородно всем тем, что посылается святым, и когда христиане приходят к нему, он их принимает со словами любви, как любящий отец своих детей»[214].
Христиане в Карфагене щедро оказывали помощь не только христианам, но и язычникам. Тертуллиан, обращаясь к язычникам, говорит: «Вы менее делаете приношений в храмы ваши, нежели сколько мы раздаем милостыни на улицах»[215]. Западные христиане конца II в. и начала III в. умели оказывать не только материальную помощь. Обращаясь к язычнику Скапуле, африканскому проконсулу, Тертуллиан писал: «У кого из вас нет родственника, дитяти, друга из значительного класса людей (не говоря уже о народе), которых бы христиане не избавляли от демонов или не исцеляли от болезней». В качестве разительного примера духовных сил христианской Церкви и перемены в отношении к христианам, которая стала намечаться в римском обществе, Тертуллиан рассказывает, что сам император [Септимий] Север (вскоре после Коммода принявший власть) «…призвал к себе некоего Прокла — христианина, который вылечил его от болезни, помазав святым елеем. Он за то повелел его кормить и содержать до самой смерти в собственном своем дворце»[216]. Есть предположение, что собственная дочь Севера была христианкой. Его сын, будущий император Антоний Каракалла, с детства окружен был христианами и иудеями. Для Севера не было тайной, что «многие знатные дамы римские и мужчины» были христианами, и он вполне терпимо относился к ним и даже, при случае, защищал их от нападок языческой толпы. Только он не желал слишком широкого распространения христианства, поэтому под угрозою смерти запретил всякие новые обращения в христианство. Этим вызвано было гонение в 202 г., от которого пострадали в первую очередь вновь оглашенные и крещенные и заботившиеся об их обращении. Вероятно это преследование было до исцеления Севера; после него вряд ли возможны были такие суровые меры.
Перелом, который, хотя и с большими перебоями, наметился в отношении христиан при дворе, среди римской знати, не мог не затронуть, конечно, и провинциальных правителей, которые выходили из той же среды. Тертуллиан рассказывает о ряде случаев, когда проконсулы и после доноса с чьей-либо стороны, вопреки закону, под разными предлогами освобождали христиан от наказания. Многие правители уже решительно не желали преследовать христиан. (Это подтверждается и сообщениями святого Ипполита Римского — см. Толкование на пророка Даниила, о случае в Сирии.) Но, чтобы не нарушить прямо закона, они прибегали к различным уловкам: так, правитель Пуденс искусным образом включил в судебный акт одного приведенного к нему христианина обвинение в притеснении и лихоимстве (в чем его на самом деле никто не обвинял), и так как при дальнейшем разборе дела не нашлось свидетелей, уличающих его в этом, то правитель объявил, что за сим дело продолжать нельзя. Некоторые правители этого времени уже открыто признаются, что они неохотно судят и осуждают христиан, хотя закон того и требует (например, префект Перенний в процессе Аполлония, Аспер у Тертуллиана). Это не мешало, конечно, другим правителям, не понимавшим христианства, по-прежнему соблюдать со всею строгостью старые законы против христиан, а при случае прилагать к ним и собственную свирепость.
Часто случалось, что сила прежних законов, как бы против воли самих исполнителей, лишала все же жизни христианина.
Так, около 183 г. в Риме жил знатный римлянин, сенатор (или по крайней мере сенаторского сословия) и выдающийся христианин Аполлоний. О нем писали (в актах): «Он вел в Риме жизнь, полную подвигов, благочестия и воздержания». Его жизнь, видимо, успела внушить уважение не только христианам, но и язычникам. Человек он был образованный, не лишенный дара слова. На него был сделан донос. Согласно закону его судили. Судил его представитель императора — префект и сенат. Его судьи пытались его спасти. Но он настойчиво и в пространных речах (сохранился отрывок его процесса), которые свидетельствуют об его уме, образовании и благородном характере, защищал свои христианские убеждения. Отвечал он спокойно и просто, стремясь не обострять положения, но вполне ясно и твердо. В ответ на предложение поклясться «гением кесаря» он сказал, что этого сделать не может, что вообще лучше не клясться, ибо «истина сама по себе великая клятва». Но, ввиду того, что ложь породила недоверие к слову, он согласен поклясться истинным Богом, что «мы любим императоров и молимся за них». Но когда из этого хотели сделать вывод, что он согласится принести жертву богам и изображению императора, он решительно и просто отказался и дал пространное объяснение своему отказу, наметив основные черты христианского учения.
Префект Перенний, первый человек в империи и выдающийся государственный деятель, после тщетных попыток переубедить Аполлония сказал: «Я очень хотел бы тебя простить, но это невозможно, ибо есть этот декрет сената (вероятно, какое-либо позднейшее подтверждение рескрипта Траяна. — С. М.), но этот приговор я выношу без ненависти».
Характерно, что саму защитительную речь Аполлония он прерывал двусмысленными замечаниями, вроде: «довольно философствовать, мы полны восхищения, — теперь, Аполлоний, вспомни декрет сената, который не терпит нигде христиан».
После этого он, видимо, с интересом, выслушивает пространную речь, целую апологию Аполлония и даже спрашивает объяснений. Это характерно, как знамение времени — непроницаемые римляне, префект, сенат, первые люди империи стали прислушиваться к христианам, и христианство уже не вызывает в них обычной скуки и презрения. Впрочем, уважение к закону побороло в сенате и в префекте всякие другие чувства: Аполлоний был казнен.
Скоро, лет через десять после смерти Аполлония, около 195 г., латинское христианство приобрело нового красноречивого защитника, видного юриста, Тертуллиана. Его язык, гибкий, язвительный, тонкий ум, его писательский гений не имели на Западе в III в. соперников[217].
Старое латинское общество в своем пестром многообразии постепенно принимало христианство. По творениям Тертуллиана предчувствуется уже победа. Но это создавало и своеобразные трудности, мало известные предшествующим поколениям. Государство продолжало оставаться языческим, весь строй жизни общества по-прежнему был проникнут идолопоклонством и языческими традициями.
И если государство и общество снисходительнее терпело в своей среде христиан, то это было для них не только облегчением, но и великим новым соблазном и трудностью. Каково было христианину оставаться сенатором, военным, учителем, торговцем или даже ремесленником, когда каждое учреждение заполнялось идолами, почти каждый государственный акт или даже торговая сделка освящались языческим обрядом, все ремесла или занятия так или иначе соприкасались с языческими культами, не говоря уже о том, что каждому римлянину, не покидавшему общественной жизни, приходилось ежедневно и ежечасно соприкасаться с языческими нравами и соблазнами языческой жизни. Во всех отношениях прав был Аполлоний, когда говорил сенату, что истинному ученику Христову нетрудно умереть за веру, ибо он ежедневно за нее умирает во всей своей жизни. В отношении внутренней борьбы с соблазнами зла, которую Аполлоний имел прежде всего в виду, — это истина вне времени. В эту эпоху ежедневное христианское мученичество имело свое особое значение. Жизнь принуждала на ежедневное будничное исповедничество. Сочинения христианских писателей конца II и начала III в. (особенно Тертуллиана и отчасти Климента Александрийского) довольно ясно обрисовывают трудность положения.
Познакомимся же с этими трудностями и соблазнами на грани III в., ибо через них просвечивает вся христианская жизнь этого времени.
Начнем с трудностей «семейных», посмотрим, как возникала и протекала христианская жизнь в семье, где глава оставался язычником. Ибо часто случалось, что жена или дочь обращались раньше мужа или отца. Эту особую отзывчивость к христианству женщин и детей заметил еще язычник Цельс. Он со злостью высмеивает это обращение женщин и детей, стараясь унизить христианство и выставить его в смешном виде. Но и в этом искаженном образе проникновения христианства в языческие семьи есть несомненно подлинные куски исторической жизни, поэтому к нему стоит обратиться.
Например, в какую-нибудь семью позван ремесленник. И вот «…мы видим, — рассказывает Цельс, — что и в частных домах шерстоделы, портные, ткачи — все эти необразованные и грубые люди… стоит им только остаться в обществе одних только детей и каких-нибудь женщин, одинакового с ними уровня умственного развития, так и начнут тогда разглагольствовать о разных удивительных вещах и доказывать, что не следует слушаться отца (язычника, конечно. — С. М.) и своих учителей, а верить им только одним… что они одни только знают, как нужно жить, и что дети, если последуют за ними, то и сами будут благоденствовать и весь дом окажется счастливым. И если во время этого разглагольствования они заметят, что подходит к ним кто-нибудь из руководителей воспитания и вообще кто-нибудь из ученых людей, или даже сам отец, то более трусливые из них начинают уже робеть, а более дерзкие при этом не упускают случая внушить детям — сбросить с себя ярмо и выйти из повиновения. При этом шепчут им в уши, что в присутствии их отца или их учителей они даже не хотят и не могут научить детей (и женщин) ничему хорошему, так как им вовсе не хочется, ввиду глупости и жестокости этих совершенно испорченных, глубоко погрязших и опустившихся в тину грехов людей, испытывать на себе их преследования и ярость, но что если они желают научиться от них чему-нибудь хорошему, то должны оставить и отца и учителей и в сопровождении женщин и своих сотоварищей отправляться на женскую половину дома, или в портняжную мастерскую, или в шерстобойню и здесь получить совершенное знание»[218].
Наблюдение Цельса, что ремесленные мастерские явились очагами христианства, подтверждается ранним, успешным и прочным распространением христианства именно среди ремесленников Малой Азии.
Имена и судьба святой Феклы, Домициллы, Алки, Габии, Марции, Перпетуи и многих других женщин, рассказ Второй Апологии Иустина и другие сочинения подтверждают, что «женская половина дома», особенно в высших слоях римского общества, прежде всего отзывалась на проповедь христианскую. По этому поводу Цельс едко иронизирует над христианами: «…Все эти рабы, женщины и дети только и могут и желают принять вашу веру»[219].
Перейдя в христианство помимо мужа, римская женщина попадала в весьма нелегкое положение. Не говоря уже о тех случаях, когда муж отступался от такой жены или даже предавал ее (о чем рассказывает, например, святой Иустин во Второй Апологии), обычные «ежедневные» затруднения христианки среди языческой семьи были немалы и особенно тяжелы в духовной жизни.
«Служительница Господня, — рассказывает Тертуллиан, — должна жить посреди богов и ларов, присутствовать при праздниках и торжествах идолов (когда они справлялись в семье. — С.М.), глотать дым ароматов в начале года и в первый день каждого месяца. Она выходит из дома дверьми, украшенными лаврами и светильниками (это делалось в честь каких-нибудь языческих празнеств. — С.М.). Возлежа беспрерывно за трапезою с мужем и его пирующими друзьями, не прилепится ли она к их мнениям? Слыша пение мужа, что она услышит? Да и сама что станет петь перед ним? Вероятно, какие-нибудь стихи из комедии или песнь в честь пьянства… Осмелится ли она произнести имя Бога, воззвать к Иисусу Христу?.. Для женщины в этом положении все бывает чуждо, враждебно, все подвергает ее осуждению, все стремится удалить ее от пути спасения»[220].
Помимо жизни в доме, насыщенном язычеством, женщина стеснена была во всех проявлениях своей христианской жизни. Тот же Тертуллиан описывает это так: «Нужно ли совершить стояние (стояние — это молитвы, сопровождаемые постом. — С. М.), — муж как раз назначит свидание в банях. Придет ли день поста, — муж именно в этот день пригласит друзей на пиршество. Случится ли в церкви особое моление, — никогда не окажется столько забот по хозяйству. Какой муж-идолопоклонник дозволит жене беспрепятственно посещать братьев, обходить деревни, посещать бедных в их хижинах? Какой муж захочет расстаться с женою ночью, чтобы она пошла молиться с братьями во время ночных бдений? Стерпит ли он, чтобы она проводила всю ночь в церкви в праздник Воскресения Христова и чтобы явилась она на вечерю Господню, предмет стольких клевет? Будет ли он смотреть равнодушно, что она ходит в темницы целовать оковы мучеников? И что скажет он, когда узнает, что жена его должна давать братьям лобзание мира, должна подносить воды для омытая ног верующих, разделять с ними хлеб и вино во время вечери, проводить время в созерцании и молитве? Если придет путешественник из христиан, то какое гостеприимство будет он иметь в доме язычника? Когда надо будет дать бедному хлеб, то не найдет ли жена неверующего житницу свою запертой?» [221]
В этом обзоре придавленной язычником-мужем христианской жизни хорошо вырисовывается христианский быт на грани III в.: молитвы, ночные бдения, живое общение христиан между собою, любовь к мученикам, к странникам и многое другое. Ко всему этому можно еще добавить те черты жизни, которые наблюдались в более счастливой семье, где все или большинство были верующие.
Там, по словам Тертуллиана, супруги «вместе молятся, вместе припадают на колени, вместе постятся: взаимно ободряют друг друга и руководят. Они равны в Церкви и в общении с Богом, равно делят бедность и обилие, ничего один от другого скрытного не имеют, не в тягость друг другу. Каждый из них может свободно посещать больных и помогать нищим. Нет им стеснения творить милостыню, нет опасности присутствовать при совершении Святых Таин, нет препятствий к исполнению ежедневных обязанностей, нет нужды укрываться, втайне креститься и произносить втихомолку молитвы. Они вместе поют псалмы и гимны, стараясь друг друга превзойти в хвалении Бога своего. Иисус Христос радуется, видя такое их домоводство, посылает мир свой на дом сей и обитает в нем вместе с ними»[222].
Но вернемся к менее счастливой и более обычной тогда семье, где жена или дочь христианка, а весь строй ее быта языческий. Что, если глава семьи — ревностный язычник — не потерпит жены-христианки? Или хуже того, начнет мстить христианам за совращение своей жены или дочери? Случай тогда не редкий.
Рассказывают, что правитель Каппадокии Клавдий Луций Гермитанин, рассердясь, что жена его приняла веру христианскую, жестоко мучил и гнал христиан. Подобно этому, святой Иустин в своей Второй Апологии рассказывает, что муж, предавший свою христианку-жену, предает в гневе и пресвитера, ее наставника. В такой семье женщина была не только стеснена, но должна была всячески скрывать малейшие проявления своей веры, часто оберегая не только себя, но и собратьев по вере.
Отговаривая христианку от брака с язычником, убеждая ее добровольно не ввергать себя в эту муку постоянного утаивания своей веры, Тертуллиан говорит: «Можешь ли ты укрыться, когда крестишь постель или тело свое, или когда дуновением отгоняешь нечистого? Если ты встанешь ночью, чтобы помолиться, не будет ли муж подозревать тебя в магии? Не заметит ли он, что ты как будто нечто втайне отведываешь прежде ужина?[223] И когда узнает, что это не иное что, как хлеб, то что он в состоянии подумать на твой счет в своем невежестве? Не будет ли он жаловаться на все подобные тайны? Может быть, он даже подозревать тебя станет, что хочешь его отравить?»[224]
Этих немногих наблюдений достаточно, чтобы понять, в каком мучительном, напряженном состоянии протекала ежедневная будничная жизнь многих христиан. Кроме этих трудностей, более или менее общих для женщин всех слоев римского общества, были еще особые, связанные с их сословным или имущественным положением.
Наставникам патрицианок немало забот причиняла борьба с роскошью и щегольством, которые в этот распущенный век были как бы необходимостью быта всякой богатой или знатной женщины. Впрочем, здесь мы касаемся затруднений и соблазнов, которым не чужды были и мужчины. В эту упадочную для Рима эпоху и среди мужчин вошла в обычай забота о внешности: «…бриться, выдергивать волосы из бороды, завиваться, убирать голову, скрывать знаки старости, прятать седые волосы, придавать телу своему вид юности, даже румяниться подобно женщинам, выглаживать кожу свою особым порошком, смотреться беспрерывно в зеркало»[225].
Если таковы были в эти годы мужчины, то можно себе представить привычки более или менее состоятельных женщин. Неудивительно поэтому, что наблюдалось «разорение знатнейших семейств от приобретения каких-нибудь ящиков и шкатулок; тонкие покрывала (у женщин), стоящие до 25 тысяч золотых монет; стоимость целых лесов и островов, украшающих нежную голову, несметные доходы, висящие на ушах честолюбивой красавицы; на пальцах стоимость нескольких мешков золота»[226].
Трудность усугублялась еще тем, что даже таким, казалось, неумолимым наставникам и судьям христианского поведения, как Тертуллиан, приходилось считаться с общественным положением некоторых христиан, которые «обязаны» были, по его выражению, «иметь уважение к своему роду, качеству и достоинству».
Климент Александрийский в своем «Педагоге»[227] пытался даже выработать целый свод правил — «образ» поведения, допустимый для христианства и вместе благопристойный с точки зрения языческого общества на грани III в.
Но какой это скользкий был путь для многих христиан — сохранить веру и соблюдать «благопристойность», т. е. обычный строй жизни своего времени, видно на примере тех, которые на деле уже «ничего не упускали к поддержанию своей красоты и мнимого своего благополучия, так что никакого почти различия нет между ними и языческими женами».
Христианским писателям приходилось тратить немало красноречия, чтобы доказывать этим дамам, насколько их поведение противоречит христианской жизни и что при таком образе жизни едва ли они будут в состоянии перенести мученический подвиг и всякие испытания за веру, к которым должен готовиться каждый христианин, тогда живший, как к естественному свойству и венцу своей жизни.
Но если таковы были соблазны и затруднения женщин-христианок, то у мужчин были свои, и не меньшие.
Для среднего христианина-римлянина прежде всего возникал вопрос, как прожить, как прокормить семью так, чтобы своим занятием и заработком не оказаться на службе идолопоклонства и языческой распущенности. Для нравственного, добросовестного христианина это было не так просто.
В качестве курьеза рассказывают про обратившегося астролога, который пытался сохранить свой заработок, гадая по звездам. Что ему следовало переменить занятие — это не требовало слишком много доказательств. Но было немало случаев, когда положение было менее ясно и когда «потребность жизни» толкала христиан на сомнительные сделки с совестью. Можно составить немалый список занятий (профессий), так или иначе соприкасавшихся с идолопоклонством и безнравственностью. При внимательном рассмотрении даже плотник, каменщик, архитектор, не говоря уже о торговце тканями, благоуханиями, цветами, об учителе, чиновнике, военном и так далее, оказывались на службе ложных богов. Для чуткой совести это был вопрос немаловажный, кому работать своим жизненным занятием — Богу или демонам, Его врагам.
Так, школьный учитель этого времени первые деньги, полученные им от учеников, должен был посвятить Минерве. После этого он обязан был праздновать Минервалии и Сатурналии, получая подарки; торжествовать вакханалии зимнего поворота солнца. Во время вакаций (перерыва занятий) и в день его рождения жрецы и эдилы[228] приносили жертвы (непременно в его присутствии) в честь школ при большом стечении народа. В марте месяце он должен был назначить вакации в честь богини Паллады и так далее. Он обязан был объяснять ученикам религиозный смысл всех этих празднеств и торжеств, поясняя генеалогию богов, рассказывать историю их жизни, преподавать литературу, насыщенную языческой мифологией. Трудным было положение раба, который должен подносить вино или как-нибудь иначе, прямо или косвенно, помогать своему хозяину в его жертвоприношениях. Торговец, у которого покупали жрецы и посетители храмов на нужды храмов и жертвоприношения, невольно начинал сообразовываться со спросом, с временем празднеств и жертвоприношений, которые таким образом делались предметом его забот, расчетов, надежд и опасений. Отсюда уже недалеко и до снабжения храмов жертвенными животными, ремонта храмов и их постройки, золочения и выделки идолов и так далее, что распределялось между самыми разнообразными ремеслами.
Приходилось наблюдать, по словам Тертуллиана, как живописец, ваятель, работая над устройством храмов и идолов, являясь пособником идолослужения, оставляет на время идолов, «приходит в нашу церковь, поднимает к Создателю своему руки, недавно делавшие идолов… простирает к телу Господню руки, созидающие тела демонов…» [229]
Нужда, старые привычки, налаженный строй жизни затягивали, а страх преследования, мученической смерти решал дело, не давая вырваться из калечащей христианский дух обстановки.
«Я буду беден», «у меня не будет пищи», «нет одежды», «мне нужны деньги», «мне надобно устроить своих детей и подумать о потомстве», «я в мире имел известное звание (положение)», «иначе жить невозможно», — вот то, что всё чаще приходилось слышать от многих христиан, не имевших сил по-новому перестроить свою жизнь[230]. Эта привязь к миру, к житейскому в ущерб духа жизни всплыла на первый план у многих христиан к началу III в. По существу вопрос был сложнее, чем кажется на первый взгляд. В своей глубине это был вообще вопрос об отношении Церкви к миру, лежащему во зле, к служению и пользованию миром, отвлекающим от служения Христу и Богу.
Положение еще усложнялось тем, что среди самих христиан появились всякие полуязыческие мутные течения, например, гностические учения, оправдывающие любую жизненную сделку с язычеством и его нравами какими-нибудь высокими соображениями и для всякой нравственной слабости находившие благовидные причины.
Уверовавший колебался в принятии крещения, боясь «клятвенных» (у Климента Александрийского) обязательств в строгости христианской жизни. Находилась какая-нибудь Квинтилла, гностическая проповедница, которая говорила, что «крещение водою» вовсе не обязательно, освобождая тем самым христианина и от таинства и от обетов крещения.
Человек отвиливал от трудностей христианского пути — ему подсказывали какие-нибудь карпократиане, что они вовсе и не нужны, нужна «только вера и любовь», понимая под этим что-то весьма туманное и ни к чему не обязывающее[231].
Христианин запутывался в сетях греха; его лишали последних сил выбиться на дорогу, убеждая, что нужно все испытать — и доброе и злое (на деле, впрочем, выходило одно злое).
Наступало время гонений. В арсенале у гностиков для всех малодушных и слабых был достаточный запас веских доказательств, что открытое исповедание веры и мученическая смерть — вещи вовсе не нужные и даже бесполезные, а участие в жертвоприношениях вполне терпимо. Так всюду и всегда гностики и им подобные — домашние враги христианского дела и мысли — вносили мало заметное, но постепенно действующее разложение.
Что этому противопоставляли пастыри, наставники православия?
Насколько можно судить по святому Иринею, Тертуллиану и отчасти Клименту Александрийскому, они учили строить жизнь совсем в ином плане, чем привык «мир», с вкусом к иным благам, чем в язычестве и полуязыческом христианстве. В вопросах земного бытия они учили жить с всецелым доверием к обетованиям Божиим, что Он не оставит своих служителей, и поэтому не бояться жертв, на которые вынуждала вера. «Правда, Бог не дает (своим служителям) ни тяжелых золотых ожерелий, ни пышных и беспокойных одежд, — говорит Тертуллиан, — ни галльских рабов, ни германских носильщиков… но Он доставляет им все нужное, и этого довольно для благоприличия и умеренности»[232]. На жалобы о трудности жизни он напоминает о заповедях и целях христианской жизни, добавляя, что никто из избранных Богом мужей не говорил: «мне нечем жить». «Вера не боится голода… она привыкла не беспокоиться не только о голоде, но и о самой жизни… что трудно для человека, то легко для Бога» и с помощью Божией[233].