Христианское миросозерцание на грани III в. Тертуллиан первого периода как выразитель общепринятых в его время идеалов Мученичество и мученики
Христианское миросозерцание на грани III в.
Тертуллиан первого периода как выразитель общепринятых в его время идеалов
Мученичество и мученики
Христианам, которые по разным причинам тянулись в конце II в. на сделку (компромисс) с язычеством и вообще Миром греха, противостояли те из их собратий, которые жили иными целями, иными благами, иными радостями и надеждами.
Самыми яркими выразителями последних были мученики.
Как мы видели из слов Аполлония, мученичество, как исповедание перед судом, и мученическая смерть были лишь завершением мученического подвига целостной жизни христианина. Мученичество было соблюдением во всей целостности и чистоте некой иной жизни и иного Духа, которые не могли смешиваться с жизнью «мира сего», с духом мира сего. Среди писаний этого времени жизненный идеал «мучеников» нашел себе выражение в мученических актах (Аполлония, Филицитаты и Перпетуи, лионских мучеников и др.), в творениях Тертуллиана (в первый период его жизни) и, наконец, святого Киприана Карфагенского, который и внутренне как бы завершает мученическое время в жизни Церкви. Святой Киприан был еще жив, когда родился преподобный Антоний Великий, а Павел Фивейский ушел в пустыню, т. е. когда Церковь уже начала готовить на смену мученичеству монашество, которое впоследствии руководило в борьбе с грехом, с обмирщением Церкви, созидало Царствие Божие в мире, не смешиваясь с миром.
В чем же состоял жизненный идеал христиан на грани III в. и что он противопоставлял язычеству и полуязыческому миросозерцанию?
Вот несколько основных мыслей Тертуллиана, который, как мы сказали, ярче других ответил на этот вопрос.
«Мы все (Тертуллиан разумеет живых духом членов Церкви) — мы все составляем храм Божий через освящение нас Духом Святым при крещении»[234]. Ради чистоты и святости этого храма, без которых этот храм уже не храм Духа Святого, Тетуллиан борется против всех проявлений суетности, тщеславия, изнеженности и всякого обмирщения среди христианского общества. Этому посвящены его сочинения «О женских украшениях», «Об идолопоклонстве» и многие другие.
Но что, если нарушена святость этого храма, попрана чистота и Дух Святый оскорблен?
Тертуллиан зовет грешников вновь восстанавливать разрушенное, вновь примкнуть к телу Церкви покаянием; когда тяжкий грешник стыдился при всех исповедовать свои грехи и тем самым терял общение с жизнью церковной, переставал быть частью храма Божьего, участвовать в его построении, Тертуллиан его поощряет такими словами: «Зачем тебе избегать, чуждаться людей, столько же грешных, как и ты, как будто могут они одобрять или осуждать твое падение? Тело не может заниматься или тешиться болью какого-нибудь одного своего члена; надобно, чтобы все оно страдало, чтобы все оно старалось излечиться. Тело и члены суть Церковь, а Церковь есть как бы сам Христос». «Если ты колеблешься исповедовать грехи, подумай о геенне, которую угашает для тебя исповедь. Итак, если ты находишь (в исповеди и покаянии) после крещения второе средство спасения от геенны, зачем пренебрегать тем, что тебя должно спасти?»[235].
Но самым основным препятствием для покаяния христиан и для обращения многих язычников была привязанность к мирским благам.
Тертуллиан это знает. «Многие удаляются, — говорит он, — от христианской религии более из опасения лишиться жизни… почитая (смерть) как бы данью природы; но в отношении к удовольствиям прелесть их так сильна, что и мудрейшие люди поражаются ими столько же, как и глупцы, потому что удовольствия составляют приятнейшее очарование жизни для тех и других»[236].
Во имя чего же он учит не увлекаться мирской жизнью и многими ее благами?
У христианства есть свое особое «сокровенное благо», неизвестное миру (Апология, I). Истинные христиане составляют поэтому особый народ, отличный от всякого народа на земле. Обладая своим «сокровенным благом», они переоценили все временные ценности земли. «Мы — тот возлюбленный народ, который создал Бог при конце веков. Он предназначил нас от вечности на то, чтобы мы здраво (по-новому) судили о ценности времени (всего временного), дабы, будучи наставлены в сем божественном учении, отметали все излишества века сего. Мы духовно обрезаны от всех вещей по духу и по телу и должны духовно и телесно перемёт нить правила мира сего»[237].
Христианство вносит решительную переоценку того, что благо в мире, чего по преимуществу искать. Христианство — тайна для мира. Разве не загадка, откуда у христиан такая сила и особенно радость при перенесении мучений, при встрече смерти? Но и в жизни не загадочно ли их поведение? Во имя своего «сокровенного блага» они не боятся оставлять самые, казалось, естественные и «законные» радости земли, которых они не отрицают: многие христиане, обязываясь «хранить беспрерывно девство… лишают себя такого удовольствия (супружества), которое могло бы быть им позволено. Другие люди воздерживаются от употребления вещей, самим Богом признанных нужными, как-то: от мяса и вина, употребление которых (само по себе) не может причинить ни опасности, ни угрызения совести: они предпочитают в сем случае покорять и приносить в жертву Господу душу свою через подобные умерщвления плоти»[238]. Пример подобных воздержаний мы уже видели среди лионских мучеников. Что же они этим достигли, чего искали? Кратко Тертуллиан выразил это в «Послании к жене», научая ее, чего искать воздержанием: «Ищи общения с Богом».
«Общение с Богом» — это нечто в язычестве давно забытое или до того извращенное, что, казалось, об этом можно было у Тертуллиана услыхать побольше и поглубже. Несколько обстоятельнее раскрывает он цель воздержания там, где касается жизни девственниц. В них, как и в мучениках, христиане первых веков видели наиболее завершенный образ подлинного христианства (святой Иустин, Афинагор, Тертуллиан, позднее святой Мефодий Патарский). О девах во II в. любили говорить язычники как о цвете христианства (то же о мучениках). Ибо их жизнь была всецело отдана основным целям христианства, в них с особенною силою «всякая плотская похоть поглощалась любовью Божественной». В девстве всего яснее было «сокровенное благо» христианства. Тертуллиан говорит о девах следующее: «Они сделали выбор свой, стали супругами и дщерями Бога своего: живут и беседуют с Ним; не оставляют Его ни днем, ни ночью; принесли Ему в приданое молитвы свои, они ожидают от Него в брачный подарок благодати и милостей, которых всегда и удостаиваются. Они избрали благую часть и, отказавшись от замужества на земле, считаются уже в семействе ангелов. Да поселит в тебе пример сей соревнование, и да укрепит тебя в воздержании, да поглотится всякая плотская похоть в любви Божественной»[239].
Воздержание и его плоды были хорошо известны в Малой Азии, в этом старом средоточии христианства II в. Руководитель христиан Малой Азии, старший современник Тертуллиана святой Мелитон Сардикийский известен был своим воздержанием и славился тем, что «все делал по внушению Святого Духа», — как пишет о нем его сосед, епископ Ефеса — Поликрат[240]. Ив Карфагене в эту эпоху проповедь воздержания не была отвлеченностью. Когда Тертуллиан убеждал свою жену в необходимости и пользе воздержания, он мог указать ей, «сколько людей после крещения посвятили плоть свою целомудрию, сколько христиан развелись между собою телом с общего согласия? Сколько… осудили себя на воздержание и без развода?»[241].
Но не одни девы и подобные им целомудренные супруги искали и обретали во времена Тертуллиана новую жизнь и ее блага. Уже по внешним признакам можно догадываться о внутренней жизни Карфагена. Записки мученицы Перпетуи, современницы Тертуллиана, подводят нас вплотную к внутренней жизни Карфагена. По сочинениям Тертуллиана видно, например, чем заполнена была новая жизнь обыкновенной карфагенской христианки. Постоянное участие в молитвенных собраниях, бдения, стояния, погружение в молитву и созерцание, частое, вероятно, ежедневное приобщение на дому, пост, прием странников, помощь и посещение бедных и мучеников — вот обычные бытовые явления жизни мирян Карфагена[242].
Нетрудно заметить, что богослужения, таинства, молитвы и служение ближним составляют сердцевину всей этой жизни. Вокруг молитвы, богослужения и братского общения христиан между собою сосредотачиваются мысли Тертуллиана (см. его «О молитве», «О покаянии» и др.), когда он говорит о положительном содержании христианской жизни.
«Искание истины» в философско-богословском смысле, даже погружение в глубины Священного Писания, христианских догматов само по себе его не привлекало. «Дух исполненный Бога» для него — дух молящийся, а не дух пытливого созерцания. Идеал «гностика» был ему совершенно чужд. Карфаген продолжал дело Малой Азии, где молитву, пост и воздержание предпочитали всяким умствованиям и ухищрениям.
Характерно также изречение Тертуллиана: «Христиане (в противоположность философии. — С. М.), мыслящие только о своем спасении, ищут истины по необходимости… как сравнить, — говорит он несколько далее, — человека мудро говорящего (философа. — С. М.) с человеком мудро поступающим (христианином. — С. М.)»[243]. Философа, отвлеченного искателя истины, он считает искажающим ее, христианина (конечно, истинного христианина) — всегдашним ее хранителем и обладателем. Путь к истине, путь к Богу он видит в молитве, в таинствах, в подвиге. «Торжество ума» для Тертуллиана — победа над плотью через покаяние и святые подвиги («О женских украшениях», [II,] 3). Молитва созидает дух, исполненный Бога («О молитве», 12); покаянием уравнивается в сердце путь Духу Святому («О покаянии», 2); «плоть должна питаться телом и кровию Христовою, дабы душа насытилась Богом» («О воскресении плоти», 8). «Прося у Бога хлеба насущного, — говорит Тертуллиан, — мы просим Его всегда быть участником тела Христова и пребывать с Ним неразлучно»[244]. Девство, чистое вдовство, мученичество — вот что всего ближе, по убеждению Тертуллиана, приближает христианина к его цели, ибо освобождает его от всего, что препятствует ему отдаться любви Божественной. «Все блага мира сего не иное что суть, как цепи, задерживающие полет нашей надежды» («О женских украшениях», [II], 13).
Особенно четко проступает у Тертуллиана мироощущение эпохи в оценке мученичества. Катастрофа, потеря всего с точки зрения язычества, ненужная жертва по мнению гностиков, — мученичество в глазах Тертуллиана было увенчанием жизни, освобождением и «торжеством ума», непохожим на то, которого искали гностики! Это было освобождением от всех тех условий жизни мира, которые не давали раскрыться во всей полноте христианскому мироощущению. Об этом писал Тертуллиан в своем красноречивом послании (197 г.) в тюрьму к мученикам: «Мир есть истинная темница. Вы как бы вышли из нее, а не вошли в нее… Темна ли темница ваша? Мир еще более покрыт густым мраком, ослепляющим ум. Находитесь ли вы в оковах? Мир носит тягчайшие цепи, изнуряющие душу. Заразительно ли жилище ваше? Мир преисполнен вредных испарений, несравненно несноснейших: это соблазны и распутства сладострастия. Сравнены ли вы с преступниками? Мир заключает в себе гораздо более виновных, я хочу сказать, весь род человеческий… Вы связаны путами, но вы свободны в Боге… Темница дает средства христианину находить в ней те же выгоды, какие пророки находили некогда в пустыне. Иисус Христос нередко искал уединения, чтобы иметь более свободы молиться и избегать заботы века сего. Он явил и самую славу Свою также в уединенном месте (на Фаворе)»[245].
В этих словах Тертуллиана чувствуется приближение монашества, которое пойдет искать в уединении свободы от мира свободу от забот мира; искать в уединении славу Божию. Мысли, подобные Тертуллиановым, были во II в. общим достоянием. Если христианин был готов, если шел на мученичество не самонадеянно, а призванный волею Божией — он, по общему убеждению, обретал в мученичестве с наибольшею яркостью и полнотою то, что искал всю жизнь и что уверен был таким образом сохранить уже навеки: полноту богообщения, любовь, радость и мир. Мученики достигали этого в такой полноте и очевидности, что создался обычай, чтобы менее счастливые собратия их — «падшие», в падениях ли греховных, или падшие, отрекшиеся от веры, от страха и тяжести мучений, «обыкли, — как пишет мученикам Тертуллиан, — приходить в темницы… об испрошении мира сего для вступления в общение Церкви»[246].
И мученики, как мы видели на примере лионских, чем владели сами (миром, жизнью благодатной), «то сообщали нуждающимся, обильно проливая о них слезы пред Отцом. Они просили жизнь, и Отец давал им… Через живых оживали и мертвые»[247].
Для II и отчасти III в. мученичество было источником обновления, явлением силы и победы христианства, примером и руководством. В мученичестве спадали цепи, задерживающие полет христианской надежды; человек оставался перед лицом Божиим, покинув, правда, все блага, но и всякие заботы и все ложные надежды мира сего. Тем с большею уверенностью и радостию, с большею яркостью обретал он мир и свет Божией благодати, которые в суете и шуме обычной жизни только слабо ему просвечивали, «как сквозь тусклое стекло». Как восхищенный зритель пишет об этом Тертуллиан, пишут лионцы и другие. Есть ценная возможность войти в этот мир мученической жизни, прислушиваясь к голосу самих участников этой жизни, благодаря сохранившимся запискам современницы Тертуллиана, мученицы Перпетуи. Они нам покажут лучше всяких красноречивых описаний, что наполняло сердце и жизнь мучеников и почему мученичество было средоточием и венцом христианской жизни II и III вв.