АПОЛОГЕТЫ II ВЕКА
АПОЛОГЕТЫ II ВЕКА
Аностические течения довели этот раскол до полного отказа от Ветхого завета и его осуждения. Те теоретики конца II в., которые не включались в конфликт между двумя крайними течениями, стремясь сохранить связи с иудаист-ским монотеизмом для того, чтобы поддержать превосходство своей религии, сопоставляя ее с этическими и философскими концепциями греко-римского мира, получили название апологетов.
Первые греческие апологеты оставили нам лишь имена и немногие фрагменты: Квадрат, Мильтиад, Аполлинарий из Гиераполя и Аристоник из Пеллы. О последнем, родом из Палестины, упоминает «Диалог между Париском и Ясоном о Христе», который заканчивается, как сообщает Ориген, обращением в христианство иудаистского оппонента. Особое значение имеет «Диалог с евреем Трифоном» Юстина, который дошел до нас вместе с иными немногочисленными сочинениями того же апологета и узкого круга современных ему авторов, таких, как Аристид, Та-тиан, Афинагор, Ермия и Феофил Антиохийский.
Диалогический жанр, расцветавший в то время, лучше всего подходил для выражения этого противоречия. Сочинение Юстина представляет собой первое столь широко замысленное произведение древней христианской литературы, написанное сразу после восстания иудеев против Адриана.
При преемниках Адриана Антонине Пие и Марке Аврелии, воспитанных в принципах стоицизма, обращение с рабами несколько улучшилось. Были обнародованы некоторые относительно гуманные законы, ограничено применение пыток и облегчена процедура освобождения от рабства. Число отпущенников возросло. Идеология «искупления», «воздаяния» утрачивает значительную часть своего первоначального реалистического смысла и все более переходит на почву самостоятельного религиозного миропонимания, которое порывает прежние связи с породившими его социальными основами.
Вместе с улучшением образа жизни рабов еще более тяжкими становятся условия существования свободных и полусвободных крестьян и открывается путь к крепост-моп зависимости сельского населения. Непрекращающиеся восстания рабов сменяются все более частыми крестьянсними бунтами. Один папирус 154 г. повествует о земледельцах, которые занялись разбоем, чтобы избежать поборов сборщиков податей.
Изменяется и социальный состав христианских общин.
В ряды обездоленных, которые все еще видят в тысячелетнем царстве пророков и еврейских псалмопевцов отклик на их чаяния равенства и благоденствия, вливаются представители более зажиточных слоев, которые приносят новые идеи и претензии, присущие той иерархии, которая ищет соглашения и компромисса с имперским обществом.
Именно этот компромисс составляет основную тему апологетов, которые обращаются к суверенам от Адриана до Марка Аврелия со своими словопрениями, добиваясь весьма скромных результатов. Они умеряют пыл полемики по социальным проблемам, которая тревожила власти, однако удерживаются в границах, еще приемлемых для требовательных верующих. Большинство из них пользуется греческим языком. Те же, кто пишут по-латыни, как Мину-ций Феликс и Тертуллиан, происходят из тех районов Северной Африки, где латинский язык стал вместе с римской колонизацией языком низших слоев, в отличие от больших городов Средиземноморья и самого Рима.
Новые понятия облекаются в форму сложных, запутанных теологических формулировок того религиозного опыта верующих, который отражал их надежды на освобождение. Различие между «грядущими временами», с приходом которых будут радикально пересмотрены ценности эпохи, и «нынешним веком» становится все более относительным. Перспектива конца света кажется менее достоверной в периоды спокойной жизни церкви; она внезапно становится отчетливей, когда репрессии со стороны государства дают себя знать с большей силой.
Мессианское мировидение Папия, епископа Гиераполь-ского, который уверял, что знал «Иоанна, ученика господа», и тем самым добился высокого авторитета, неизменно удерживается в границах реалистического толкования «царства»: каждый сможет утолять свой голод досыта, земля сама собой будет рождать плоды всем нуждающимся в них, вино будет течь в изобилии. Но эта земная мечта бедняков и голодных уже оформляется в виде некоей ее аналогии в потустороннем мире, или, как скажет Евсе-вий Кесарийский, придворный епископ Константина, когда христианство станет государственной религией, «непосредственно в виде потустороннего царства божия». И тогда столь почитаемый Папий покажется всего лишь неразумным («Церковная история», III,39).
Тысячелетнее царство согласно Папию
«Придут дни, и уродятся виноградники с десятью тысячами лоз в каждом, и на всякой лозе будет десять тысяч побегов, на каждом побеге — десять тысяч усиков, на всех них — по десять тысяч гроздей (по десять тысяч виноградин каждая), и каждая даст двадцать пять мер вина.
И когда кто-либо из святых сорвет гроздь, другая закричит: «Я лучше ее, сорви меня и возблагодари мною господа».
Точно так же каждое зерно родит десять тысяч колосьев, всякий колос — десять тысяч зерен, а все верна дадут по пять двойных фунтов муки. И прочие фрукты, семена, травы будут множиться в соответствии с их пользой.
И все животные, которые кормятся исключительно пищей от плодов земли, будут жить в мире и согласии между собой и будут целиком послушны и покорны человекам».
Таково свидетельство Папия, ученика Иоанна, сотоварища Поликарпа, древнего мужа, в четвертой из его пяти книг. И он добавляет к сказанному: «Все это кажется вполне правдоподобным тому, кто верует». А поскольку Иуда — предатель и не верил и спрашивал, как это подобное плодородие возможно на деле, господь отвечал: «Увидят это те, кто войдут в царство».[45]
Этот отрывок свидетельствует о лежащем целиком вне земной реальности видении вещей, которое формировалось постепенно, с периодическими взрывами страстей и активных попыток опровержения на всех решающих этапах истории христианства: во времена средневековых ересей, утопий «спиритуалов» и «братцев»[46] XIII в., кровавой эпопеи анабаптистов Мюнцера, апокалиптических английских и американских сект XVIII и XIX вв. и в современных этнических и народных движениях спасения.
В то время усилия апологетов были направлены на доказательство того, что христианство есть истинная философия: все самое ценное, что можно обнаружить в древней мудрости — у Гераклита, Сократа, Платона и некоторых иных, на деле проистекает из еще более древних библейских писаний.
В одном из самых темных мест второй книги «Государства» (361 Е-362А) Платон восхваляет образ некоего «распятого праведника», который оказался объектом всяких нападок, гонений, жертвой мучений вплоть до казни на кресте из-за попыток практиковать возвышенную жизнь, чуждую всякого соглашательства, хотя ему и в самом деле удалось добиться безмятежного и достойного уважения существования. Не это ли, по мысли апологетов, чудесное предвосхищение страстей и смерти Христовой? Климент Александрийский был в этом глубоко убежден на заре III в. («Ковры», V, 14).
Если некоторые из наиболее известных представителей классической культуры достигли высокой степени морального благородства то этим они обязаны, согласно Юс-тину, Афинагору, Минуцию Феликсу и раннему Тертул-лиану, не только влиянию, которое оказали на них книги патриархов и Моисея, но также «рассеянию» божественного слова в нехристианском мире. Данное представление приводит нас к теории семени логоса, «сперматики», характерной для новых распространителей евангельского послания, весьма далеких от непосредственности понятий первых времен христианства.
Операция, предназначенная показать, что между греческой философской мыслью и христианской доктриной существует преемственность, не была ни общепринятой, ни безболезненной. Татиан, родившийся между 120 и 130 г. в Сирии, в одном из наименее романизированных районов империи, резко выступает против философии, вплоть до разрыва с ее сторонниками. В своем трактате, дерзко названном «Речь к грекам», он бескомпромиссно осуждает всю классическую культуру как плод шарлатанства, подкупа, если не просто как орудие дьявола.
Оба подхода переплетаются и обнаруживают отсутствие согласованных оценок автономности и гегемонии христианского вероучения.
Отношение апологетов к аналогии между языческими культами посвящений и церковным богослужением характеризуется скорее ее скрытым признанием, чем отрицанием, хотя сходство обрядов крещения, помазания и священной трапезы христиан с соответствующими церемониями в культах Исиды, Орфея, Атона или Митры, с их точки зрения, ложно и обманчиво, результат махинаций «лукавого».
Благодаря этой полемике, сопровождавшейся яростными, к счастью зафиксированными в документах, нападками на греческую и римскую мифологию, обогатилось и наше знание классического религиозного наследия, дошедшего до нас лишь в неполных и отрывочных повествованиях и свидетельствах. Противодействие ему и впоследствии будет нарастать с еще большей силой и с еще меньшим благородством в произведениях крупнейших полемистов константинианской эры: Арнобия, Лактанция, Амвросия и самого Августина, автора идеи двух градов — града сатаны и града божия.