Епископское служение и последние годы жизни
Епископское служение и последние годы жизни
Но рабу Божию был уготован более высокий жребий: он был призван к епископскому служению, о котором никогда не мог и подумать, так как не имел специального образования и не кончал Духовной академии. «Быть епископом своего сердца,— говорит он в своей речи при наречении его во епископа Кавказского,— и приносить в жертву Христу помышления и чувствования, освященные Духом: вот высота, к которой привлекались мои взоры»[62]. «Счел бы я более верным для спасения моего, и более сообразным с силами моими провести остаток дней моих, как и начало их, в безмолвии пустынь, в созерцании греха моего»[63],— говорит далее новопоставляемый епископ.
Хиротония была совершена в Казанском соборе Петербурга 27 октября 1857 года, а в начале 1858 года епископ Игнатий прибыл на свою кафедру на Северный Кавказ в город Ставрополь. Здесь опять, как всегда и везде, прибывшего ожидали труды и заботы, так как новооткрытая епархия была не устроена, а в Ставрополе — кафедре епископа — было много раскольников и иноверцев, и сама духовная жизнь православного населения была в нищете и запустении.
Много усилий было положено епископом Игнатием на изучение и просвещение его трудной, многонациональной епархии. Были большие труды и по приведению в порядок духовной школы и консистории; не минуло его и участие в руководстве рядом строительных работ, так как и самый архиерейский дом был разрушен и походил на хижину. Большого внимания требовало устроение богослужения, которое при служении епископа стало благоговейным и полным, привлекая множество богомольцев. Неустанна была здесь и проповедь Святителя, привлекавшая православных подлинностью чувств. По слову иеромонаха Игнатия (Садковского), «прямота и искренность» Святителя «нравились не только православным, но и иноверцам»[64].
Преосвященный Игнатий пробыл на Кавказской кафедре три с половиной года в непрестанных трудах, разъездах, многообразных попечениях. За это краткое время ему удалось многое сдвинуть с мертвой точки, исправить, насадить новое, живое, поддержать ослабевающих в несении своего креста клириков, помочь им, укрепить их. И вместе с тем мысли об окончании своего жития в тишине, вне многообразных епархиальных забот понудили епископа Игнатия просить правительствующий Синод об освобождении его на покой в Николо-Бабаевский монастырь. Решение об увольнении епископа Игнатия на покой в указанный монастырь с правом предоставления ему управления этим монастырем на правах епархиального архиерея пришло в августе 1861 года.
13 октября 1861 года епископ Игнатий переехал на жительство в Николо-Бабаевский монастырь. В Ставрополе Кавказском он закончил работу над «Аскетической проповедью»[65]; здесь в тишине Бабаевской обители он занялся редакцией своих ранее написанных произведений, а также дополнением и оформлением своего значительного труда «Приношение современному монашеству». Этот труд он считал своим духовным завещанием и в предисловии к нему писал: «Приближаясь к концу земного странствования, я счел долгом моим составить духовное завещание на духовные блага, которыми ущедрила меня десница Бога моего. Завещанием называю душеспасительное слово: исполнители этого слова вступают во владение духовным благами. Завещание приношу в дар возлюбленным отцам и братиям, современным инокам. Духовным благом, объемлющим и совмещающим в себе прочие блага, называю монашество...»[66].
Работою над этим заветным трудом, исправлением и редактированием других произведений, так же как и работой над «Отечником», были теперь заполнены все дни преосвященного Игнатия (кроме, естественно, времени, уходившего на управление монастырем, отчет о состоянии которого он также тщательно составлял). В труде издания его произведений, кроме ряда расположенных к Владыке лиц, ему деятельно помогал его брат, Петр Александрович, поставивший заботы по издательству трудов Владыки задачею своей жизни.
Владыка Игнатий мирно жил на Бабайках, трудился, болел, лечился и готовился к вечности. Отсюда он писал большое количество обширных содержательных писем своим друзьям — монашествующим и мирянам. Эпистолярное наследие Владыки так велико, содержит такие замечательные красоты русского слова, запечатлело такие тонкие духовные состояния, о которых он, по своему смирению, не разрешал себе говорить в своих опубликованных сочинениях. Наконец, здесь обретаются такие вдохновенные и тонкие описания природы, что все это может составить предмет особого тщательного и любовного изучения в будущем[67].
Владыка Игнатий любил человека, его душу, где бы и в какой бы обстановке она ни обреталась, и в строках его многочисленных писем открывается эта его святая любовь к образу Божию в человеческом существе. «...На человека никогда не мог смотреть равнодушно! Я сотворен, чтоб любить души человеческие, чтоб любоваться душами человеческими! За то и они предо мной — какими Ангелами!..— пишет преосвященный Игнатий с берегов Волги любимой им “благословенной чете”.— Вот зрелище, картина, на которую гляжу, заглядываюсь, снова гляжу, не могу наглядеться,— продолжает Святитель далее.— И странно! — восклицает он.— Лицо, форму, черты, тотчас забываю, душу помню. Много душ, прекрасных душ, на моей картине, которую написала любовь, которую верная память хранит в целости, в живости колорита. Этот колорит от уединения делается еще яснее, еще ярче. <...>
В пышном ли наряде, или в немудром платьишке — что до того? — продолжает свою откровенную речь в том же письме владыка Игнатий.— Совершим наше земное странствование, неся светильник веры правой, веры живой. Этот светильник введет нас в вечное Царство Божие, пред входом куда снимается одинаково и рубище, и пышный наряд»[68].
В письмах к монашествующим преосвященный Игнатий мог выразить предел своей даже не отеческой, а материнской любви. «Вы желаете соделаться моею дщерью? — пишет он некоей инокине, желающей вступить под его духовное руководство.— Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин назваться отцом, но рабом,— говорю душе моей: возвеселися, неплоды, нераждающая, возгласи и возопий, нечревоболевшая, яко многа чада пустыя паче, нежели имущия мужа (Ис. 54, 1)»[69].
Откровения его духовных состояний в письмах к лицам, которые были дороги Святителю, не поражают только своей формой, но потрясают необычным, высоким, почти пророческим решением вопроса. «Да ниспошлет Господь в минуты тяжкой скорби вашей благую мысль благодарения Богу, славословия и благословения десницы Его»,— пишет он своему большому другу в «Письмах аскета». «От благодарения и славословия рождается живая вера,— продолжает он в том же письме,— от живой веры — тихое, но могущественное терпение о Христе. А где ощутится Христос, там и утешение! Это утешение не от мира сего, который иначе не может утешать в скорби, как отъятием скорби. Христос действует иначе,— подходит к заключению своего письма вдохновенный вещатель судеб Божиих, сам испытавший на себе все глубины скорби,— Он не снимает тернового венка с возлюбленного Своего, потому что так венчаются в цари Небесного Царства, но посылает в душу благодатную сладость, залог предвкушения вечного блаженства,— и перед лицем сей сладости исчезают временные скорби,— по крайней мере много притупляется острие их»[70],— кончает свое послание преосвященный страдалец, воистину священномученик Игнатий, испытавший все то, о чем повествует.
Когда беседа с этим другом происходит в более спокойных обстоятельствах, письма Владыки имеют более спокойный, созерцательный характер. «В ответ на первую страницу вашу скажу,— пишет в одном из подобных писем преосвященный Игнатий,— соответственно вашим добрым чувствам ко мне, и скудное мое слово к вам кажется вам благим и носящим помазание. Но каково бы оно ни было,— оно есть слово сердца. Признаюсь,— пишет дальше Святитель, раскрывая свою душу,— бывали в жизни моей минуты, или во время тяжких скорбей, или после продолжительного безмолвия, минуты, в которые появлялось в сердце моем слово. Это слово было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости,— потом отходило. Искал я его в себе, старался, чтоб этот голос мира и покоя во мне раздался,— тщетно! — признается Святитель далее.— Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты.— Читаю после,— читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей сферы нисходившие и остающиеся наставлением. Обыкновенная жизнь, и монастырская, сопряжена с многим развлечением, не может удерживать всегда при себе сих горних посетителей»[71].
Из подобных писем становится очевидным, чем жила в монастыре душа подвижника Божия, что воспевала, как постоянно стремилась горе, невзирая на неустанные и великие внешние заботы и труды, невзирая и на непрестающие скорби. Отсюда и рождалась духовная любовь к человеку, отсюда оживали все поучения святых Отцов древнего Востока и Византии, отсюда живым становилось и восприятие того старческого руководства, навыки которого получены были от старца Леонида — ученика учеников преподобного Паисия Величковского.
«...Для совета, для руководства недостаточно быть благочестивым,— пишет преосвященный Игнатий некоей духовной особе,— надо иметь духовную опытность, а более всего духовное помазание. Таково об этом предмете учение Писания и Отцов. Советник благочестивый, но неопытный, скорее может смутить, нежели принести пользу. Не только из среды мирян,— из среды монашествующих крайне трудно найти советника, который бы, так сказать, измерил и вывесил душу, с ним советующуюся, и из нее, из ее достояния, преподал бы ей совет»[72].
Из последних слов очевидно, какой опыт в руководстве душ был выработан Святителем за многие годы его настоятельства в монастырях — Лопатовом и Троице-Сергиевой пустыни, а также при его управлении Николо-Бабаевским монастырем. Это было то подлинное духовное сокровище, которое могло быть преподано людям для их верного и твердого, непреложного спасения во Христе, Господе нашем. В этих словах — вершина мудрости старчества, этого по сути своей премирного устроения спасения и правды Божией.
«Ныне советники и руководители,— продолжает Владыка строки своего письма,— больше преподают совет из себя и из книги. А первого рода совет... особенно полезен и действителен; он очень близок к душе, ищущей приютиться под сению совета,— своего ей; это она чувствует. Св<ятой> Исаак сказал: “Ничего нет каждому полезнее, как совет свой”. А совет чуждый, хотя по-видимому состоящий из благих и разумных слов, приносит душе лишь мучение, расстройство»[73].
В Николо-Бабаевском монастыре, как и всегда в жизни Владыки, его ожидали большие труды по восстановлению почти полностью разрушившихся зданий храма и келлий. Уже с весны 1862 года начались восстановительные работы, на проведение которых были внесены и личные деньги Святителя, полученные им за его драгоценную панагию. Явлена была помощь Божия и в явившихся пожертвованиях, дело восстановления обители шло успешно, почему Владыка и начал развивать свою заветную мысль о создании нового храма в честь Иверской иконы Божией Матери вместо разрушенного. Вместе со знаменитым петербургским архитектором[74], преосвященный епископ Игнатий внес сюда личную идею: купол нового храма знаменовал собою корону или митру архиерейскую — и возвышаясь над всею окрестностью, должен был оживить и возвысить берега Волги.
О своей жизни на Волге Владыка писал своим близким, еще находясь в Бабаевском монастыре на отдыхе в 1847 году. Его вдохновенное описание природы также временами приближалось к духу пророков и прозорливцев. «Чем обширнее пространство, занимаемое ландшафтом,— пишет Владыка при созерцании волжских просторов,— тем великолепнее зрелище. Хороши красоты, которые человек может выразить, описать словом, но несравненно выше те, которые превышают слово, приводят сердце в восторг, а ум как бы лишают способности действовать»[75].
В другом письме Святитель непосредственно выражает свое восхищение местоположением Бабаевского монастыря. «Какой воздух! — восклицает он.— Какие воды, какие кристальные, ключевые воды! бьют, кипят из горы... Какие рощи... с вековыми дубами! какие поляны! какая Волга! какая тишина! какая простота!»[76]. «Благодарю милосердого Господа, приведшего меня отдохнуть в уединении... Уже не незнакомы мне чувства, посещающие человека в уединении... <...> Оно делает жителя безмолвной келлии жителем... рая,— вводит его в новый мир, пред которым здешний мир очень тесен, ничтожен. В тишине безмолвия душа плавает как бы в каком необъятном пространстве, смотрит на минувшее, на настоящее, на землю, на небо, на время, на вечность. Так в ясную погоду гуляет орел в недосягаемой высоте, в прозрачной лазуревой бездне»[77].
Строки эти, будучи строками вечными, не уступают в своей красоте и выразительности лучшим образцам классического слова!
В трудах по монастырю и постройке нового величественного храма, в работе над рукописями и в редактировании своих произведений, в окормлении близкого ему духовного братства, в большом внимании, которое уделялось письмам и ответам на них, текли дни епископа Игнатия, когда сердце его стало извещаться о близком его переходе в мир иной, мир, так им приемлемый и любимый. Своим близким, ссылаясь на святителя Тихона Задонского, Владыка говорил, что тому было обещано скончаться в день недельный. Не говоря о себе, Святитель изрекал: «Значит, и готовиться на каждое воскресенье»[78].
В Светлое Христово Воскресение 1867 года, 16 апреля Владыка совершил свою последнюю литургию с большим трудом и продолжал все время недомогать, хотя и не лежал в постели. Скончался блаженный Святитель Христов, как и ожидал, в день недельный, в воскресенье жен-мироносиц, причастившись в келлии Святых Христовых Таин, рано утром во время первой литургии. Это было 30 апреля. Это была для всех внезапная смерть, хотя Владыка и говорил: «я умру ударом». Скончался святитель Игнатий в молитве, держа в правой руке Канонник. Лицо почившего было светлым и покойным. Так, в дни Светлого Христова Воскресения воскресла для вечной жизни в Боге душа того, который всю жизнь носил Бога в своем сердце.
Погребение святителя Игнатия, совершенное на шестой день по кончине преосвященным Ионафаном, епископом Кинешемским, было исполнено по пасхальному чину. Печаль была растворена тихою радостию и утешением. На погребение, несмотря на разлив Волги, собралось до пяти тысяч человек. И весь чин погребения напоминал скорее церковное торжество, когда после отпевания тело Святителя было обнесено вокруг собора и опущено в землю у левого клироса больничной церкви преподобного Сергия при радостном пении «Христос воскресе!». Потеря, по слову преосвященного Леонида (Краснопевкова), большого друга и ученика покойного, должна была быть признана «потерею всецерковною»[79], и все же дух утешения и надежды не оставлял ближайших учеников Святителя.
Необходимо здесь коснуться мыслей игумена Марка, который к 1968 году провел колоссальный труд по собиранию подлинников и материалов, всесторонне освещающих жизнь и творческую деятельность святителя Игнатия Брянчанинова. Заканчивая первую часть своего многотомного произведения, отец Марк сопричисляет его как жителя Вологодского края к подвижникам «Фиваиды северной». «По своей жизни,— пишет он,— Святитель поистине может быть сопричислен к лику подвижников Фиваиды северной, а по духу своих творений он принадлежит к богомудрым мужам древней Фиваиды южной (Египетской)»[80].
Неоспоримо значение святителя Игнатия, всех сторон его многотрудной иноческой жизни и особенно его вдохновенных писаний для созидания, воспитания «подлинной духовности» христианина, живущего в условиях современного века, в нем искупующего возможности вечного спасения.