ГЛАВА 44 “Давай зайдем в церковь” — Дивное пение — Надмирность — Бегом к храму — Литургия — Несостоявшаяся исповедь — Крещение

ГЛАВА 44

“Давай зайдем в церковь” — Дивное пение — Надмирность — Бегом к храму — Литургия — Несостоявшаяся исповедь — Крещение

“После окончания средней школы я поступила на работу в торговую сеть, но меня вскоре откомандировали в город на курсы работников прилавка. Учились мы, начиная со второй половины дня и до позднего вечера. Однажды, после занятий, мы с подругой пошли на городской почтамт и возвращались в общежитие новой для меня дорогой. Идя незнакомыми улицами, мы оказались у ограды городского кафедрального собора. Подруга сказала мне:

— Давай зайдем в церковь и поставим по свечке перед иконой Николая Чудотворца, чтобы он помог нам успешно закончить наши курсы.

Для меня ее предложение было совершенной неожиданностью. Еще в школе нам было строго-настрого запрещено заходить в церковь, и я, из-за боязни, никогда не решалась пренебречь этим запретом. Я даже никогда не задумывалась — для какой цели построена церковь и что в ней совершается? И вдруг смелое предложение подруги будто сняло с меня ограничение школьного запрета, и я, ободрившись, пошла следом за ней.

Войдя в храм, мы обе купили по свечке. Подруга спросила у одной молящейся женщины — где находится икона Николая Чудотворца. Мы поставили пред иконой свои свечи и устремили взор вперед, туда, где в огоньках лампад и свечей, средь резьбы и позолоты уходящего ввысь иконостаса, мерцали золотыми нимбами незнакомые и в то же время какие-то родные лики святых.

В это время перед одной из икон появился священнослужитель, одетый в какую-то необыкновенно длинную одежду, и, подняв руку с кадилом, негромко возгласил: “Богородицу и матерь Света в песнех возвеличим”. Потом он неспешно пошел вдоль стен храма, развеивая повсюду какое-то благовонное курение.

А где-то в вышине церковный хор так тихо и так нежно запел не слыханное мною: “Величит душа моя Господа и возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем”.

В тот вечер у меня почему-то было грустное настроение, и эта возвышенно-нежная мелодия, как бы сроднившись с моей душой, словно открыла в ней тайную дверь, о которой я и не знала. В моей душе возникло вдруг никогда не испытанное мною состояние неизъяснимого умиления, которое невозможно выразить никакими словами. На меня дохнуло какое-то сверхчувственное веяние чего-то иноприродного, чистейшего, духовного, неувядаемого в бесконечные веки и познаваемого только лишь, невыразимым внутренним чувством. Как будто бы все стеснилось в груди. Подступившие слезы против моего желания затуманили взор. Я стремилась внутренним усилием сдержать их, но это оказалось невозможным. Незаметно для себя я глубоко забылась, погрузившись в какую-то, как мне представлялось, новую сферу иного бытия, которое словами не изъясняется.

Не помню, сколько времени длилось это умилительно-блаженное состояние. Опомнилась я только тогда, когда подруга толкнула меня в бок и сказала:

— Ну, пойдем!

Так не хотелось расставаться с этими новыми благодатными чувствами, в которые я погрузилась всем своим существом. С досадой я подумала: “Почему она без малейшего сожаления готова променять это необыкновенное состояние блаженного умиления, которое, может быть, никогда в жизни больше не повторится, на какую-то пустую болтовню? Неужели ей приятнее находиться в общежитии среди людей, увлеченных бесконечными пустыми разговорами?!”

Дорогой подруга мне что-то рассказывала, размахивая руками, но я, оставаясь погруженной в себя, не запомнила ни единого слова из ее рассказа. В общежитии, не раздеваясь, я сразу рухнула на свою кровать, словно после больших трудов, и весь вечер пребывала в полном бесчувствии ко всему происходящему, находясь под глубоким впечатлением от своего внутреннего переворота. На вопрос подруг о причине перемены настроения я ответила, что мне нездоровится.

В моих ушах все еще звучали непонятные, но глубоко врезавшиеся в память слова умилительного припева: “Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаем”.

В тот вечер я не стала готовиться к завтрашним занятиям. Ночью долго не могла заснуть, меня бесконечно тревожили один за другим возникающие вопросы о том, что же со мною произошло.

Утром, придя на занятия, я весь день провела в непрестанной рассеянности. Едва дождавшись окончания уроков, поспешно взяла под мышку все свои тетрадки и книжки и бегом побежала к городскому собору. Там уже началось вечернее богослужение. Я была крайне изумлена тем, что храм весь был заполнен народом и пройти вперед было невозможно. Пришлось стоять далеко от того места, где я находилась вчера. У какой-то высокой женщины я спросила, почему сегодня в храме так много народу. Повернувшись, она ответила:

— Как почему? Сегодня же суббота! Совершается воскресная служба: вечерня и утреня, потому и людей много, а завтра будет совершаться самая главная из всех служб — литургия.

Я стала вслушиваться в доносившиеся до моего слуха звуки. Сначала что-то протяжно читал предстоящий священнослужитель, а затем с воодушевлением, поочередно, отвечали два хора. Я пыталась сосредоточиться, чтобы вникнуть в смысл того, что там пелось и читалось, но кроме слов “Бог Господь и явися нам”, ничего не разобрала. Из-за бесконечно возникающего беспокойства от входящих в храм людей, которые бесцеремонно проталкивались вперед, я отошла в сторону и встала в каком-то укромном уголке, надеясь, что здесь мне удастся сосредоточиться, но и сюда непрестанно заходили люди, чтобы поцеловать висящие на стенах иконы, не давая ни на минуту обрести покоя. Это продолжалось в течение всей службы. Я так и не смогла, даже слегка, почувствовать то, что ощутила вчера.

На другой день утром я поспешила прийти в храм как можно раньше, но там уже было довольно много людей — оказалось, что по воскресным дням здесь совершается две литургии: ранняя и поздняя. Перед началом поздней я смогла обойти весь храм, с благоговейным удивлением рассматривая непонятные для меня предметы церковного обихода, расспрашивая о них и о многом другом всех, кто попадался мне на пути.

Перед началом поздней литургии я устроилась в нише бокового входа, откуда хорошо просматривался весь храм. Из боковых дверей алтаря вышел диакон и громким голосом возвестил прибытие архиерея. Хор мощным аккордом ответил по-гречески: “Тон деспотии ке архиереа имон…” Эхо с переливом отозвалось из-под купола храма. Я с нескрываемым удивлением следила за торжественной церемонией встречи и облачения архиерея, которое сопровождалось несмолкаемым пением двух чередующихся хоров.

Началась поздняя литургия. Тем временем слева от алтаря появился еще один священник. Люди поодиночке подходили к нему, и он, покрывая каждого из них каким-то полотнищем, о чем-то с ними разговаривал. Я спросила у стоящей рядом женщины, о чем они беседуют. Она ответила:

— Там совершается исповедь.

— А при каком условии разрешается подходить к ней?

— Нужно сперва подготовиться.

— А как? — продолжала вопрошать я.

— Нужно не меньше недели поститься, то есть вкушать постную пищу. Если имеешь усердие, — то только один хлеб и воду, а в следующее воскресенье приходи, и когда подойдет твоя очередь, предупреди священника, что ты пришла на исповедь впервые, тогда он будет задавать тебе наводящие вопросы.

Вдруг какая-то из стоящих около нас женщин тихо сказала:

— Не разговаривайте — сейчас будут петь Херувимскую.

В храме на минуту наступила полная тишина, а затем хор медленно и величественно запел: “Иже Херувимы, тайно образующе и животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…” Люди стояли, словно окаменев, без малейшего движения в почтительном благоговении.

Закрыв глаза, я углубилась внутрь себя, надеясь повторно ощутить то сладостно-умиленное состояние, которое впервые познала день тому назад. Но увы, тщетными оказались все мои внутренние усилия. Они не помогли вызвать желаемого состояния.

После окончания литургии я вернулась в общежитие и моя жизнь потекла как будто по-прежнему: ежедневно ходила на занятия, но теперь каждый вечер незамедлительно спешила в храм, все время помня, что мне нужно готовиться к предстоящей исповеди.

В желанный воскресный день я снова пришла незадолго до начала поздней литургии и стала рядом с другими исповедниками. Дождавшись своей очереди, я подошла к священнику и сказала, что впервые пришла на исповедь. Он, удивленно посмотрев на меня, спросил:

— А на тебе крест есть?

— Нет, — ответила я.

— А ты крещеная?

— Нет.

— В таком случае я не могу тебя допустить к исповеди, потому что без крещения ты пребываешь вне Церкви.

Я отошла от него в недоумении. Одна из женщин, видя мое смущение, любезно взяла меня за руку и сказала:

— Перед концом службы выйди из храма и ожидай, а когда появится священник, ты подойди к нему и спроси, как тебе можно принять крещение.

Я так и поступила. Дождавшись его, поспешно подошла и, поклонившись, спросила о крещении. Он, несколько помолчав, спросил:

— А ты не спрашивала отца с матерью, может быть, они крестили тебя?

— Батюшка, — ответила я, — да мама моя неверующая, она еще хуже меня ничего не знает, она даже в церкви-то никогда не бывала.

— Ну, а отец?

— А отца своего я вообще не знаю, потому что я у нее — незаконнорожденная.

— В таком случае, — сказал он, — приходи завтра утром креститься.

На другой день я пришла пораньше и ожидала священника возле храма. Заметив меня, он разыскал какую-то работающую в церкви женщину и сказал ей:

— Ты будешь крестной матерью.

Потом привел еще и мужчину, которому назначил быть моим крестным отцом, и всех нас повел в “крестильню”.

После принятия крещения во мне появилось, на первый взгляд, странное, но неодолимое желание—быть только при храме. Во время учебных занятий я непрестанно помышляла только о храме и о богослужении. Какая-то неведомая сила влекла мой ум туда, где я так неожиданно для себя впервые ощутила внутренним чувством таинственное дуновение не от мира сего…