Глава 11 Великие испытания

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 11

Великие испытания

Павел столкнулся в Ефесе и с нуждой, и с потерями[820]. Он подвергался крайней опасности, которая вела его к дверям смерти[821]. Его плоть страдала, и он говорил об упадке физических сил[822]; он перенес тюремное заключение[823].

И словно этого было недостаточно, он испытал такие горькие разочарования, что чуть было не начал сомневаться во всем[824]. С угрозой для его личной безопасности и даже жизни в Ефесе ставилась под сомнение Церквами Галатии, Фригии и Европы его апостольская власть в ходе контрмиссионерского наступления очень широкого размаха[825]. В эти драматические месяцы кризис не ограничился конфликтами с иудеями и язычниками Ефеса, как можно было бы заключить из книги «Деяний» [826]: он затронул даже самих христиан, когда повсюду начались разделения и затруднения.

Зачинщик беспорядков

В рамках римского мира ключевым словом греческих городов, вошедших в состав Империи, было слово «порядок», и поддержание этого порядка составляло главную задачу ответственных лиц[827], которые таким способом защищали административный устав и статус своего города в лоне римской цивилизации.

С их точки зрения, причин, чтобы считать Павла подозрительным, было достаточно, так как его проповедование рано или поздно поднимало волну за волной движения протеста среди самых разных слоев населения, с каждым разом все более значительные.

Некоторые цеховые профессиональные организации и все те, кто кормился непосредственно от Храма и мест паломничества, одним из которых и был Храм, могли чувствовать угрозу в той мере, настолько, по их свидетельствам, сокращались религиозные богослужения, что вменялось в вину Павлу. Это затрагивало «золотых и серебряных дел мастеров» Ефеса, которые обеспечивали паломников сувенирами и предметами культа. В Ефесе — впервые — официальная религия восприняла христианское проповедование, как опасную конкуренцию. С точки зрения «Деяний»[828], которую подтвердят самые объективные свидетельства римских должностных лиц, это были далеко не единственные резоны. Были не только изготовители ex-voto для знаменитой Артемиды, Приносившие большую прибыль, но имелись также священники и их приближенные, которые перепродавали, например, шкуры приносимых в жертву животных, и особенно жрецы-мясники, которые совершали жертвоприношения и продавали мясо, имея немалый доход, повсюду основывая могущественные объединения[829]. Как видно, вопрос жертвенного мяса («ldolothytes») был проблемой не только для христианского учения, но и касался реальной повседневной жизни населения.

То, что конфликт мог быть спровоцирован этими объединениями, выглядит абсолютно правдоподобно: они во множестве существовали в Азии и были типичны и для продовольственной отрасли, и для ремесленников, и для производителей текстиля, и для объединения «ювелиров», имеющихся в Ефесе; весьма далекие от того, чтобы выражать социальный протест, они заботились главным образом о том, чтобы проявлять свою преданность и оказывать поддержку Империи[830]. Для устранения виновников беспокойств они умело манипулировали толпой и, используя скопление народа во время праздников и представлений, прибегали к эффективным методам: в имперских городах единодушное голосование собравшегося населения могло быть достаточным для того, чтобы отправить какого-нибудь смутьяна на казнь[831]. Именно это согласно летописи «Деяний» и произошло во время театрального представления, когда объединившиеся ремесленники, изготавливающие серебряные изделия, разожгли мятеж, весьма опасный для Павла.

Эго движение принимало явно антисемитский характер. О его последствиях Павел свидетельствовал позднее: ефесская миссия окончилась тем, что все сотрудники-иудеи покинули Ефес; остался только один — коринфянин Иустус, хотя можно упомянуть еще Марка[832]. Родственники апостола, Андроник и Юния, также стали жертвами враждебных происков: они были с Павлом в заточении однажды, а в это же время его всегдашние и верные последователи, иудеи Акила и Прискилла, вероятно, подвергались огромному риску. После этого его иудейские соратники покинули Ефес, чтобы направиться в Рим, так же как и первый обращенный Павла Епенет, который, возможно, был выходцем из иоанновских иудеев[833]. Это изгнание скорее всего последовало за событиями, которые явились причиной заключения Павла и его родственников в тюрьму[834]. Повествование «Деяний» воссоздает картину происшедшего, упоминая, что в театре во время мятежа ремесленников одному из сочувствующих Павлу не позволили выступить по той простой причине, что он был иудей; уточняется, что это обвинение было коллективным…

Этот антисемитизм, который стал довольно агрессивным в Ефесе, чтобы вынудить, по-видимому, группу разойтись, существовал в скрытой форме во всех городах греческого Востока: история Александрии этого периода хранит воспоминания о многочисленных его проявлениях[835]. Достаточно любого организатора, чтобы перейти к открытой враждебности. Именно в эти годы (53–54) Ефес располагал таким человеком в лице знатного римлянина Тиверия Клавдия Валвиллиуса, который соединял в себе божий дар чудотворца с предрассудками интеллектуала-антисемита. И это был человек, наделенный властью.

53–54 годы: лихорадочная обстановка

Вероятно, Павел назвал виновника его несчастий. В завуалированной форме, загадочно и двусмысленно, чтобы его могли понять только те, кому он адресовал свое послание: это было сделано в традиции обличительной речи (диатрибы) в античном эпистолярном жанре[836]. Когда он сообщает, что угроза смерти, которая нависла над ним в Ефесе, явилась ему в форме «ответа», данного ему чиновниками Империи[837], он не может сказать прямо, что ему было предписано предстать перед судом, присланным из Рима, так как в этом случае смертный приговор был бы немедленно приведен в исполнение — а этого все-таки не произошло. Павел скорее делает намек тонкий и точный, указывающий на личность Тиверия Клавдия Валвиллиуса, дружба и расположение к которому императора Клавдия ставили его в один ряд со служащими по связям между греческими городами и двором, составителем (ad responsa) официальных «ответов» на их вопросы и просьбы.

Этот Валвиллиус, защищавший римский порядок — и даже классическую культуру — был в то же время антисемитом, чудотворцем и астрологом. Он занимал высокие должности, управляя богослужениями и образованием в Александрии; он же (или его отец) был верховным послом Александрии в 41 году, когда вместе с философом-стоиком Керемоном они подали жалобу на иудеев и потребовали восстановления национальных богослужений. В Ефесе, где он постоянно выказывал свое почитание богини Артемиды, в пользу которой совершал широкие благотворительные жесты, его должность не могла затмить в нем чудотворца, издавшего свои астрологические писания под названием «Balbillea ephesia»[838].

Христиане Азии, впрочем, тоже не забыли его: он появится в Апокалипсисе, как их главный преследователь, в образе рогатого зверя, совершающего многочисленные чудеса[839]. Итак, Валвиллиус оказался в Ефесе, следуя к месту своего нового назначения в 53-м или 54 году, как раз перед тем, как вступить в должность префекта Египта[840]: так как испытания Павла окончились весной[841], то этот острый конфликт относят к зиме 53–54 года, конфликт, который просто не мог не возникнуть между этими двумя чудотворцами[842].

Какую форму приняло столкновение? Ограничилось ли все народным волнением и разногласием в мнениях, как говорят об этом «Деяния»? Или же был проведен уголовный процесс перед провинциальным правителем?

«Борьба против животных»

Первое испытание, которое Павел успешно преодолел, он описал как «борьбу против животных»[843]. Разумеется, здесь использовано образное выражение, усугубленный образ, употребляемый обычно в эллинистическом иудаизме и христианской литературе, чтобы символизировать зло, жестокость, травлю… Гнев и раздражение язычников часто сравнивалось с дикостью хищного зверя[844].

В романе о Павле, написанном в Азии во втором веке, использован намек апостола, лежащий в основе письма с описанием событий в Ефесе до момента отбытия в Македонию и Коринф, которые напоминают, в частности, эпизод волнений, упомянутый в «Деяниях»: Павел защищается перед правителем; его отдают «зверям» с единодушного одобрения народа; он ждет исполнения приговора в тюрьме возле стадиона, но возникшее промедление позволяет ему обратить жену правителя; он оказывается жертвой зависти человека, приближенного к этому высокому лицу (правителю)[845].

Но другой намек Павла, не имеющий такого романического характера, имеет место в том же Письме к Коринфянам. На этот раз он куда более пространен, но придерживается того же направления. Размышляя о своем апостольском призвании и последних пережитых месяцах, ему кажется, что Бог дал апостолов «для представления», они — апостолы — те, что «осуждены на смерть», устраивая «театральное представление» для мира. Вся эта терминология — специфическая, хотя крайне точная, однако ее употребление единично и исключительно для Нового Завета[846]. Можно подумать, что Павел продолжает развивать метафору, пусть и весьма непопулярную (в противоположность метафоре стадиона): она может вызвать только грязный и гнусный образ в греко-римском духе.

Очень долго считалось, что римский гражданин не мог быть осужден на такое унизительное наказание Хотя… В конце Республики и в начале Империи не существовало законов, защищавших привилегии римского гражданина, вызвавшего смуту, даже если общественное мнение присуждало какие-либо чрезмерные наказания: несмотря на предрассудки, осужденных граждан в Испании бросали диким зверям, а в эпоху Цицерона, при правлении Калигулы и Клавдия это делали и в Риме, в Иудее и даже в Нарбоннезе в середине первого столетия некоторых распинали. В то время не было никакой законной защиты против давления толпы или непосредственной заинтересованности правителя, стремящегося регулярно устраивать игры в амфитеатре: в Ефесе эти бои животных, называемые охотой, часто проводили с осужденными на смерть. Их приводили на арену и оставляли перед хищниками с веревкой на шее и со связанными руками; им не давали оружия и не позволяли даже защититься своими собственными силами[847].

С такой жестокостью наказывали обычно оскорбителей святыни или магов[848]. Те, кто, подобно Валвиллиусу, продолжали публично поклоняться Артемиде, вполне могли предъявить обвинение Павлу. Особенно в атмосфере грандиозных празднеств, которые проводились тогда в честь императора и которые собирали вокруг asiarques представителей всей Азии[849]. Обвинение в оскорблении святынь или в кощунстве могло быть предъявлено из-за любого, самого незначительного ущерба, нанесенного Храму, или из-за нарушения культурных правил; обвинение было пристрастным и выражало скорее обиду общества, нежели было действительно религиозным правонарушением или несправедливой критикой: например, изобличали выродков, а не неверующих[850].

Согласно «Деяниям» обвинение, предъявленное Павлу, не смогли обосновать ни как оскорбления святынь, ни как богохульства. Государственный представитель Азии — весьма высокопоставленный чиновник — доказал, что группа Павла ни в чем не виновата: народная манифестация была неправомерна, и в глазах римской администрации[851] выглядела, как провокация. Этот счастливый конец не обязательно нужно считать противоречащим тому испытанию, которое пришлось пережить Павлу, так как настроения толпы были весьма переменчивы и склонны к самым неожиданным поворотам. Обвиняемый приходил в театр, где он должен был публично оправдываться перед толпой, что было совсем нелегко в помещении на 24 000 мест[852]; гильдии цеховиков ориентировали толпу благосклонными или неблагосклонными возгласами[853]. Даже после осуждения толпой правитель мог еще вывести несчастного из амфитеатра, если был убежден в его статусе римского гражданина; но если толпа упорствовала и требовала зрелища, то правитель в конце концов уступал ее давлению…[854]

В то время многое было возможным, могли вмешаться заинтересованные люди, вызвать противоречивые мнения или организовать бегство. Именно это сделали в Ефесе Акила и Прискилла, рискуя своей головой ради спасения жизни апостола[855]. Когда приступ народной ярости прошел и Павел вновь обрел свободу действий, он решил посвятить себя управлению Церквами и организации сбора пожертвований[856]. Но передышка была недолгой.

«Нас наказывают, но мы не умираем!..» [857]

Павел был очень вынослив[858]. В Иконии он пережил побиение камнями; в Филиппах подвергся избиению от римлян[859]; в Ефесе он не однажды перенес заточение в тюрьму и снова избиение, а также бичевание — наказание, наложенное руководителями синагоги за нарушение запретов Закона Моисеева[860]. Эти обстоятельства заставляют вспомнить те проблемы, которые уже возникали в Антиохии и Иерусалиме, например, проблема кошерной пищи или проблема разделения иудеев и язычников.

Обстоятельства остались нам неизвестны. Однако враждебность традиционных иудейских кругов неудивительна: существовали связи между группой Павла и маргинальной группой последователей Иоанна; первые осуществленные апостолом обращения, очень малочисленные, можно было расценить, как новое разделение; христианское проповедование очень вероятно, могло спровоцировать антисемитские гонения; наконец, сбор пожертвований, который организовал Павел, мог быть воспринят как вымогательство из-за его настойчивых просьб, адресованных обращенным иудеям. Разве они и так не должны были вносить налоги на Храм?[861] Иудеи Ефеса могли пресечь действия, которые считали религиозным нарушением или оскорблением святыни, так как римские власти оставляли за ними право свободно применять Моисеев Закон, особенно в отношении оскорбления святынь или воровства, жертвами которого могли оказаться синагоги. Осуждение Павла Старейшинами Ефеса вполне объясняет полную перемену его отношения к иудейскому правосудию под конец его пребывания там; после превозношения иудейского суда перед любым другим судом Павел предпочел ему, в конце концов, суд Империи[862].

Обычно римский гражданин не подвергался избиению[863], если мог предоставить доказательства своей принадлежности к Империи. Но мы видели, сколькими обстоятельствами осложнялось дело в Филиппах! В данном случае это было злоупотребление властей. Кроме того, нужно учитывать, что такое наказание получало в то время все большее и большее распространение. Оно было как бы предупреждением (admonitio), если назначалось в меру. Правитель мог прибегнуть к нему за мелкие нарушения безо всякого судебного разбирательства. Часто оно также предшествовало отправке правонарушителя на рудники или другие принудительные работы; такой вариант нельзя исключить полностью в случае с Павлом, поскольку в письме, написанном в Ефесе, он сам упоминает об «отметинах» на своем теле[864]. Наконец, у Павла была еще проблема его платежеспособности, и можно предположить, что он подвергся наказанию вместо штрафа, так как избиение часто заменяло виновному наложенный штраф, если этот последний оказывался неспособен его оплатить.

Как бы ни было, эти непрерывные испытания длились довольно долго. Во время одного из заключений в тюрьму Павел запланировал возвращение в Иерусалим по наиболее короткой пешеходной дороге, пройдя перед тем долиной Ликии[865]; таким образом, он отказался от предыдущего замысла посетить Церкви Европы. Когда, наконец, весной 54 года он смог покинуть Ефес, в провинции вместо Педания Юкундия только что пришел к власти новый правитель М. Юний Силуан, который занимал пост с 51 года и с попустительства которого, вероятно, и происходили злоключения Павла.

Все эти трудности, в конце концов, наложили свой отпечаток на Павла, который был уже человеком в возрасте и свидетельствовал, что «внешний его человек тлеет»; он уже выражал просьбу, чтобы «никто впредь не отягощал его, ибо он носит язвы Господа Иисуса на теле своем»[866]. Словом, испытания, которые последовали за «борьбой против животных», а о ней мы ничего не знаем, кажется, длились гораздо дольше и были гораздо более тяжелыми, чем те, которые вызвались первым столкновением с ефесскими властями.

Отсутствие апостола — причина войны различных коринфских групп[867]

В тюрьме, а позже на свободе Павел стал понимать, что не так легко управлять на расстоянии Церквами Европы и даже Церквами Азии[868]. Со времени первого заточения, в течение долгих недель, когда вся его энергия была мобилизована на борьбу с угрозой, нависшей над ним в лице ефесских стражей порядка, христиане Коринфа восстали против него. Павла упрекали в том, что он хочет принимать все решения издалека, не будучи в центре проблем и недостаточно хорошо зная положение на месте; и правда, он рубил с плеча, разбираясь быстро и сурово: «А я, отсутствуя телом, но присутствуя у вас духом, уже решил, как бы находясь у вас!..» Во время пребывания в Ефесе Павел постепенно осознал недостаток своего отсутствия на местах и, растерявшись, в конце концов, уж и не знал, какой ему взять тон[869].

В Коринфе некоторые «хвалились», полагая, что у них были на то основания. Другие искали новых наставников мысли — естественная реакция в обществе, где все зиждилось на власти иерархии, где главенство знатных лиц привычным образом утверждалось абсолютно над всеми, кто зависел от них: клиентами[870], вольноотпущенниками, рабами, а также женщинами и иностранцами. Разногласия получили социальный резонанс из-за того, что первые обращенные Павла явно пользовались привилегированным положением: Крисп был главой синагоги. Стефаний и Гаий, которые могли проводить церковные собрания, владели большой собственностью. Эти несправедливости были изобличены рабами и вольноотпущенниками, «домашними Хлоиными» во время их путешествия в Ефес.

Речь не шла о «расколе»[871], но уже имела место борьба за влияние (?ris), когда «здравое соревнование», о котором говорил Павел в своих проповедях, переросло в «зависть» (z?los) и злобу. И одни и другие стали ссылаться на посторонних покровителей, потому что в отсутствие Павла город посещало множество миссионеров. Аполлос, новообращенный Акилы и Прискиллы, имел своих сторонников, очарованных интеллектуальными домыслами александрийца[872]. Петр, который покинул Антиохию и, путешествуя со своей семьей, появлялся везде, был признаваем как избранный, на учение которого ссылались. Наконец, Павел упоминает о прибытии «некоего Христова», обозначая таким образом иудейского миссионера, который был родственником Иисуса[873]. Павел контролировал верующих, но те совершили ошибку, когда поторопились отправиться в Ефес, чтобы дать апостолу отчего сложившемся положении; Тимофей был очень плохо принят, когда он выступил от лица Павла, пытаясь напомнить о его евангелии и его позиции основателя Церкви, кроме того, к конфликту с властью прибавилась финансовая проблема, так как Церковь Коринфа не старалась поддерживать, как должна была бы, многих апостолов; тогда Павел решил сам позаботиться о себе, используя то, что он — единственный холостяк среди апостолов, который всегда старался зарабатывать себе на жизнь[874].

Спор оказался острым. Павел вынужден был оправдываться: он старается представить себя хорошим служителем, приводит доказательства своих мучений, вспоминая испытания, которые ему недавно пришлось пережить в Ефесе, затем решительно осуждает обычное для греков занятие заниматься самовосхвалением, ставя в пример собственную слабость и бедность. Письмо Павла вызывает у коринфян иллюзии его присутствия, чему особенно способствуют «отцовские» угрозы, которыми он завершает свое послание. Постоянно заботясь о том, чтобы не прерывалась связь между наставником и его последователями, он обращается к ним, излагая учение на тему «евангелие мудрости».

Его тон — страстный, и, несмотря на полемику, Павел занимает открытую и благоразумную позицию, которая не изменилась и в дальнейшем эпистолярном общении. Прежде всего он стремится даже издалека поддерживать свой нравственный авторитет и дает множество советов относительно поведения в обществе, сохраняющих от соблазнов мирской жизни или чрезмерного «освобождения от обязательств». Павел подчеркивает, что в основном отвечает на письменные вопросы, которые присылают ему коринфяне: еще один способ показать, что он один обладает властью![875]

При этом Павел старается избежать каких бы то ни было споров, касающихся учения, несмотря на то, что миссионеры, имеющие к этому отношение, вышли из иудаизма и потому имели другое восприятие, не говоря уже о тех, кого Коринфская Церковь с лихвой набрала из языческой среды. Павел выбирает позицию центриста, определенную во время встреч в Иерусалиме, признавая две категории христиан — иудеев и греков — обе призванные, хотя и по-разному[876].

Мощное семитское наступление

Конфликт по поводу учения не замедлил разразиться, распространившись на всех участках павловской миссии, где имелось конкурирующее проповедование семитского направления.

Именно это движение, став всеобщим, достигло Коринфа, Церквей Галатии, Колосс и даже Филипп[877]. Можно было подумать, что миссионеры, которые были «христианами из обрезанных»[878], шли за апостолом шаг в шаг с целью предложить его обращенным другое евангелие[879], отмеченное верностью Закону Моисееву. Был ли это политический маневр, националистическое предприятие в тот момент, когда в Иудее возникло напряжение между римскими властями и иудейским народом и когда снова возрос зелотский экстремизм? Предполагают и говорят, что христиане Иерусалима, озабоченные тем, чтобы выказать свою солидарность и преданность, хотели снова мобилизовать обращенных иудеев диаспоры. Но кажется, их было немного со стороны Павла.

Бесспорно одно — иерусалимское происхождение этой контрмиссии. На этот раз Павел не обвиняет конкретно Иакова и Петра, как во время инцидента в Антиохии, но ему не удается скрыть свою горечь и иронию в адрес «знатных лиц», «верховных апостолов», тех, которые давали этим проповедникам доверительные письма[880]. Контрмиссия осуществлялась не мелкими сошками; заботой Павла стадо теперь восстановление его апостольской власти: в дальнейшем он беспрестанно употребляет свое звание апостола в заголовках своих посланий, ссылается на иерусалимские соглашения и даже напоминает о своем личном божественном даре и сверхъестественных переживаниях, чего до этого совсем не любил делать[881]. Прения вызывал не только вопрос законности апостольских полномочий Павла, но также обсуждение смысла и цели его миссии: господствует ли апостол, оказывая непрерывное давление на своих обращенных, или становится их служителем — вот в чем желали разобраться противники Павла[882]. Очевидно, они принимали посильное участие в кампании поношения широкого масштаба, которая выставляла Павла самозванцем и потому апостолом второстепенным.

Наступление оказалось одновременно всеобщим и многообразным. Оно не было организованным: оно велось разными людьми, можно даже сказать, могущественными личностями в соответствии с их собственным пониманием вещей и, разумеется, разными характерами. Во Фригийских Церквах это мог быть одинокий человек, интеллектуал («лжемудрец»), а также мистик, возможно, с некоторым налетом ессеинизма[883]. В Коринфе это также был бы одинокий человек, харизмат, придающий значение своим видениям и откровениям, достаточно близкий к александрийскому иудаизму, но не имеющий при этом аполлосовской лояльности. Он собирает вокруг себя группу людей, которые ссылаются на Христа и в то же время громко провозглашают свою принадлежность к иудейству; все они страстные поклонники Моисея, которого представляют, как великого пророка всех времен[884]. В Галатии это движение кажется более организованным и широким: тут уже можно говорить о поистине коллективной контрмиссии, которая «изменяет евангелие», ее эллинистическая природа очевидна: Павел мог обвинить ее участников в том, что они ратуют за обрезание, совершенно не признавая при этом другие параграфы Закона Моисеева (например, службу Храму), и поэтому он решил вести идеологический бой в вопросе Божьего Завета с Авраамом, о котором говорится в речи Стефана[885].

Однако воздержимся от примитивных заключений. Оппозицию против Павла нельзя объяснить ни частным кризисом, который переживала Иудея, ни даже особым положением Павла среди апостолов Иерусалима. Во всяком случае, в Азии эта оппозиция равномерно укоренилась в зонах его проповедования, которое способствовало резкому выделению иоанновской группы, где было много эллинистов. Сама среда, из которой происходили верующие, и структура, присущая первой христианской миссии, вызывали определенные трудности: можно было стать апостолом по божественному призванию и благодаря товариществу, на основе личных связей, подчиненных строгой иерархии, которые мало отличались от римского клиентелизма[886]. Павел более или менее сознательно обозначает коринфские группы, давая им названия: «Кифины», «Аполлосовы», «Павловы» — точно так же, как рабов и вольноотпущенников большого дома называют, например, «Хлоины»; подобным образом он приписывает диакониссе Коринфа роль «покровителя» (prostate) христиан. «Зависть» (z?los) и «распри» (?ris) были характерны для этих индивидуализированных группок, которые греки называли гетериями.

Позиции этих групп были не одинаковы, иудействующие коринфяне не настаивали на обрезании, несмотря на то, что почитали Моисеев Закон. Иудействующие колоссяне принимали только кошерную пищу и соблюдали разделение христиан евреев от христиан греков во время общих застолий[887]. В Колоссах и в Галатии настаивали также на соблюдении иудейских праздников, согласные с идеей ессеев, что календарь, созданный людьми, должен соответствовать небесному календарю, чтобы земные обряды проходили одновременно со службой ангелов на небесах[888].

Но в Азии главным предметом дебатов было обрезание, всегда считавшееся даже ессеями и эллинистами знаком Завета, который Бог заключил с Авраамом и его потомками[889]. Только обрезанные могли претендовать на наследие Авраама. В Иерусалиме в 51 году апостолы в этом вопросе сделали шаг вперед, допуская сосуществование двух типов христиан: христиан из иудейства, то есть обрезанных, и христиан из язычества, но они совершенно определенно не считали их равными друг другу. Христиан из язычников рассматривали как христиан второй категории, их сразу причисляли к обращенным Павла, когда обнаруживали. Впрочем, добавлялось, что Павел проповедует в других кругах «еще» обрезание[890], поскольку он действительно был убежден в своем превосходстве и осознавал, что христиан-язычников держат в положении как бы «второсортных» христиан.

Павел был настолько проникнут основным договором, объединяющим всех тех, кто имел общую веру в воскресение из мертвых и спасение через веру в распятого Христа, что не верил в раскол: «Я ли, они ли, мы так проповедуем и вы так уверовали»[891]. Послание к Ефессянам превосходно выражает его понимание того, что есть Церковь, которым он и руководствуется в своей миссии: «Один Бог, одна вера, одно крещение…»[892] А евангелие таким образом объединяет — несмотря ни на что — и тех и других, будучи спасительной благой вестью (смерть и Воскресение Иисуса), скорее похожей на учение. С точки зрения догмы, оставались еще двусмысленности, которые не были устранены на иерусалимских встречах. Павел не осознавал опасности разрыва, но будучи вспыльчивым и глубоко разочарованным он не колеблясь занял решительную позицию в своих ответах Церквам Азии, рискуя вызвать скандал.

Возмущение в Азии

Апостол расценивал позицию своих обращенных, как «отступничество, и даже хуже — как измену, которая заслуживала анафемы[893]. Он гневался на этих безрассудных, которые обращались «ко всякому ветру учения», прельщаясь проповедованием, представляющим собой не что иное, как возврат к самым простым и ветхозаветным основам иудейской веры[894]. Павел имел в виду именно Закон Моисея, он хотел указать на оскудение христианского послания. Миссия осуществлялась в масштабах области с помощью энциклических писем, стремясь нейтрализовать противника на его собственной территории, кроме того, было объявлено о прибытии специального посланца — иудея Марка из Иерусалима, такого же сторонника серединного пути, как и Петр, чье присутствие возле Павла уже само по себе было символом примирения[895]; в письмах использовался язык противника, а также традиционные формулировки и апокалипсические темы, близкие ессеям и последователям Иоанна[896].

Павел был превосходным полемистом, но не совсем прав, драматизируя ситуацию, постоянно обращаясь к аргументам своих противников и ставя их в крайне неудобное для иудея положение. И разве его не обвиняли в оппортунизме — это его, который «хвалился» тем, что может адаптироваться в любой среде, и чья точка зрения относительно обрезания была столь либеральной?[897] Сами его оппоненты хотели соединиться с иудейскими обществами, чтобы прикрываться привилегиями, которые признавало за ними римское государство, и таким образом избежать гонений из-за своих религиозных взглядов[898]. Не обвиняли ли его в небрежном соблюдении Закона? И разве сами эллинисты, отказываясь служить Храму, принимали Закон полностью?[899]

Но главное, что Павел отклонял традиционную аргументацию, которой пользовались для истолкования истории Авраама, лишая обрезание связи с Заветом, как толковали Патриархи, и связывая его с Моисеевым Законом, чтобы обосновать таким образом идею, что обещание было дано Аврааму Богом благодаря одной лишь его вере, что позволяет верующим неиудеям присоединиться к Завету; такая трактовка истории Авраама противоречит всем толкованиям современного иудаизма даже в диаспоре[900].

С этого момента апостол нарушает принципы терпимости, обнародованные в Иерусалиме, и пишет, что Христос неодинаково призывает обрезанных и язычников, что обрезание и крест предлагаются, как альтернатива: впредь — или обрезание, или Христос! И Павел доходит до того, что уподобляет иудейских миссионеров безвольным людям, от которых выгодно отличаются даже римляне![901] В этом моменте — единственный раз в своем повествовании — он проявляет радикальный космополитизм, упраздняющий всякое различие между иудейскими и греческими Христианами (существующее в Иерусалиме), приравнивая его всего лишь к прочим разделениям, существующим в античном обществе: греки и варвары, свободные и несвободные, граждане и не граждане, мужчины и женщины…[902]

Именно в очаге этого личного столкновения Павел и его сотрудники в своих посланиях Церквам Азии более всего разошлись с иерусалимскими соглашениями. Они проповедовали свободу верующего от религии запретов, основанной на управленческом фетишизме[903]. Они развязали на редкость страстную полемику против Закона, воспринимаемого ими, как преграда, сравниваемого с тюремным «стражем», тогда как он должен бы был служить наставлением; Закон — всего лишь свод юридических правил, принятых людьми, чтобы не допускать нарушений, который своими запретами наоборот побуждает к нарушениям. Удивительный парадокс! Такой взгляд немыслим для иудея, который видел в Законе основу Завета, воплощение божественной мудрости, свет, райский поток, дерево жизни…[904]

Вероятнее всего, что эти крайности — есть отражение личной драмы обращенного фарисея, отходящего от Закона ценой болезненного усилия, на которое ушла вся его жизнь[905]. Они не представляли собой окончательную позицию Павла[906], но обозначили наиболее трудный этап его апостольского пути, вызвав не менее серьезные волнения, которые распространились до самого Иерусалима[907]. Как считали в Азии в конце первого столетия, послания Павла могли очень разно и неверно истолковываться, что позволяло с легкостью извращать их смысл и затрудняло понимание[908].

На тот момент провал Павла в этой среде — хотя бы и относительный — очевиден. Доказательство тому — явно выраженная семитская направленность Церквей Фригии, которые Епафрас основал от его имени[909]. Кроме того, иоанновские Церкви и Церкви, находящиеся под влиянием Петра, процветали в Малой Азии в течение всей второй половины первого столетия: помощники оставались верны тому пути, который был определен в Иерусалиме, и оправдывали деятельность Павла[910], тогда как крайне эллинизированные и на словах и на деле, но все еще привязанные к наиболее безукоризненным библейским традициям христиане-иудеи Азии составляли под именем Иакова язвительные писания с намерением изобличить Павла в заблуждениях, которые имели место в Посланиях к Галатам[911]. Конечно, у Павла осталось много верных последователей, и его след был долго заметен в некоторых кругах: Тимофей, а затем Они сим (раб, которого он лично крестил) стали поочередно епископами в Ефесе, где во втором столетии сосуществовали два христианских общества — иудейское и греческое[912]; в это время Павла вспоминали и проявляли привязанность к его личности в области Антиохии Писидийской, где был написан роман о нем[913]. Но уклончивость и даже отступничество христиан Азии были весьма тяжкими для апостола в его последние годы.

Возобновление коринфской истории[914]

Еще в Ефесе Павел узнал о провале Тимофея, посланного им в Коринф. Будучи вполне свободным, он тем не менее предпочел отменить свой запланированный прошлой весной визит и даже отложить его, ожидая, когда уляжется волнение умов: он отправился сначала в Македонию, изменив первоначальный план путешествия. Не из-за своей непоследовательности или опрометчивости, но из-за того, что ему не хотелось возвращаться в Коринф в грусти и недовольстве. Его огорчения, его страдания, его любовь, которую он сохранил, несмотря ни на что, к своим коринфянам — все это он предпочел выразить в письме, которое на писал «в слезах»[915], пребывая в Ефесе.

На этот раз речь шла не о соперничестве групп, но о четко обозначившейся контрмиссии. В соответствии с языческим и христианским принципами полемики противник представлен анонимным и безличным[916], но угадывается, что это — иудей: надо полагать, что спор разгорелся по преимуществу в среде синагог, и Павел предложил положить ему конец, обратившись по моисеевой традиции[917] к третейскому суду. То, что человек имеет преимущества благодаря своим особым отношениям с Иисусом при жизни последнего, почему-то приводит Павла к заключению, что призвание апостола не основано на личном знании Христа во плоти[918]. Эту позицию трудно понять, поскольку Павел сам столкнулся в Иерусалиме с той особой аурой, которая отмечала людей, близких Христу по крови: его родственников и тех, кто мог непосредственно от него передать его послание, как, скажем, Петр[919]. Петр был одним из «высших апостолов»[920], и тут нельзя не вспомнить об Андрее, призванном с самого начала, которого по преданию считают евангелистом Пелопоннеса, начиная с римской колонии Патры; должно быть, он следовал сперва за Петром из Понта в Вифинию, а затем по следам Павла — в Европу, Македонию и Ахайю[921].

В основе развития контрмиссии лежал мистицизм, в котором можно увидеть александрийскую интерпретацию роли, возложенной на Моисея, как на образец Пророка; Павел заклеймил как интеллектуальную, так и мистическую сторону этого движения, которому он противопоставил смирение и сдержанность, составляющие его личную притягательную силу, равно как и другие свойственные ему качества[922]. Противник отличался повелительным характером действий, сходным со стилем иудейских миссионеров[923]. Павел осознал опасность разрыва: эти «извратители слова Божьего» предлагают коринфянам «Иисуса, которого мы не проповедовали», «дух, который они не получили», «благовестие, которое не приняли» [924].

Апостол становится предметом споров и его упрекают в излишнем вмешательстве[925]. Павел опровергает все аргументы, утверждая, что всякое апостольство имеет универсальное предназначение, и его границами могут быть лишь границы, установленные Богом. Он не соглашается с принципом абсолютного разделения, что препятствует ему самому или другим служителям, которых он утвердил, посещать некоторые из областей, евангелизированных другими[926]. Церковь не основывается раз и навсегда и только в рамках города. Она естественным образом стремится распространяться здесь и там, недавно появившиеся группы обращенных обязательно выделяют одного-двух миссионеров, чтобы обеспечить преемственность: это и есть «служители Церквей», которым Павел тогда же дает определение[927] и считает братьями и соратниками, но которых он всегда отличает от своих сотрудников, набранных им самолично. Нужно отойти от структуры, свойственной этим группкам и признать за христианской миссией ее собственный динамизм, согласившись с тем, что уже насаженное поливают другие. Все это Павел осознал во время своего второго путешествия. Начиная с Ефеса он уже больше не ограничивает свое проповедование, ведя его только в тех обществах, которые он основал, но обращается ко всем христианам области: после посланий, предназначенных «Церквам Галатии» и «Церквам Фригии» новые письма коринфянам обращены ко всему христианскому миру Коринфской области в его совокупности[928]. Мы видим разницу между двумя совершенно противоположными апостольскими концепциями.

Конфликт, вызванный различными влияниями, неизбежно должен был возникнуть. Коринфяне понимали его, как конфликт интересов: община могла иметь двух иди даже более проповедников на иждивении, и некоторые обвиняли Павла в злоупотреблении такой возможностью. Этот скрытый упрек, возможно, был вызван прибытием посланников из Ефеса — Тимофея и Тита, которых нужно было содержать во время их пребывания. И наверное, к этому времени Павел оставил уже всякий ремесленный труд: он утвердился в своем праве не работать по примеру высших апостолов, тем более, что у него не было жены, о которой следовало бы заботиться![929]

Сбор пожертвований для Иерусалима вызвал еще большие разногласия. Коринфяне поддержали его, но они были настолько недовольны действиями Павла, что приостановили эту свою деятельность. Они упрекали апостола во властолюбии и стремлении все централизовать, считая себя единственно ответственным, и, действительно, он посылал очень точные инструкции: каждый должен был экономить, неделю за неделей ожидая прибытия Павла, единственного, кто имел право контролировать всякие действия и давать полномочия тем, кого избрали сопровождать корабль[930]. Коринфяне выражали неудовольствие, что сумма денег, предназначенных для отправки, была установлена произвольно и слишком завышена для них; они даже начали подозревать Павла в незаконном присвоении денег из-за того, что им отказали в каком бы то ни было контроле, даже в форме наблюдения, и доставке средств. В самом деле, Павел отошел от религиозных обрядов, соблюдаемых при взимании пожертвований (didrachmon) для Храма, организация сбора которых, так же как и их транспортировка, была — на местном уровне — делом знатных лиц общин, а не посланников из Иерусалима, каким считался Павел[931].

Оппозиция, таким образом, возникла со стороны обращенных из синагог: иудеев и «боящихся Бога».

Павел отправил вперед Тита, чтобы прояснить ситуацию до своего собственного визита. У того было всего несколько недель, так как он должен был присоединиться к апостолу в Троаде до его путешествия в Европу. Он уехал очень встревоженный, тогда как Павел был относительно спокоен, надеясь уладить дело[932]. События подтвердили его правоту, и миссия Тита продолжалась до тех пор, пока он смог восстановить в Коринфе авторитет Павла и найти удовлетворительное решение проблемы сбора пожертвований.

Беспокойное путешествие

Павел покинул Ефес сразу, как только обрел свободу, чтобы осуществить возвращение в Иерусалим через Европу. В сопровождении Тимофея и некоторых других он, не колеблясь, пренебрег суровостью зимнего путешествия, тем более, что намеченная между Троадой и Филиппами переправа была короткой[933].

Заход в порт Троады должен был после стольких испытаний послужить апостолу передышкой, так как, увидев возможность для евангелизации, он основал здесь домашнюю Церковь. Но Тит сюда так и не вернулся, и Павел терзался мучениями; он писал тогда коринфянам весьма суровые письма[934]. Его также беспокоили дела в Македонии: он отправил туда Тимофея вместе с коринфянином Ерастом, чтобы они там подготовили его приезд[935].

Несмотря на такую предусмотрительность, его пребывание в Македонии в первое время было очень суровым испытанием: «Плоть наша не имела никакого покоя в Македонии, мы были стеснены отовсюду: от-вне — нападения, внутри — страхи». В романе о Павле преподносится версия, что он снова был заключен в тюрьму в Филиппах и даже отправлен на принудительные работы[936].

Павел повествует нам только о внутреннем кризисе Церквей Македонии, ослабленных, обедневших, где сбор пожертвований — еще и здесь! — вызывал неудовольствие; проблема разрешилась не так, как предполагал Павел, он утвердил право Церквей организовывать все по собственному усмотрению[937]. Общества Фессалоники и Филипп, которые так энергично поддерживали деятельность Павла в Европе сразу после их основания[938], также пострадали из-за длительного отсутствия апостола: единодушия тут уже не было[939]. Но, в конце концов, Павел и Тимофей смогли достаточно оздоровить здесь обстановку и впоследствии ставить эти общества в пример Церкви Коринфа[940].

Тем временем Тит передавал из Коринфа хорошие новости. Настойчивость миссионера дала результаты, хотя анонимный противник не прекращал борьбы, Тит сумел объединить верных Павлу людей вокруг его имени и даже возобновить по своей инициативе сбор пожертвований. Он не отступал от принципов и стремился заставить признать авторитет апостола, стараясь утвердить его первоначальное положение. Павел проявлял гибкость и был снисходителен. Он снова организовал сбор пожертвований, теперь уже действуя куда более либерально и представляя при этом всевозможные гарантии, теперь в его намерения входило только поделиться своими «соображениями». Сумма денег, подлежащих взиманию, не была определена, и Павел просил коринфян самих определить ее в соответствии с их возможностями, играя на принципе соперничества, который не оставлял греков равнодушными. Сбор денег осуществлялся не только посланником Павла: его сопровождали два других сотрудника, из которых один был назначен Церквами Азии. Это был некто, не входящий в круг Павла, «которого хвалили все Церкви», признанный миссионер, проповедующий уже давно. Другой, напротив, принадлежал к окружению Павла. Имея письменные полномочия от Павла, все трое добрались до Коринфа, чувствуя себя вполне уверенно[941]. Последние письма Павла к коринфянам выражают желание примирения и возврата к иудейским и патриархальным порядкам: они вновь сориентированы на Моисеев Закон и выступают за разделение с язычниками[942].

Противник Павла был именно здесь. Согласившись с публичным неодобрением, которое ему было высказано, Павел пытался смириться[943]. Но потом, прибыв в Коринф, он потребовал разбирательства, к которому обычно прибегали в синагогах в случае конфликта между двумя старейшинами[944]; к тому же он предупредил, что будет отчаянно защищаться, вплоть до того, что пойдет — как это может всякий иудей — на отлучение от Церкви[945]. Но ему пришлось испытать новое разочарование: его пребывание в Коринфе было омрачено и сокращено из-за происков, иудейских христиан. Он предпочел тогда отойти в Кенхрею, подальше от городского центра, в среду торговцев и ремесленников порта, и воспользовался зимовкой, чтобы подготовиться к следующей миссии в Рим: это была зима 54–55 года[946]. Затем он добрался до Македонии и собирался дойти до Иерусалима, посещая по пути молодые Церкви Троады с группой, в составе которой были только македоняне и азиаты — без коринфян к филиппийцев. Но Антиохия Сирийская была закрыта для него, несмотря на его желание сделать здесь остановку.

Тревожное возвращение

В общем, множество проблем оставалось нерешенным. Когда Павел отправился в путь, его возвращение в Иерусалим сопровождалось самыми туманными предзнаменованиями, хотя повествование «Деяний», основываясь на путевых записках, представляет доставку пожертвований, как путь навстречу смерти, ясно осознаваемой и переживаемой апостолом, как истинно трагическим героем. В Милите у Павла было предчувствие фатального поворота событий, что подтвердил ему и иудейский пророк в Кесарии[947].

Павел и сам был обеспокоен. Он нуждался в молитвах своих последователей, «чтобы избежать неверных в Иудее», избежать тех, кто не хотел ничего понимать в его взглядах: это доказывает, что он знал о волнениях, возникших из-за его Послания к Галатам. Он даже сомневался в отношении того, как будут приняты пожертвования, собранные им, как будто он уже сознавал, что между ним и апостолами Иерусалима нет больше полного единства[948].

Прежде чем идти в Иерусалим, он зашел в порт Троады, остановка в котором была очень полезной. Павел добрался сюда спустя несколько дней после праздника Пасхи, который он отпраздновал в Филиппах, и оставался здесь неделю. Вера в Воскресение в этот период Павловой миссии была столь страстной, что Павел смог воплотить ее, воскресив юношу по имени Евтих, который упал из окна второго этажа дома в Троаде, слушая беседы проповедников. Павел сколь мог долго наставлял эту молодую церковь, ведя беседы до рассвета, в субботний день он совершил с ними обряд преломления хлеба. Затем он погрузил свой груз и посадил своих компаньонов на корабль, а сам пешком отправился в Асс, на другую сторону полуострова.