ГЛАВА 11 Покровский храм

ГЛАВА 11

Покровский храм

Покровский храм!

Большой, широкий и длинный вглубь — от входа до алтаря — с двумя рядами соединенных спинками стасидий, что стоят между украшенных с четырех сторон иконами опорными колоннами. Храм разделен на два неравных по ширине придела: справа более широкий — Покровский, слева, поуже, — Святого благоверного князя Александра Невского.

Светлый и напоенный воздухом днем, загадочный, словно распахнувшийся в глубину бездонного неба ночью, гулко откликающийся на шаги толстенными досками пола. С ажурным золотом иконостасов и киотов, богато изукрашенными окладами чудотворных икон, увесистыми гроздьями паникадил и своей неповторимой, тонко ощущаемой атмосферой непрекращающейся молитвы. Словно сам храм, или его хранитель ангел, или входящие в него через свои святые образа угодники Божьи не прекращают в нем молитвенного предстояния перед Творцом даже тогда, когда храм покидают закончившие службу монахи.

В Покровском храме есть у меня любимая стасидия, стоящая лицом к алтарю, в приделе благоверного князя Александра, прямо перед большим проскинитарием — увенчанным сенью столиком, напоминающим алтарный жертвенник, со стоящими на нем серебряными ковчегами с мощами святых, чья память празднуется на текущей неделе. В мой первый приезд в центре проскинитария стоял нехитрый ковчег с главою преподобного афонского старца Силуана, но в этот раз...

Как мне сказали, некто благочестивый паломник, кажется даже получивший от преподобного Силуана благодатную помощь по молитве перед его честною главой, в знак благодарности святому создал прекрасный драгоценный ларец, изукрашенный самоцветами, в который и переложили честную главу преподобного, и, ради сохранности ларца, убрали его в параклис (маленькую церковку), используемый как хранилище святынь и открываемый лишь для поклонения этим святыням паломников.

Так что...

Ну, значит, так надо!

Чтобы попасть в Покровский храм, необходимо подняться по семи лестничным пролетам, три из которых, начинаясь на северной стороне центральной площади монастыря, проходят по открытой части здания и приводят к площадке с фреской. Она изображает коленопреклоненную молитву старца Силуана, у которого (на фреске) зацелован молящимися весь локоток правой руки.

Затем лестница продолжается внутри здания келейного корпуса, поднимая вас через три этажа на четвертый и приводя на площадку с тремя дверями: прямо — в тот самый параклис со святынями, направо — на балкон с великолепной панорамой всего монастыря на фоне моря и налево — в сам Покровский храм.

Войдя в высокие застекленные двери, вы попадаете в высокий гулкий коридор с висящими по стенам на вешалках монашескими мантиями и рясами, и, пройдя его, сквозь вторые стеклянные двери попадаете в сам храм. Точнее, в некий особый благодатный возвышенный мир, возвышенный не только над поверхностью земли, но и над всею суетностью лежащего в его подножии земного бытия.

Вечерня была обычной, будничной, пронеслась незаметно, я даже не успел захотеть присесть и простоял всю службу в любимой стасидии с поднятым вверх сиденьем. Только-только настроил себя на молитву, и уже — отпуст! Ну да ладно, ночь впереди, даст Бог — помолимся!

Когда я, перецеловав все полюбившиеся мне еще в первый приезд иконы, спустился наконец одним из последних на площадь, лежащую между соборным храмом-кириаконом Великомученика Пантелеймона и увенчанным самой красивой на Афоне колокольней зданием трапезной, дверь в трапезную уже была открыта. Большинство братии и паломников уже заканчивало рассадку за большими деревянными столами, на такие же внушительные деревянные лавки по местам, указываемым деловитыми «трапезниками».

Едва я занял указанное мне место за паломническим столом, как зазвучала молитва, священническое благословение пищи, и началась трапеза, сопровождаемая чтением жития дневного святого, гулко отдававшимся эхом в огромном, на три четверти пустом, здании трапезной.

Кормили просто, но, как и за утренней трапезой, давали первое, второе и десерт (обычно в афонских монастырях трапеза бывает дважды в день, после литургии утром и после вечерни вечером).

На первое были классические русские щи со сметаной, на второе макароны с подливкой из овощей, кусочек сыра, чай, яблочное повидло, очень вкусный пшеничный хлеб собственной выпечки и всегда стоящие на столе в мисках из нержавейки великолепные солено-подкопченные черные маслины.

Вкус... Этого не передать, это не «Критикос» какой-нибудь! Это можно только ощутить самому и только за монастырским столом.

Дождавшись после трапезы на площади Флавиана и увидев, что он взят в пленение еще одним пантелеимоновским иноком, которого во Флавиановой спортивной сумке ожидал присланный из России пакет с книгой, я быстренько благословился у своего батюшки на фотосессию монастыря со стороны набережной. Это единственная зона, откуда разрешают снимать Пантелеймон без специального «благословения», и, чтобы не упустить вечернее освещение, с возможно приличной скоростью я зашагал в сторону архондарика за фотоаппаратом.

Фотосессия удалась! Правда, я едва не искупался в море, почти уже кувыркнувшись в него с высокого парапета, ограждающего набережную, когда тянулся захватить в кадр весьма фотогеничный балкон на фоне купола колокольни. Но для настоящего искусства это мелочи!

Зато я «забабахал» такие панорамы монастыря с конца пристани-арсаны широкоугольным объективом! А чайка, «схваченная» телевиком около печной трубы на крыше архондарика! А шикарная полупрозрачная тень в гроте со святым источником!

О! Отщелкав с полторы сотни кадров своим «Кэнон 1000Д», я чувствовал себя почти Вадимом Гиппенрейтером, спускающимся с отснятого им собственноручно изготовленной деревянной камерой огнедышащего камчатского вулкана...

И тут!..

Мимо меня прошел высокий сухопарый монах, лет так около пятидесяти с небольшим, в надвинутой на очки вязаной черной шапочке, серьезных горных кроссовках, с рюкзачком на плечах. А на груди у него висел...

О! Нет, это надо обрисовать поярче!

Был такой фильм, американский, «Трэ амигос» — то есть три товарища по-испански. Там три голливудских актера, снимавшихся в вестернах в конце девятнадцатого века в ролях героев, приехали в глухую мексиканскую провинцию, думая, что их пригласили показать шоу со стрельбой и гарцеванием на лошадях.

И попали в лапы абсолютно реального бандита Эль Гуапо (кажется, это имя переводится как-то неприлично), который вынуждает одного из них, по имени Ник... стреляться на «ковбойской» дуэли с немцем — летчиком-контрабандистом, поставлявшим этому Гуапе оружие.

Причем с немцем-киноманом, выросшим на вестернах с этим самым Ником и с детства мечтавшим не только научиться, подобно Нику, крутить кольт на пальце, но и стрелять из этого кольта не хуже своего кумира. Сами понимаете, когда ему представилась возможность посоревноваться...

Словом, ставят бандиты бедного актера в его опереточном мексиканском «прикиде» против реального стрелка-контрабандиста, и тут один из эль-гуаповских «шестерок», увидев блестящий хромом с перламутром револьверчик Ника, забирает у него эту игрушку и подает актеру здоровенный тяжелый кольтище, произнося при этом: «Выкинь эту писюльку, умри с револьвером, из которого стреляют настоящие мужчины!»

Так вот! «Никонище» с громадным объективом, висевший на груди у того высокого монаха, напомнил мне то самое, из чего «стреляют настоящие мужчины», а мой «кэнончик», соответственно...

Ну, я думаю, вы поняли!

В архондарик я вернулся в более смиренном состоянии духа, нежели то, в котором я уходил с набережной.

Кстати, в том фильме Ник все-таки «завалил» своего поклонника-немца из того страшенного кольта.