ГЛАВА 14 Папа Герасим и я

ГЛАВА 14

Папа Герасим и я

— Ну что, Алеша? — улыбнулся Папа Герасим, когда мы сели в уголке храма в две стоящие под прямым углом одна к другой стасидии таким образом, что могли видеть лица друг друга. В улыбке старца и тихой ласке его взгляда мне вновь увиделись навсегда врезавшиеся в память черты лица «монаха» Феологоса. — Вспомнил, что хотел спросить?

— Да, батюшка! — сообразил вдруг я. — Сюда ехал, даже и мыслей никаких не было, у меня же есть духовник — отец Флавиан, я с ним привык уже все вопросы решать. А тут, за эти несколько дней, такие впечатления навалились, что голова кругом идет, даже мой батюшка, мне кажется, в некотором недоумении...

Во-первых, встреча с «монахом» Феологосом! Неужели это был Он сам?

Старец молча кивнул.

— Но почему мне? Сколько достойных, чистых душой и телом, подвизающихся в добродетелях, почему не им? Почему такое дерьмо, как я, прости меня Господи за такое слово в святом храме, почему я сподобился такой встречи? У меня голова свихивается от непонимания! За что, почему, для чего?

— Я думаю, — неторопливо начал старец, — эта встреча была тебе дана для того, чтобы ты сам, лично убедился, насколько Он близок всем нам, насколько Он человечен, Богочеловек! А ты, получив такой опыт, рассказал бы о нем другим людям, ведь тебе не зря дарован дар слова и возможность воплощать этот дар в своих книжках и статьях, которые люди читают и получают через них возможность теснее познакомиться с Тем, Кто есть Любовь!

Это твое послушание — воспринимать открытым сердцем все, что открывает тебе Господь, и доносить это до людей, чьи сердца тоже способны открыться навстречу Ему. Почему Его выбор остановился на тебе, я не знаю, да это и неважно. «Богу виднее! Доверяй Ему, Леша!» — вновь улыбнулся мне старец.

— Кажется, я понял, — вздохнул я, — теперь все это надо еще переварить и осознать во всей полноте... Господи! Какая же на мне теперь ответственность лежит, как ее понести?

— С Богом, Лешенька, сынок, только с Богом, — старец утешительно коснулся моего плеча, — «невозможное человекам возможно Богу». Вот и Павел апостол говорит: «...все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе»!

Уповай на помощь Божью, старайся свою часть работы делать старательно, добросовестно, остальное Господь сам восполнит! Проси Его, чтобы тебе стать орудием Его, чтобы не твое страстное человеческое естество довлело в исполнении этого послушания, но чтобы отъял Он от тебя всякую самость и сотворил тебя проводником Его любви к прочим людям! Тако и Богу послужишь, и сам спасешися!

— Понял! — снова вздохнул я, и словно что-то мешавшее отошло от меня с этим вздохом. — Благослови меня на этот труд, отче честный, и помолись о моей немощи!

— Бог благословит и укрепит тебя, Алексий! — сказал Папа Герасим, осенив меня крестным знамением. — А ведь есть и еще нечто, волнующее твою душу, так?

— Так и есть, батюшка! — отозвался я. — Очень я запереживал от разговоров, услышанных мною от отцов в этот приезд. Про последние времена, заражение Афона вторжением мира, про «еврокельи» эти, что номерами отелей станут, про то, что сюда женщин могут пустить... Страшно мне от этого, просто сердце кровью обливается: неужели Господь попустит такую великую святыню осквернить?

— Не нам рассуждать о судьбах Промысла Божьего, Алешенька, — вздохнул старец, — что Богом Святой горе уготовано, того она не минует. Только ты вспомни о том, что Он ради нашего спасения и собственное Тело не пожалел, отдал на поругание и истязание злым человекам. Сперва было поругание, а потом и Воскресение во славе! Так и с Афоном будет...

— Трудно мне, батюшка, все это уложить в моем греховном сознании, даже представить себе такого не могу, — тяжко вздохнул я из глубины души.

— Представишь, Алеша, — старец вдруг посмотрел на меня каким-то проникающим насквозь взглядом, — все, что тебе будет необходимо, то и представишь и узришь...

Он встал и снова улыбнулся, словно окатив меня волной тепла и любви.

— Пойдем, Лешенька! Скоро вечерня, отдохнем перед службой!

Мы вышли из экклесии.

Я был так переполнен чувствами и мыслями, требующими осмысления и разложения по полочкам в моей вспученной от их переизбытка голове, что автоматически направился в сторону кельи, где жил еще пару дней назад, и, уходя, услышал голос Папы Герасима:

— Отец Никифор! Еще немного времени есть до вечерни, пойдем-ка, пошепчемся в экклесии!

«Ага! — успел сообразить я. — Это он так отдыхает!»

Впрочем, я и сам отдохнуть толком не успел. Едва прилег на жесткое монашеское ложе в своем «пенальчике», едва почувствовал, как на перегруженное впечатлениями сознание накатывает спасительная волна засыпания, как — «то-та-та-та, то-та-та-та» — застучал деревянный молоток в ручной талантос, созывая братию на соборную молитву. Хотя, может быть, полчасика я и продремал...

Вечерня прошла для меня благодатно-невнятно. То есть мне было необыкновенно мирно, тихо и радостно как-то, молитва словно сама творилась в моей душе без всякого напряжения воли и сознания. Как раз сознание-то и подводило меня всю службу, постоянно норовя уплыть куда-то, где ему явно было бы комфортнее обходиться без меня самого.

Словом, к концу вечерни я тихим младенческим сном почил в угловой стасидии, отгороженной к тому же двумя большими иконами от основной части церкви так, что увидеть там спящего меня можно было, только специально заглянув в этот укромный уголок. Очевидно, туда после вечерни никто не.заглянул, а мое отсутствие на трапезе, скорее всего, объяснили «опочиванием» в келье «с устатку».

Проснулся я в той же стасидии от звука двух знакомых голосов, негромко ведущих беседу прямо за перегородкой из икон, отделявшей мое местоположение от разговаривающих. Один голос принадлежал отцу Флавиану, другой Папе Герасиму. Я замер, не зная, как себя повести. Встать и выйти? Возможно, так и надо было бы сделать, но я побоялся разрушить своим появлением ту особую интимную атмосферу, которую я сразу почувствовал, услышав лишь первые звуки голосов, мне показалось, что Флавиан исповедуется. Решив, что старец наверняка своим благодатным даром знает о моем присутствии и выгнал бы меня, если бы счел это необходимым, я тихонько, стараясь не скрипеть стасидией, размотал с левого запястья четки и попробовал углубиться в молитву. Однако мозг мой упорно не желал отключать слуховой аппарат, и я вынужденно стал свидетелем того сокровенного разговора.