Смерть гения

Смерть гения

Опять повторяю: лучшие наши писатели стремились к Богу, хотя теперь как-то забыли об этом; студенчество сейчас ничего не читает и не имеет понятия ни о Шекспире, ни о Пушкине. А эти писатели могли бы поднять их от будничной серой обыденной жизни и привести к Богу.

Преподобный Варсонофий Оптинский

…Стих Пушкина заставляет сердце наше расширяться, сладостно трепетать и воспроизводить в нашей памяти и в нашем чувстве все доброе, все возвышенное, когда-либо пережитое нами.

Митрополит Антоний (Храповицкий)

Миф о жене Пушкина как о бездушной красавице, погубившей в расцвете таланта величайшего русского поэта, оказался дорог многим поколениям исследователей, а вслед за ними — миллионам читающей публики… Здравый смысл в ее оценке был потерян давно. Отчего вольно или невольно многие уязвляются мыслью: из-за Натали поэт стрелялся и погиб! Если б не она…

Если б не она… Сам Пушкин признавался жене: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив». Стоит удивляться тому, как Пушкин чутьем гения разглядел свое «счастье» в шестнадцатилетней девушке, почти девочке, каким-то шестым чувством узрел в ней редкостное сочетание красоты внешней и красоты внутренней. Одна из самых мудрых друзей уже известного поэта, Е. А. Карамзина, поздравила Пушкина с женитьбой так: «Я повторяю свои пожелания, вернее сказать, надежду, чтобы ваша жизнь стала столь же радостной и спокойной, насколько до сих пор она была бурной и мрачной, чтобы нежный и прекрасный друг, которого вы себе избрали, оказался вашим ангелом-хранителем, чтобы ваше сердце, всегда такое доброе, очистилось под влиянием вашей молодой супруги…»

Через три с половиной года после женитьбы, Пушкин писал теще, Наталии Ивановне: «Поздравляю Вас со днем 26 августа; [33 — 26 августа (ст. ст.) — день памяти святых мучеников Адриана и Наталии, 27 августа — день рождения жены Пушкина.] и сердечно благодарю Вас за 27-е. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, кроткое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом».

Судьба с самого младенчества нещадно испытывала ее. Имея родовитых и богатейших предков (среди них были и миллионер Афанасий Гончаров, и Строгановы, и лифляндские бароны), Натали познала такую нужду, когда «в доме нет щепотки чаю». Послушная религиозной матери, в обстановке постоянной борьбы с нуждой, страдая от выходок психически больного отца, девушка училась сострадать, ценить ближних и много молиться. «Я была бы в отчаянии, если бы кто-нибудь мог считать себя несчастным из-за меня», — говорила она впоследствии. Христианская любовь к ближним была главным ее Божиим даром, как поэтический гений — даром Пушкина. Александра Арапова, дочь Н. Н. Пушкиной-Ланской, в своих воспоминаниях отмечала, что ее мать «была христианка в полном смысле этого слова. Грубые нападки, язвительные уколы уязвляли неповинное сердце, но горький протест или ропот возмущения никогда не срывался с ее уст». Христианского устроения души Натальи Николаевны многие не хотели или не могли понять, и судили прекрасную Натали по собственным — светским — взглядам на мир. Благодаря досужим языкам [34 — 12 февраля. [1837] Здесь в Саратове получили известие о дуэли А. С. Пушкина, известного прекрасного поэта. Толкуют различно; среднее пропорциональное: какой-то гвардеец ездил к его жене; он подозревал, но гвардеец открылся, что он влюблен в его свояченицу, сестру жены А. С., и просил ее (жену А. С.), чтоб она поговорила своей сестре об этом. Что долго думать? Веселым пирком, да за свадебку <…> Но после свадьбы А. С. застал гвардейца у жены своей и вызвал его. Гвардеец убит; А. С. смертельно ранен <…> (Из дневника саратовского гимназиста А. И. Артемьева).] история с дуэлью была загнана в знакомую схему: красавица без удержу кокетничала, имела огромный успех — явный и тайный, любила балы, влюбилась в красавца Дантеса и… «погиб поэт, невольник чести».

От природы Наталья Николаевна была молчалива и весьма сдержанна в проявлении своих чувств. Ее сдержанность поощрял и муж. При этом правильные выводы о ее уме и характере сделать было непросто. Действительно, кто из современников, встречаясь с модной, признанной красавицей двух столиц Натали, заглядывал в глубину ее души? Кто, вспоминая о ней, по достоинству оценил то величайшее терпение и смирение, с которыми она принимала удары судьбы, начиная с самого младенчества? «Только Бог и немногие избранные», к которым, несомненно, принадлежал Пушкин. Поэт писал жене: «…а душу твою люблю больше твоего лица». Серьезное признание, однако исследователи вновь и вновь позволяли себе не соглашаться с Пушкиным, полагая, очевидно, что душа Натальи Николаевны — плод его поэтического воображения. Более понятной и привлекательной для толкования всегда считалась первая часть знаменитой его фразы: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя…» Красота Натальи Николаевны была необыкновенна, привлекала к себе чрезвычайный интерес и при дворе царя могла бы стать огромной силой, но не стала, сдерживаемая душой благородной и возвышенной.

Все шесть лет совместной жизни чету Пушкиных преследовали долги. Желая облегчить положение мужа, Наталья Николаевна просила родных выделить ей хоть какое-то содержание; не только не требовала от супруга денег, но скрывала от него безденежье. Первая красавица Петербурга ходатайствовала перед родными за дела мужа, опекала незамужних сестер в Петербурге, принимала участие в продвижении по службе братьев, тяжелыми родами одного за другим произвела на свет четверых детей Пушкина. И все это совершала женщина двадцати с небольшим лет.

В первый год после свадьбы Пушкин раздраженно писал теще: «Не восемнадцатилетней женщине управлять мужчиной, которому тридцать два года». Прошло совсем немного времени — и великий поэт России стал нуждаться в ее советах, доверять ее здравому смыслу. Путешествуя по местам пугачевского бунта, Пушкин подробно описывал жене все встречи и происшествия, впечатления и замыслы. Насколько он ценил свою жену, видно из строк письма: «Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнять долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены».

Постепенно добродетельная супруга убедила в своем искреннем религиозном чувстве и Пушкина, который поначалу выговаривал своей «женке», что та слишком ревностно молится («…целую ночь простоишь у всенощной, и теперь лежишь в растяжку в истерике и в лихорадке»; «Не стой на коленях»…), а впоследствии сам просил ее молитв: «Благодарю за то, что ты Богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для нас». Горячие молитвы Натальи Николаевны продлили короткий век Пушкина, ее жизнь по христианским заповедям усилили в нем религиозное чувство.

Нужно знать, под каким влиянием сформировалась личность русского гения. Об этом хорошо сказал профессор И. М. Андреев, [35 — Проф. И. М. Андреев. А. С. Пушкин. Основные особенности личности и творчества гениального поэта.] предок которого лечил умирающего Пушкина. «Семейное и школьное воспитание во многом углубило тяжелую наследственность («африканские корни». — Н. Г.). Рано научившись читать, отрок Пушкин нашел в огромной библиотеке отца массу атеистической и эротической французской литературы, с которой жадно стал знакомиться. Запойное чтение этой развращающей сердце литературы питало рано пробужденные чувственные страсти, а скептические и атеистические идеи, преподносимые в ироническом и сатирическом освещении, развращали и юный ум.

Формально родители Пушкина не были чужды бытового Православия: они иногда служили молебны, приглашали на дом приходских священников, раз в год говели. Но случалось нередко, что после исповеди и причащения Святых Тайн, вечером того же дня, Сергей Львович (отец) или Василий Львович (дядя) декламировали кощунственные стихи Парни, в которых автор издевался над церковными таинствами и обрядами. Из массы прочитанных авторов французской литературы именно Вольтер и Парни долгое время владели умом и душой Пушкина. Именно этим двум авторам он старался подражать, восхищаясь изяществом бесстыдных их творений и тонкой язвительностью их кощунственной насмешки над религией. Это им, в конце концов, обязан Пушкин самым позорным грехом своей жизни: сочинением в 1821 г., в Кишиневе, кощунственно-циничной поэмы «Гавриилиада», облеченной в изящно-привлекательную поэтическую форму. Как известно, Пушкин от этой поэмы с мучительным стыдом и омерзением отрекался потом всю жизнь.

В семье Пушкиных, как и во многих других подобных семьях того времени, вообще господствовало ироническое отношение к религии, к Церкви и духовенству. Так как непристойные насмешки по этому поводу часто облекали в остроумные и соблазнительно привлекательные формы, то ребенок Пушкин, имея живой и насмешливый ум и повышенную восприимчивость, быстро и прочно усвоил себе эту манеру, которая мутной струей прошла через его жизнь и творчество в течение многих лет.

С ранних лет отданный на руки гувернанток и гувернеров сомнительной нравственности, и к тому же часто менявшихся, лишенный родительского внимания и ласки, вполне предоставленный бесконтрольной соблазнительности в выборе чтения, рано узнавший из неосторожных разговоров взрослых в гостиной, в лакейской и в девичьей о том, что на языке этих взрослых называлось «любовью», отрок Пушкин был уже глубоко отравлен ядом кощунства, цинизма и скепсиса, надолго развративших его живое творческое воображение. Очень рано чуткое ухо отрока познакомилось и с тем, что называется сквернословием, образцы которого, главным образом на русском языке (хотя дома говорили большей частью по-французски), он часто слышал. И привычка сквернословить долго и прочно держалась у Пушкина…

Все складывалось так, что Пушкин мог совершенно нравственно погибнуть. Но, к счастью, по милости Божией, даны были Пушкину и благие дары свыше; посланы были и добрые влияния на его жизненном пути, начиная даже с колыбели. Среди даров, посланных свыше, надо отметить врожденное большое доброе сердце, чрезвычайно чуткую совесть, повышенную моральную самокритику, исключительную высочайшую и чистейшую эстетическую одаренность вообще и светлый поэтический гений в особенности, особую ясность творческого ума и мужественную волю. При наличии этих врожденных подарков с неба — невозможно было не стать Пушкину религиозным, невозможно было ему не откликаться на благие влияния, зовущие к свету Божественной Истины, Добра и Красоты. Носителями таких благих и добрых влияний, посеявших в глубину глубин души Пушкина с ранних лет его детства и отрочества неумирающие семена подлинно «разумного, доброго, вечного» — были: бабушка Мария Алексеевна Ганнибал, горячо и нежно любившая внука и, в свою очередь, любимая им; прославленная любимая няня Пушкина Арина Родионовна; диакон Александр Иванович Беликов (окончивший Славяно-греко-латинскую академию), преподававший отроку Пушкину Закон Божий, русский язык и арифметику (с 1809 по 1811 г.); и, наконец, дядька Никита Козлов, состоявший при Пушкине в детстве в Москве, затем, после окончания Лицея, в Петербурге; был при Пушкине в ссылке на юге и в селе Михайловском; служил камердинером после женитьбы Пушкина и отвозил со своим барином тело матери поэта из Петербурга в Святые Горы; а в начале февраля 1837 года отвозил туда же гроб с телом самого поэта. Жандармский офицер Ракеев, по долгу службы сопровождавший гроб Пушкина, рассказывал: «Человек у Пушкина был… Что за преданный был слуга. Смотреть было даже больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, не пьет»«. Завершить этот благой список суждено было любимой супруге Пушкина Наталье Николаевне.

«…Пушкин был не только поэт, но и человек, и потому ничто человеческое не было чуждо ему. Спускаясь с горних творческих высот и погружаясь в заботы и наслаждения «суетного света», он утрачивал свой дар духовного прозрения. Его обезкрыленный ум, еще недостаточно дисциплинированный в юности, но отравленный в значительной степени ядом вольтерианства, не мог тогда собственными силами осмыслить мировую жизнь и разрешить все сложные загадки бытия. Отсюда началась для него трагедия оскудения веры…

Постоянное возбуждение, поддерживаемое в нем пылом «африканских» страстей, неудовлетворенностью своим материальным положением, столкновениями с правительством и враждебными ему критиками, всего менее способствовали спокойной работе его испытующей мысли, искавшей выхода на истинный путь. В такие моменты временно как бы помрачался его светлый гений и его гармоническая лира издавала диссонирующие звуки. Будучи «зол на весь мир», он рад был бросить вызов и правительству, и обществу резкими и желчными литературными выступлениями и другими легкомысленными поступками, приводившими в отчаяние как его отца и других родственников, так и его покровителей и друзей: Карамзина, Жуковского, Вяземского, Тургенева. Под таким настроением душевной дисгармонии и рождались обыкновенно его язвительные политические памфлеты, эпиграммы и кощунственные стихотворения… Переживая мучительный кризис от своих сомнений, он болезненно искал выхода из этого положения, стремясь прояснить для себя окутывавший его туман и ища для себя точки нравственной опоры. Он чувствовал, что без идеи Божества все его мировоззрение становится зданием без фундамента, но его роковая ошибка состояла в том, что он сначала только «умом искал Божества». Неудивительно, что «сердце», как казалось поэту, «не находило его», так как одни отвлеченные умствования без живой веры не могли дать ему покоя и удовлетворения» (Митрополит Анастасий (Грибановский). [36 — Митрополит Анастасий (Грибановский). Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви.]

19 октября 1836 года вопреки всем обстоятельствам Пушкин завершил работу над повестью «Капитанская дочка», которая явилась его художественным и духовным завещанием русскому народу. «В наше время, когда рабское копирование «растрепанной действительности» принимается за художественную правду, — еще в конце XIX века писал Н. И. Черняев, один из лучших знатоков жизни и творчества Пушкина, — а бесцельное ковырянье в человеческой душе — за глубокое знание человеческого сердца, «Капитанская дочка» не может пользоваться такою популярностью, какая ей подобает. Но когда теперешняя испорченность вкуса уступит место более здравым пониманиям прекрасного, «Капитанская дочка» наложит яркий отпечаток на наших романистов, и они будут воспитывать на ней свой талант… Из всех наших романов одна «Капитанская дочка» дает полное и наглядное представление о том, что такое художественная правда, в чем заключается разгадка слияния простоты с совершенством формы и как нужно воспроизводить русскую действительность… из всех пушкинских произведений преимущественно в ней отразились русская природа, русская душа, русский язык и русский характер в той чистоте и в той очищенной красоте, которая столь поражала Гоголя в Пушкине».

Вскоре после восхождения гения на этот творческий пик и началось его падение в бездну. Детали трагедии таковы.

3 ноября 1836 года кем-то был разослан пасквиль, который на следующий день утром получил Пушкин и шестеро других адресатов. Все они были друзьями поэта и членами карамзинского кружка: Вяземские, Карамзины, Вильегорский, В. А. Соллогуб (на имя своей тетки Васильчиковой, у которой жил), братья Россеты и Е. М. Хитрово. Пасквили были запечатаны в двойные конверты и на внутреннем написано — передать Пушкину.

«Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором великого магистра ордена рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь граф И. Борх».

Это и есть текст пасквиля — «шутовского диплома», который не был даже сочинен, а надписан на отпечатанном бланке, куда нужно было вставить соответствующее имя. В Вене зимой 1836 года забавлялись рассылками подобных дипломов: в обществе сочиняли забавные свидетельства на всевозможные смешные звания — старой девы, обжоры, глупца, неверной жены, обманутого мужа, покинутой любовницы — и рассылались знакомым под условными подписями знаменитых обжор, повес и рогоносцев. Получившие диплом могли, конечно, обижаться, но отправители патента веселились от души.

Завезенная иностранными дипломатами светская игра оказалась неподходящей для севера: в России она была воспринята катастрофически серьезно. Разъяренный Пушкин сразу решил, что анонимка — дело рук Дантеса и его приемного отца Геккерена, и в этот же день послал в их дом вызов на дуэль.

Если Пушкин «был тут «невольником», то не «невольником чести», как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался. Не говоря уже об истинной чести, требующей только соблюдения внутреннего нравственного достоинства, недоступного ни для какого внешнего посягательства, — даже принимая честь в условном значении согласно светским понятиям и обычаям, анонимный пасквиль ничьей чести вредить не мог, кроме чести писавшего его. Если бы ошибочное предположение было верно и автором письма был действительно Геккерн, то он тем самым лишал себя права быть вызванным на дуэль, как человек, поставивший себя своим поступком вне законов чести; а если письмо писал не он, то для вторичного вызова не было никакого основания. Следовательно, эта несчастная дуэль произошла не в силу какой-нибудь внешней для Пушкина необходимости, а единственно потому, что он решил покончить с ненавистным врагом» (В. С. Соловьев).

Пушкину льстила слава дуэлянта и бретера. Завзятыми дуэлянтами числились его приятели Федор Толстой, Александр Якубович, Иван Липранди, Михаил Лунин. Удалось установить, что в жизни Пушкина было три десятка дуэлей — состоявшихся и не состоявшихся. Его друг Соболевский с горечью говорил, что «Пушкин непременно погибнет на дуэли». Жена историка Карамзина писала князю Петру Вяземскому: «Пушкин всякий день имеет дуэли. Благодаря Богу, они не смертоносны…»

Преподобный Варсонофий Оптинский много размышлял о таланте Пушкина, рассказывал о назидательных случаях из жизни великого русского поэта в своих беседах. С грустью говорил старец о том, что Пушкин «много увлекался временною красотою», сожалел о том, что великий поэт, будучи аскетом в душе, вынужден был вести жизнь шумную, светскую. Это привело к духовному кризису, который был, видимо, так глубок и тягостен, что отражался даже на внешности поэта. Друзья отмечали его худобу, желтизну лица, постоянную усталость. Он не мог подолгу сидеть на одном месте, вздрагивал от малейшего шума. Сестра Пушкина считала, что «если бы пуля Дантеса не прервала его жизни, то он немногим бы пережил сорокалетний возраст». Пушкин, как кажется, искал смерти. С начала 1836 года он трижды пытался драться на дуэли — по самым разным и незначительным поводам. Владимир Соллогуб, Семен Хлюстин, князь Николай Репнин-Волконский — все они так или иначе смогли уладить дело миром.

Отослав вызов Геккерну, Пушкин назначил в секунданты бывшего своего противника графа В. А. Соллогуба. «Я жил тогда на Большой Морской, у тетки моей, — писал граф. — В первых числах ноября она позвала меня к себе и сказала: «Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо, с надписью Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?» Мне тотчас же пришло в голову, что в этом письме что-нибудь написано о моей прежней личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить я его не должен, а распечатать не вправе. Затем я отправился к Пушкину и, не подозревая нисколько содержания приносимого мною гнусного пасквиля, передал его Пушкину. Пушкин сидел в своем кабинете. Распечатал конверт и тотчас сказал мне:

— Я уж знаю, что такое: я такое письмо получил сегодня же от Хитровой: это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое. Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться ее не может…

В сочинении присланного ему диплома он подозревал одну даму, которую мне и назвал. Тут он говорил спокойно, с большим достоинством и, казалось, хотел оставить дело без внимания. Только две недели спустя узнал я, что в этот же день он послал вызов кавалергардскому поручику Дантесу… Я продолжал затем гулять с Пушкиным и не замечал в нем особой перемены. Однажды спросил я его только, не дознался ли он, кто сочинил подметные письма. Пушкин отвечал мне, что не знает, но подозревает одного человека…»

Письменный вызов Пушкина Дантесу не сохранился, но граф Соллогуб видел его у Д’Аршиака, когда секунданты встретились 17 ноября для переговоров.

Письмо Пушкина попало в руки к барону Геккерну, потому что Дантес в тот момент находился на дежурстве в полку. Вызов был непредвиденным ударом: предстоящая дуэль, чем бы она ни кончилась, означала для Геккернов крах карьеры, ради которой они, собственно, и приехали в Россию. Барон не мог не понимать этого и предпринял отчаянные попытки предотвратить поединок. Он тут же отправился в дом на Мойку с официальным визитом и объяснил Пушкину, что распечатал письмо и принимает вызов от имени приемного сына, однако просит отсрочить дуэль на сутки. Пушкин согласился.

Тем временем Натали узнала о предстоящей дуэли. Возможно, барон сам рассказал ей о вызове. Известно, что в эти дни они разговаривали, и Геккерн побуждал ее написать Дантесу письмо, чтобы тот отказался от вызова. Кажется, это было разумным выходом, но и Вяземский, и многие другие впоследствии сочли это предложение барона «низким». Натали решила послать за Жуковским в Царское Село. В письме о дуэли она не осмелилась сообщить, но вызвала из Царского брата Ивана. И тот уже известил Жуковского. Он приехал к Пушкину незадолго до истечения суточной отсрочки и вторичного прихода Геккерна, который явился снова высказать свои отеческие чувства к Дантесу и желание во что бы то ни стало предотвратить несчастье. В этих переговорах Геккерн выступил с самого начала не как доверенное лицо, а в роли несчастного отца, убеждая «со слезами на глазах», по свидетельству Вяземского. Он просил о двухнедельной отсрочке. Пушкин согласился. Дальнейшее вмешательство Жуковского и Е. И. Загряжской оказало решающее влияние на ход событий.

Пушкин, как уже много раз было, соглашался с разумными доводами, новтайне обдумывал и затевал свое. В частности, после ухода Геккерна и Жуковского он написал письмо министру финансов Канкрину с просьбой погасить свой долг казне в 45 тысяч рублей за счет передачи в казну нижегородского имения, тем самым лишая своих детей и жену единственной недвижимости, которая ему принадлежала.

9 ноября Геккерн написал письмо Жуковскому: «Навестив м-ль Загряжскую, [37 — Е. И. Загряжская — фрейлина Двора, тетка сестер Гончаровых, заменявшая им в Петербурге мать. Екатерина Ивановна очень любила младшую племянницу Наталью, жену Пушкина, которую называла «дочерью своего сердца».] по ее приглашению, я узнал от нее самой, что она посвящена в то дело, о котором я вам сегодня пишу… Как вам также известно, милостивый государь, все происшедшее по сей день совершилось через вмешательство третьих лиц. Мой сын получил вызов; принятие вызова было его первой обязанностью, но по меньшей мере надо объяснить ему, ему самому, по каким мотивам его вызвали. Свидание представляется мне необходимым, обязательным, — свидание между двумя противниками, в присутствии лица, подобного вам, которое сумело бы вести свое посредничество со всем авторитетом полного беспристрастия и сумело бы оценить реальное основание подозрений, послужившим поводу к этому делу. Но после того, как обе враждующие стороны исполнили долг честных людей, я предпочитаю думать, что вашему посредничеству удалось бы открыть глаза Пушкину и сблизить двух лиц, которые доказали, что обязаны друг другу взаимным уважением. Вы, милостивый государь, совершили бы таким образом почтенное дело, и если я обращаюсь к вам в подобном положении, то делаю это потому, что вы один из тех людей, к которым я питал особливо чувства уважения и величайшего почтения…»

В тот же день Жуковский писал Пушкину: «Я не могу еще решиться почитать наше дело конченным. Еще я не дал никакого ответа старому Геккерну, я сказал ему в моей записке, что не застал тебя дома и что, не видевшись с тобой, не могу ничего отвечать. Итак, есть еще возможность все остановить. Реши, что я должен отвечать. Твой ответ невозвратно все кончит. Но, ради Бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».

После этого письма Пушкин имел свидание с Жуковским.

10 ноября Пушкин получил от Жуковского новое письмо с такими словами: «…ты вчера, помнится мне, что-то упомянул о жандармах, как будто опасаясь, что хотят замешать в твое дело правительство. Насчет этого будь совершенно спокоен. Никто из посторонних ни о чем не знает, и если дамы (то есть одна дама Загряжская) смолчат, то тайна останется ненарушенною… Нынче поутру скажу старому Геккерну, что не могу взять на себя никакого посредничества, ибо из разговору с тобой вчера убедился, что посредство ни к чему не послужит, почему я и не намерен никого подвергать неприятности отказа… Все это я написал тебе для того, чтобы засвидетельствовать перед тобою, что молодой Геккерн во всем том, что делал его отец (в качестве посредника. — Н. Г.), был совершенно посторонний, что он также готов драться с тобой, как и ты с ним, и что он так же боится, чтобы тайна не была как-нибудь нарушена. И отцу отдать ту же справедливость…»

11 ноября Пушкин получил от Жуковского письменный упрек: «Ты поступаешь весьма неосторожно, невеликодушно и даже против меня несправедливо. Зачем ты рассказал обо всем Екатерине Андреевне и Софье Николаевне? Чего ты хочешь? Сделать невозможным то, что теперь должно кончиться дли тебя самым наилучшим образом… Я имею причину быть уверенным, что во всем том, что случилось для предотвращения драки, молодой Геккерн нимало не участвовал. Все есть дело отца, и весьма натурально, чтобы он на все решился, дабы отвратить свое несчастье. Я видел его в таком положении, которого нельзя выдумать или сыграть роль. Я остаюсь в убеждении, что молодой Геккерн совершенно в стороне… Получив от отца Геккерна доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова, я дал ему совет поступить так, как он и поступил, основываясь на том, что если тайна сохранится, то никакого бесчестия не падет на его сына, что и ты сам не можешь предполагать, чтобы он хотел избежать дуэли, который им принят… Итак требую от тебя тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чем должен ты сказать: виноват!..»

На вопрос о «материальном деле», которое было затеяно прежде вызова, проливает свет К. К. Данзас: «Все старались потушить историю и расстроить дуэль, Геккерн, между прочим, объявил Жуковскому, что если особенное внимание его сына к г-же Пушкиной и было принято некоторыми за ухаживание, то все-таки тут не может быть места никакому подозрению, никакого повода к скандалу, потому что барон Дантес делал это с благородной целью, имея намерение просить руки сестры г-жи Пушкиной, Катерины Гончаровой. Отправляясь с этим известием к Пушкину, Жуковский советовал барону Геккерну, чтобы сын его сделал как можно скорее предложение свояченице Пушкина, если он хочет прекратить все враждебные отношения и неосновательные слухи».

13 ноября, судя по записке Геккерна Е. И. Загряжской, дело о сватовстве было решенным. «После беспокойной недели я был так счастлив и спокоен вечером, что забыл просить Вас, сударыня, сказать в разговоре, который вы будете иметь сегодня вечером, что намерение, которым вы заняты, о К. и моем сыне существует уже давно, что я противился ему по известным вам причинам, но, когда вы меня пригласили прийти к вам, чтобы поговорить, я вам заявил, что дальше не желаю отказывать в моем согласии, с условием во всяком случае сохранять все дело в тайне до окончания дуэли… страх опять охватил меня, и я в состоянии, которое не поддается описанию…»

Екатерина Гончарова, старшая сестра Натальи Николаевны, была в не меньшем страхе от грозившей возлюбленному беды. Она, надо полагать, была посвящена в историю с вызовом и, сохраняя тайну, писала 9 ноября брату Дмитрию: «Я счастлива узнать, дорогой друг, что ты по-прежнему доволен своей судьбой, дай Бог, чтобы это было всегда, а для меня, в тех горестях, которые небу было угодно мне ниспослать, истинное утешение знать, что ты по крайней мере счастлив; что же касается меня, то мое счастье уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога, это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя. Счастье для всей моей семьи и смерть для меня — вот что мне нужно, вот о чем я беспрестанно умоляю Всевышнего. Впрочем, поговорим о другом, я не хочу, чтобы тебе, спокойному и довольному, передалась моя черная меланхолия…»

Пушкин не шел ни на какое примирение. Некоторый перелом произошел 12 ноября, когда он согласился на встречу с бароном Геккерном. Вся семья взывала к его великодушию, умоляя не мешать счастью Екатерины. Пушкин не верил в желание Дантеса жениться на ней, но фрейлина Загряжская уверила, что о помолвке будет объявлено тотчас же по окончании дела, что посланник готов в том лично поручиться, если будет соблюдена тайна.

Официальная встреча Пушкина с Геккерном состоялась 14 ноября на квартире Загряжской. Здесь было объявлено о согласии обеих семей на брак Дантеса с Екатериной. Ввиду этого Пушкин заявил, что просит рассматривать его вызов как не имевший места. Геккерн потребовал письменного отказа. Во время этого свидания Пушкин ни в какие объяснения по поводу отношений Дантеса и Натали не вступал, в тот момент он сумел сохранить благоразумие и самообладание, однако спустя всего несколько часов у Вяземских он не смог сдержать накопившегося гнева.

Об этом разговоре с упреком написал Пушкину Жуковский 16 ноября: «Вот что приблизительно ты сказал княгине, уже имея в рукахмое письмо: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как станут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит того человека в грязь, громкие подвиги Раевского — детская игра в сравнении с тем, что я намерен сделать», — и тому подобное. Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки, что все происшедшее останется тайной… Хорошо, что ты сам обо всем высказал и что все это мой добрый гений довел до меня заблаговременно. Само по себе разумеется, что я ни о чем случившемся не говорил княгине. Не говорю теперь ничего и тебе: делай, что хочешь. Но булавочку свою беру из игры вашей, которая теперь с твоей стороны жестоко мне не нравится. А если Геккерн теперь вздумает от меня потребовать совета, то не должен ли я по совести сказать ему: остерегитесь? Я это и сделаю…»

Родным было невдомек, что дело было далеко еще не слаженным. Екатерина, узнав о формальном согласии барона, считала себя невестой. Может быть, именно к этим дням относятся нежные любовные письма Жоржа Дантеса, сохранившиеся в фамильном архиве баронов Геккернов.

«Завтра я не дежурю, моя милая Катенька, но я приду в 12 часов к тетке, чтобы повидать вас. Между ней и бароном условлено, что я могу приходить к ней каждый день от 12 до 2, и конечно, милый друг, я не пропущу первого же случая, когда мне позволит служба; но устройте так, чтобы мы были одни, а не в той комнате, где сидит милая тетя. Мне так много надо сказать Вам, я хочу говорить о нашем счастливом будущем, но этот разговор не допускает свидетелей. Позвольте мне верить, что Вы счастливы, потому что я так счастлив сегодня утром. Я не мог говорить с Вами, а сердце мое было полно нежности и ласки к Вам, так как я люблю Вас, милая Катенька, и хочу Вам повторить об этом с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую Вы всегда во мне встретите. До свидания, спите крепко, отдыхайте спокойно: будущее Вам улыбается.

Пусть все это заставит Вас видеть меня во сне. Весь Ваш, моя возлюбленная…»

«Мой дорогой друг, я совсем забыл сегодня утром поздравить Вас с завтрашним праздником… Примите же, мой самый дорогой друг, мои самые горячие пожелания. Вы никогда не будете так счастливы, как я этого хочу Вам, но будьте уверены, что я буду работать изо всех моих сил, и надеюсь, что при помощи нашего прекрасного друга я этого достигну, так как Вы добры и снисходительны. Там, увы, где я не достигну, Вы будете, по крайней мере, верить в мою добрую волю и простите меня. Безоблачно наше будущее, отгоняйте всякую боязнь, а главное — не сомневайтесь во мне никогда; все равно, кем бы ни были окружены, я вижу и буду всегда видеть только Вас, я — Ваш, Катенька, Вы можете положиться на меня, и, если Вы не верите словам моим, поведение мое докажет Вам это».

«Милая моя Катенька, я был с бароном, когда получил Вашу записку. Когда просят так нежно и хорошо — всегда уверены в удовлетворении; но мой прелестный друг, я менее красноречив, чем Вы: единственный мой портрет принадлежит барону и находится на его письменном столе. Я просил его у него. Вот его точный ответ: «Скажите Катеньке, что я отдал ей «оригинал»; а копию сохраню себе…»

Что было в это время на душе у Натали — одному Богу известно, она не распространялась о своих чувствах, более того — никого не хотела видеть, во всяком случае, из тех знакомых, которые по ее виду могли бы сделать дурные выводы.

15 ноября царская чета открывала зимний бальный сезон для избранного великосветского общества. Была приглашена туда и Натали, которая с марта вела почти затворнический образ жизни: 29 марта умерла мать Пушкина, 23 мая тяжелыми родами она родила четвертого ребенка. И в тот раз она не поехала бы на бал, если бы не записка Жуковского: «Разве Пушкин не читал письма моего? Я, кажется, ясно написал ему о нынешнем бале, почему он не зван и почему вам непременно надобно поехать. Императрица сама сказала мне, что не звала мужа вашего оттого, что он сам объявил ей, что носит траур и отпускает всюду жену одну; она прибавила, что начнет приглашать его, коль скоро он снимет траур. Вам надобно быть непременно. Почему вам Пушкин не сказал об этом, не знаю, может быть, он не удостоил прочитать письмо мое».

Жуковский настаивал на появлении Натали на балу, чтобы не давать поводов к новым пересудам. И все действительно сошло гладко. Императрица писала в своем письме подруге графине Бобринской: «Я боялась, что этот бал не удастся… но все шло лучше, чем я могла думать, Пушкина казалась прекрасной волшебницей в своем белом с черным платье. Но не было той сладостной поэзии, как на Елагином». До поэзии ли было Натали в тот вечер, да ведь никто не знал, что творится в доме Пушкиных.

Именно после этого бала Жуковский заехал к Вяземским и тут услышал, что Пушкин замышляет месть «полную и совершенную». Несмотря на то что Жуковский отказался от «посредничества», он снова встретился с поэтом и добился от него заверений в том, что гнев его не выльется наружу. Письмо с отказом от вызова было все-таки передано Геккернам: «Господин барон Геккерн оказал мне честь принять вызов на дуэль его сына г-на б. Ж. Геккерна. Узнав, что г-н Ж. Геккерн решил просить руки м-ль Гончаровой, я прошу г-на барона Геккерна-отца соблаговолить рассматривать мой вызов как не бывший».

Геккерн-отец добивался только одного, чтобы дуэль не состоялась, и ему впору было праздновать успех своего тяжелого посольства. Но Дантес не мог удовлетвориться подобной формулировкой, которая задевала честь его невесты. Получалось, что ее вынудили выйти замуж, чтобы прикрыть жестокие мужские игры.

Свое недоумение Дантес изложил в письме, переданном Пушкину через атташе французского посольства виконта Д’Аршиака: «Милостивый государь!.. Когда вы вызвали меня, не сообщая причин, я без колебании принял вызов, так как честь обязывала меня к этому; ныне, когда вы заверяете, что не имеете более оснований желать поединка, я, прежде чем вернуть вам ваше слово, желаю знать, почему вы изменили намерения, ибо я никому не поручал давать вам объяснения, которые я предполагал дать вам лично. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем закончить это дело, необходимо, чтобы объяснения как одной, так и другой стороны были таковы, чтобы мы впоследствии могли уважать друг друга». Вдобавок к письму Д’Аршиак должен был передать Пушкину словесно, что ввиду окончания двухнедельной отсрочки Дантес «готов к его услугам».

О реакции Пушкина на это письмо можно судить по лаконичной записи Жуковского в дневнике: «Письмо Дантеса к Пушкину и его бешенство. Снова дуэль…»

У Д’Аршиака, видимо, в тот день не было возможности пустить в ход всю ту аргументацию, которая была подготовлена. Тезисы Дантес изложил на бумаге. «Я не могу и не должен согласиться на то, чтобы в письме находилась фраза, относящаяся к м-ль Гончаровой… Жениться или драться. Так как честь моя запрещает принимать условия, то эта фраза ставила бы меня в печальную необходимость принять последнее решение. Я еще настаивал бы на нем, чтобы доказать, что такой мотив брака не может найти места в письме, так как я уже предназначил себе сделать это предложение после дуэли, если только судьба будет мне благоприятна. Необходимо, следовательно, определенно констатировать, что я сделаю предложение м-ль Екатерине не из-за соображений сатисфакции или улажения дела, а только потому, что она мне нравится, что таково мое желание и что это решено единственно моей волей». Пушкин не стал слушать виконта, лишь объявил, что завтра пришлет к нему своего секунданта.

Если кто и знал в точности, что произошло дальше, то это был граф Соллогуб, который стал секундантом Пушкина. 16 ноября «у Карамзиных праздновали день рождения старшего сына. Я сидел за обедом подле Пушкина. Во время общего веселого разговора он вдруг нагнулся ко мне и сказал скороговоркой:

— Ступайте завтра к Д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснения не соглашайтесь.

Потом он продолжал шутить и разговаривать как бы ни в чем не бывало. Я остолбенел, но возражать не осмелился. В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений.

Вечером я поехал на большой раут к австрийскому посланнику графу Фикельмону. На рауте все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Катерина Николаевна Гончарова, сестра Натальи Николаевны Пушкиной (которой на рауте не было), отличалась от прочих белым платьем. С нею любезничал Дантес-Геккерн.

Пушкин приехал поздно, казался очень встревожен, запретил Катерине Николаевне говорить с Дантесом, самому Дантесу сказал несколько более чем грубых слов. С Д’Аршиаком мы выразительно переглянулись и разошлись, не будучи знакомы. Дантеса я взял в сторону и спросил его, что он за человек. «Я человек честный, — отвечал он, — и надеюсь это скоро доказать». Затем он стал объяснять, что не понимает, чего от него Пушкин хочет; что он поневоле будет с ним стреляться, если будет к тому принужден, но никаких ссор и скандалов не желает.

На другой день с замирающим сердцем я поехал к Д’Аршиаку. Каково же было мое удивление, когда с первых слов Д’Аршиак объявил мне, что он всю ночь не спал, что он, хотя не русский, но очень понимает, какое значение имеет Пушкин для русских, и что наша обязанность сперва просмотреть документы…

1. Экземпляр ругательного диплома на имя Пушкина;

2. Вызов Пушкина Дантесу после получения диплома;

3. Записку посланника б. Геккерна, в которой он просит, чтоб поединок был отложен на две недели;

4. Собственноручную записку Пушкина, в которой он объявлял, что берет свой вызов назад на основании слухов, что г. Дантес женится на его невестке Е. Н. Гончаровой.

Я стоял пораженный, как будто свалился с неба. Об этой свадьбе я ничего не слыхал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безымянного негодяя Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы со всем светским обществом. Я твердо убежден, что, если бы Соболевский тогда был в Петербурге, он по влиянию его на Пушкина мог бы удержать его. Прочие были не в силах.

— Вот положение дел, — сказал Д’Аршиак. — …Дантес желает жениться, но не может жениться иначе, как если Пушкин откажется просто от своего вызова, Дантес не может допустить, чтоб о нем говорили, что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастье.

Д’Аршиак был необыкновенно симпатичной личностью и сам скоро умер насильственной смертью на охоте. Мое положение было самое неприятное: я только теперь узнавал сущность дела. Мне предлагали самый блистательный исход, а между тем я не имел поручения вести переговоров. Потолковав с Д’Аршиаком, мы решились съехаться у самого Дантеса. Дантес не участвовал в разговорах, предоставив все секунданту. Никогда в жизни я не ломал так голову. Наконец я написал Пушкину следующую записку: «Согласно вашему желанию, я условился насчет материальной стороны поединка. Он назначен на 21 ноября в 8 часов утра, на Парголовой дороге, на 10 шагов барьера. Впрочем из разговоров я узнал, что г. Дантес женится на вашей свояченице, если вы только признаете, что он вел себя в настоящем деле как честный человек…» Точных слов я не помню, но содержание верно… Наконец ответ бы привезен. Он был в общем смысле следующего содержания: «Прошу господ секундантов считать мой вызов недействительным, так как по городским слухам я узнал, что Дантес женится на моей свояченице, впрочем, я готов признать, что в настоящем деле он вел себя честным человеком».

— Этого достаточно, — сказал Д’Аршиак, ответа Дантесу не показал и поздравил его женихом. Тогда Дантес обратился ко мне:

— Ступайте к г. Пушкину и поблагодарите его, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья. Поздравив со своей стороны Дантеса я предложил Д’Аршиаку лично повторить эти слова Пушкину и поехать со мной. Д’Аршиак и на это согласился. Мы застали Пушкина за обедом. Он вышел к нам несколько бледный и выслушал благодарность, переданную Д’Аршиаком.

— С моей стороны, — продолжал я, — я позволил себе обещать, что вы будете обходиться со своим зятем как со знакомым.

— Напрасно, — запальчиво ответил Пушкин. — Никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может. — Мы грустно переглянулись с Д’Аршиаком. Пушкин затем немного успокоился. — Впрочем, — добавил он, — я признал и готов признать, что Дантес вел себя как честный человек.

— Больше мне и не нужно, — подхватил Д’Аршиак и спешно ушел.

Вечером на бале у С. В. Салтыкова свадьба была объявлена, но Пушкин Дантесу не кланялся. Он сердился на меня, что, несмотря на его приказания, я вступил в переговоры. Свадьбе он не верил.

— У него, кажется, грудь болит, — говорил, — того и гляди, уедет за границу. Хотите биться об заклад, что свадьбы не будет. Вот у вас тросточка, проиграйте мне ее, у меня бабья страсть к этим игрушкам.

— А вы проиграете мне все ваши сочинения?

— Хорошо. (Он был в это время как-то желчно весел.)

— Послушайте, — сказал он мне через несколько минут, — вы были более секундантом Дантеса, чем моим, однако я не хочу ничего делать без вашего ведома. Пойдемте в мой кабинет.

Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерну. С сыном уже покончено. Вы мне теперь старика подавайте». Тут он прочитал всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти? Я рассказал Жуковскому про то, что слышал, Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, ему это удалось…» (воспоминания гр. Соллогуба).