Вездесущий Иуда

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вездесущий Иуда

Многообразие личин было присуще Иуде во все века. Не удивительно, что изображения некоторых мозаик, картин и кадров из фильмов перечеркивают традиционное представление о нем, неопровержимо доказывая, что траектория исторической эволюции образа Иуды не была простой и прямолинейной. Хорошим примером тому служит «Тайная Вечеря» Даниэле Креспи (1624—1625). На этой картине запечатлен Иуда, погруженный в себя, предающийся глубочайшему раздумью, — полная противоположность тому изгою, каким его представил в своей сатире 1955 г. Альберт Такер. Внутреннее состояние Иуды с полотна Креспи явно перекликается с переживаниями Иисуса. Все другие апостолы как будто бы шумно спорят, ссорятся и словно не могут усидеть на месте. А может быть, они просто выпили? Забывшись, одиннадцать апостолов сплетничают или выдают друг другу доверенные им тайны, тогда как Иисус, придерживая любимого ученика, который так часто спит за столом, выглядит отрешенным, печальным и покорным судьбе. Безучастным к застолью остается и Иуда, как будто бы он мысленно уже переживает грядущую драму, участником которой (и он это осознает!) ему предстоит стать. Он явно моложе Иуды Такера; ему около тридцати — почти ровесник своему учителю.

Иуда у Креспи посажен так, как будто художник хотел максимально приблизить его к зрителю. Он не размахивает ножом, как апостол по правую руку от него, не норовит украсть рыбу со стола или вонзить свои зубы в гостию, как на картинах, описываемых в последующих главах. Он не развернут в профиль, словно двуликий обманщик, и рядом с ним не изображены ни дракон, ни птица — традиционные «спутники» Иуды в композициях других художников. Иисус и Иуда оба облачены в красносерые одежды и явно связаны друг с другом; на их единение художник намекает, разместив обе фигуры по одной линии с окном, сквозь которое на них изливаются лучи света, и стягом, который держат херувимы. Объединенные незримой связью, Иисус и Иуда отделены от всех остальных, что подчеркивается отчасти тем спокойствием и молчанием, в котором они пребывают, отчасти тем, что сидят они, волею художника, по оба края овального стола.

Отрешенный взгляд Иисуса устремлен в пространство, тогда как Иуда словно бы пытается выглянуть за полотно, всматриваясь если не в зрителя, то во что-то рядом с ним или позади него. Как будто он пытается успокоить свою совесть и вовлечь в действо зрителей, которые понимают, что вот сейчас, встав из-за стола, он непременно пойдет к первосвященникам в храме. Изображенный, в отличие от других апостолов, в фас, вглядывающийся в зрителей, Иуда явно старается сделать нас своими сообщниками. Его очевидная растерянность подчеркивается противоречивыми действиями рук: правая рука Иуды, как и руки других апостолов за столом, держит кусок хлеба, тогда как его левая рука, хоть и с открытой ладонью, но украдкой тянется вниз, как если бы он хотел при удобном случае бросить часть присвоенных им денег. Над всеми присутствующими развернут горизонтальный стяг, надпись на котором гласит: «Хлеб Ангельский яде человек». Это латинское изречение, фразу из Римского требника — «panem angelorum manducavit homo» — ежедневно повторяли монахи и священники. Как и в Псалме 78, где «Смертные вкусили хлеба ангелов» до того, как «гнев Божий обрушился на них» (25, 31), Иуда с полотна Креспи получает то, чего он страстно желает, до своей гибели. Благодаря этой надписи создается впечатление, будто на Тайной Вечере Иуда вместе со всеми остальными апостолами вкусил предложенный Иисусом дар в виде хлеба и вина — Его тела и крови, что согласуется со свидетельствами Марка, Матфея и Луки. Однако кусочки хлеба позади двенадцатого апостола напоминают зрителям о сообщении Иоанна, утверждавшего обратное: будто Иуда один съел кусок хлеба с вином, что и привело к его дьявольской одержимости. Таким образом, картина Креспи наводит на размышления не только о явно трудном для Иуды выборе — отсюда и его отчужденность от происходящего, и растерянность, и возможные угрызения совести, — но и обо всей его неясной истории.

История изобразительного искусства являет нам немало примеров восприятия Иуды, не соответствовавшего господствовавшей в тот или иной период времени идеологии, которая утверждалась богословами и писателями. Именно поэтому, равно как и потому что путь Иуды от бесчестия к славе был приостановлен во время Холокоста, в своей книге «Иуда: предатель или жертва?» я, в конечном итоге, поднимаю вопросы о прогрессе человечества и о том, можно ли считать западную культуру представляющей логическое целое во все времена, либо ее следует рассматривать в поступательном развитии. Особенно это касается способности к этнической и религиозной терпимости. Важность этого вопроса не вызывает сомнений, учитывая рост мотивированного верой насилия, наблюдаемый на всем земном шаре в последние пятьдесят лет. Сегодня на фоне периодически возобновляемых военных действий между мусульманами и иудеями на Ближнем Востоке кажется своего рода иронией истории, что изначально христианское учение несло для иудеев большую угрозу, нежели любое из течений ислама.[41] Однако центральное место, которое отводится иудеям в христианской Драме Страстей Господних, доказывает, насколько тесно всегда были переплетены эти две религии. Эволюция образа Иуды не только демонстрирует, насколько сильно некоторые христианские тексты были ориентированы на то, чтобы обуздывать и наказывать нехристиан. Она также свидетельствует о том, что сеявшие рознь и разногласия религиозные практики имели место и проявлялись, в тех или иных формах, во все периоды истории, зарождаясь в недрах иконографических и теологических концепций, провозглашавших социальную справедливость и милосердие по отношению ко всем народам.

«Иуда: предатель или жертва?» — книга, написанная для читателей, интересующихся историей религий, их взаимовлияния и взаимопроникновения и, в особенности, отношениями между христианами и иудеями. Хотя я и не христианка, в своем труде я использую христианские термины, например, «Драма Страстей Господних» или «Святой Дух», чтобы выдержать языковую стилистику интерпретируемых мною текстов. Увы, слишком часто в прошлом, на протяжении всей христианской истории, портреты Иуды, порожденные воображением поэтов, художников и проповедников, использовали в своих прохристианских или проиудейских рассуждениях теологи и богословы. Ключевые аспекты менявшегося характера Иуды нередко ускользали от внимания среди не прекращавшихся полемик и споров. Поэтому на последующих страницах я сознательно отказываюсь от любых попыток уточнять исторические неясности или решать теологические головоломки при раскрытии сути и подтекста художественных произведений на протяжении многих периодов времени. Поступая так, я исхожу из того, что культурные критики склонны интерпретировать подобные творческие работы как знаковые вехи истории интеллектуальной мысли. Подобный подход способствовал появлению на свет многочисленных исследований по динамике создания стереотипных образов людей, считающихся второсортными, подвергнутых поношению или заклейменных позором.

Поскольку на протяжение своей долгой мифологической карьеры Иуда иногда обретал жену, как, впрочем, сестру, мать и разных любовников, и поскольку он часто изображается личностью дурной, порочной или даже связанной с темными силами, его биограф должен учитывать тендерный аспект при осмыслении его жизненной истории, а также его пола, сексуальной ориентации и этнических корней. Со времен святого Иеронима и до наших дней иудеев, или «сынов Иуды», считали типичными мужчинами, хотя и довольно эксцентричными в своих проявлениях мужского начала. Кроме того, со времен Даниэле Креспи и до Альберта Такера художники-портретисты, писавшие Иуду, были в большинстве своем представителями мужского пола, как и большинство создателей его литературных образов. И в самом деле Иуда служит стержнем многих умозрительных концепций мужественности, подобно тому, как Еве подчас отводится центральное место в культурологических анализах, связанных с женским началом. Считается, что подобно тому, как желание Евы вкусить соблазнительный плод якобы явилось причиной падения Адама, алчность Иуды привела к распятию Иисуса. Рядом с обоими этими персонажами часто изображают соответствующих животных, хотя змеиные хвосты на полотне Такера вырастают прямо из человеческой фигуры. Оба они — и Ева, и Иуда — дают возможность авторам как литературных, так и изобразительных произведений попытаться преодолеть стереотип соблазненной и падшей личности, на которую принято возлагать всю ответственность за смерть, страдания и несправедливости, столь тяготящие человечество.

То, что к Иуде прилипло клеймо «козла отпущения», изгоя — что так блестяще показал Такер, — бесспорно. Возможно, как намекает пребывающий в смятении персонаж Креспи, это было вызвано тем, что его отказ уверовать в лучшее будущее, ожидающее человечество благодаря искупительной жертве Иисуса, отражает полное неприятие и упрямое противление именно этому осуществлению, исполнению лучшего будущего, надеждам и благим вестям о вере в целом и христианской вере в частности. Мы увидим, что уже с древнейших времен Иуда воплощал то, что Эдгар Аллан По называл «бесом противоречия», Серен Кьеркегор — «болезнью смерти», а Фрейд «влечением к смерти». Вследствие духовного невежества, онтологических расхождений, особой извращенности сознания или порочности Иуда отвергает сулимую Иисусом жизнь после смерти, при жизни принимая смерть, неизбежность которой, впрочем, обусловлена евангельским сюжетом. Ведь он — главная фигура в этом сюжете, кульминацией которого должны стать страдания и жертва. Если Иисус предлагает спасение, загробную жизнь, мир на Земле и благоволение к людям, то Иуда упрямо и непокорно отстаивает то, что невозможно воспринимать с оптимизмом: мрачную, но от этого не менее глубокую предрасположенность человека к отчаянию, способности обречь себя на вечные муки, саморазрушению, соперничеству и ненависти к себе.

Подобное неприятие, противление, возможно, отражает те противоречия, на основе которых появился многоликий Иуда. Я имею в виду те несоответствия и несообразности, которые стимулировали трансформацию его образа. Иными словами, неясные и допускающие различные толкования евангельские свидетельства об Иуде отражают не только истоки тех религиозных форм, что мы называем иудаизмом и христианством, но и объясняют многообразие правдоподобных и виртуальных образов Иуды, которые занимали воображение множества людей на протяжении всей послебиблейской истории западной культуры. Правдоподобные образы Иуды, в свою очередь, высвечивают и, возможно, даже в большей степени, чем любые иные общепринятые или местные иконографические мотивы в западной культуре, едва ли не самую трудноразрешимую дилемму — дилемму предательства. А предательство само по себе является весьма неопределенной и также допускающей различные толкования моральной категорией. Категорией настолько скользкой, что иногда она может подразумевать и саморазоблачение, когда любой промах — неверное, сколькое слово или жест — способен выдать нас самих, изобличая, кто мы есть на самом деле. «Зачаровывающее… поскольку оно часто вызывает замешательство», предательство, безусловно, предполагает возможность поступиться доверием, но на это нужно смотреть, учитывая целый комплекс оправдательных факторов. Об этом напоминают нам философы, приверженцы этического взгляда на мир (Shklar, 141).

Художники, чьи работы обсуждаются в этой книге, поднимают целый ряд вопросов, сопряженных с предательством доверия. Различны или схожи ощущения человека, думающего, что его предали, человека, которого действительно предали, и человека, который собирается предать сам? Всегда ли предательству сопутствует обман, призванный сокрыть, замаскировать факт предательства? Есть ли разница — и если есть, то в чем, — между предателем, причиняющим вред другому, и человеком, выдающим самого себя неконтролируемыми эмоциями? Можно ли считать предательством подмену или неверное истолкование понятия верности? В этом вопросе кроется странный и смущающий парадокс. Не менее странный феномен: человек может пойти на предательство по наущению другого человека или ради другого человека. А в том, что предательство сил зла может быть расценено как высшее благо, скрыта ирония, как и в том, что человек, предавший одного, может хранить верность другому. Все эти вопросы кристаллизует Писание на примере мистического Мессии, который сам надежен, заслуживает доверия и доверяется другим, но при этом его доверие было предано. Толкователи образа и роли Иуды и Нового Завета по-разному интерпретируют эту тему, лишь приумножая различные аспекты, что таит в себе предательство доверия.

Если Иисус предлагает «евангелие», «благовестие», то Иуда несет «зловествование», «антиевангелие» — «dusangelion», соотносимое с греческим глаголом «dusangelo» («объявлять дурные вести») и греческим прилагательным «dusangelos» («возвещающий зло»).[42] Иуда «приносит злую весть», что некоторые люди, совершающие злодеяния не умышленно, или претерпевающие страдания, которые ими не заслужены и не облагораживают их, знаменуют ограниченность искупления или нарушение Божьего завета. Враг своему собственному благополучию, Иуда отстаивает всех тех, кого высшие силы тайно сговорились предать на вечные муки или смерть. Он воплощает собой тех страждущих, о которых более счастливые люди злословят, что им отказано в милости Божьей… Сама эта фраза звучит кощунственно, поскольку допускает, что всемилостивый и милосердный

Бог может быть немилосердным и проявлять немилость. В одном из моих эпиграфов Тони Моррисон называет любовь «погодой», а предательство «молнией, что рассекает и разоблачает ее», подразумевая, что любовь и предательство тесно переплетены друг с другом. Подобно тому, как подъем западной цивилизации сопряжен с ее периодическими упадками, так и в истории Драмы Страстей Господних «вознесение» Иисуса сопряжено с «падением» Иуды, хотя здесь и поднимается вопрос, могло ли одно случиться без другого.

И все же то, что роль «козла отпущения» была определена одному только Иуде, явно несправедливо, учитывая количество людей и божественных посредников, участвовавших в «предании» Иисуса в Новом Завете.[43] Даже если именно Иуда выдал Иисуса первосвященникам в Евангелиях, те же первосвященники затем выдали Иисуса Пилату, а Пилат, в свою очередь, сначала передал Его иудейской толпе, а потом римским солдатам, которые и распяли Его. Согласно Иоанну, Иисус пытался донести до сознания последователей, что Он Сам вершит свой удел: «Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее, — объявляет Иисус у Иоанна, — Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее: имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее» (10:17—18). В «Послании к Римлянам» сам Бог предстает тем, «Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас» (8:32). Именно эта жуткая параллель или взаимодействие, соучастие Иуды, первосвященников, Пилата, иерусалимской толпы, римских солдат, Иисуса и Бога не позволяют возложить на одного человека вину и ответственность за заслуживающий морального порицания акт, приведший к смерти Иисуса во исполнение спасительного обещания Воскресения.

То, как каждый из авторов канонических Евангелий подходил к этому вопросу, составляет тему следующей главы, посвященной переосмыслению, трактовкам и различному использованию образа Иуды в массовой культуре и высоком искусстве с древности до наших дней. Хотя я покажу, что в античные времена Иуда чаще всего выступал в роли изгоя, в эпоху Ренессанса — любовника, в эпоху Просвещения — героя, а в XX веке — спасителя, я должна оговориться, что все эти роли ему удавалось и удается успешно совмещать и в минувшие столетия, и в настоящее время. В рок-музыке, на театральных подмостках и на киноэкранах — Иуда появлялся везде, и в последние десятилетия XX в., и в первые годы XXI в. К примеру, на концерте Боба Дилана в Манчестере (Англия) в 1966 г. один из зрителей настолько возмутился его переходом от акустической фолк-музыки к электронному року, что во всеуслышание обозвал его «Иудой», на что певец парировал, хотя и не совсем метко: «Я не верю тебе. Ты — лгун». Эпитет, которым наградил певца раздраженный зритель, возможно, был навеян еврейским происхождением Дилана или рок-трилогией, созданной им тремя годами ранее. Строки одной из песен Дилана содержат предписание, которое все артисты, затронутые в этой книге, восприняли близко к сердцу: «Вы должны решить / Был ли Бог / на стороне Иуды Искариота»[44]

Допуская, что Иуда походит на всех бунтарей, прикрывающихся Божьей волей, или же все бунтари, прикрывающиеся Божьей волей, походят на Иуду, стихи Дилана не отвечают, тем не менее, на вопрос, а был ли сам Иуда уполномочен Богом свершить свое деяние. Однако контркультура, к которой принадлежал Дилан, породила массу своеобразных, вызывающих сочувствие образов непонятого Иуды: Иуды уникума и аномалии. «Я не думал ни о каком вознаграждении», — постоянно оправдывается Иуда в рок-опере «Иисус Христос Суперзвезда» (1970, 1973), добавляя: «Я пришел к вам не по собственной воле». Когда Иуда понимает, что будет «ползать в пыли и грязи» за то, что он сделал, он поет рефрен песни, сначала вложенной Эндрю Ллойдом Веббером в уста Марии Магдалины: «Я не знаю, как любить Его»; затем страдающий Иуда восклицает: «Боже! Я уже никогда не узнаю, зачем Ты избрал меня для своего преступления / для своего кровавого преступления / Ты убил меня!» Один волнующий кадр из фильма «Иисус Христос Суперзвезда», в котором в роли предателя снялся афроамериканский артист Карл Андерсон, показывает нам линчеванного Иуду, висящего в безлюдном поле. Привлекая внимание к долгой традиции выставления изгоями и «козлами отпущения» не только евреев, но и чернокожих, Иуда Андерсона не возносится на небо, а висит на бесплодной земле, зацепившись одним из сандалий и в силах сопротивляться влекущей его вниз силе притяжения. Однако вскоре он воскресает, чтобы вместе с группой Motown спеть в финале заглавную песню. «В американской кинематографической традиции, — напоминает нам один из критиков, — линчеванию всегда подвергается невинный». И потому смерть Иуды превращается в «убийство», учиненное паствой «Белого Бога»: «Мишенью беспощадной критики является современная американская паства, а не непознаваемый, истинный Бог Иисуса» (Humphries-Brooks, 65).

Иную версию предлагает «Godspell», поставленный в 1970 г. и экранизированный в 1973 г., допускающий, что «Бог на стороне Иуды Искариота». Поскольку в нем Иуда отказывается целовать Иисуса, и тогда Иисус целует его. Сатирический фильм «Жизнь Брайана по Монти Пайтону» (1979) рассказывает нам историю незадачливого молодого человека, ошибочно принятого за Мессию, и транссексуала Иуды, зовущего себя Джудит. Лжемессия Брайан становится лидером революционного «Народного фронта Иудеи» (НФИ) и имеет большие неприятности с оккупационными властями.[45]К 1989 г., когда в Канаде на экраны вышел «Иисус из Монреаля» Дэниса Арканда, самоубийство Иуды через повешение стало символом суицидального гамлетовского отчаяния и отчаянного положения человека в безбожном мире. Вероятно, этим можно объяснить, почему в сцене распятия отсутствуют какие-либо упоминания или намеки на предателя из Писания.

Снятый недавно с явно еврейской точки зрения фильм независимой студии «Несчастный Иуда» (1993), озвученный популярным саундтреком со словами «Вы всегда причиняете боль Тому, кого любите», затрагивает тему антисемитизма, запущенного Иудой-изгоем. Его режиссер, Селия Левенштейн, и остроумный сценарист Говард Джекобсон поднимают вопрос, затронутый в отрывке из «Тристрама Шенди», приведенным мною во втором эпиграфе к книге, а именно: почему родители во все времена считали оскорбительным или предосудительным называть своих отпрысков именем Иуда. Независимо от своей фамилии, имя «Иуда» никогда не будет звучать благозвучно, ведь, как говорит один шекспировский персонаж другому: «Отбрось Маккавея — все равно остается Иуда», «целующий изменник» («Бесплодные усилия любви» 5, 2, 595—596). Левенштейн и Джекобсон прослеживают гротескные стереотипы евреев, которыми те обязаны Иуде, но этим не ограничиваются. Они начинают фантазировать на тему явно донкихотских попыток канонизировать Иуду за его мученичество — «единственным его грехом было то, что он способствовал распространению христианства», — обескураживая зрителя кадрами с пивными бутылками, станциями метрополитена, кредитными картами, больницами и бульварами, названными его именем в его честь! Макс Бирбом предвосхитил эту шуточную мистификацию в своем комическом романе «Зулейка Добсон» (1906), героиня которого приезжает в Оксфорд, чтобы посеять панику среди мужчин из Колледжа Иуды.

Две драматические постановки 1998 г. оценивают связь между Иисусом и Иудой сквозь призму гомосексуализма: Иуда — любовник. Смущающая пьеса Дэвида Хэйра «Поцелуй Иуды» описывает опасную любовь Оскара Уайльда к человеку, не раз предававшему его, лорду Альфреду Дугласу. Уайльд, изображенный Хэйром, подмечает «одно слабое место» в «истории Христа»: «было бы куда правдивей, если бы [Иисуса] предавал Иоанн. Потому что Иоанна Он любит больше всех» (117). Более стилизованная трактовка Драмы Страстей Господних — пьеса Теренса Макнелли «Тело Христово» — воссоздает разговор Иисуса с разоблачающим

Его первосвященником; Иисус оказывается обречен, но не потому, что настаивает на том, что Он — Сын Божий, а потому, что Он готов поклясться, что гей Иуда — тоже: «Сын Божий — петушок (оскорбительное прозвище гомосексуалиста)? — глумится первосвященник, — «Я так не думаю. Нам нужны грешники» (65). По свидетельству убитого горем Иуды, Иисус — «Царь странных людей» — распят гомофобами-церковниками и правителями (75). Макнелли хотел, чтобы зритель с большим пониманием и состраданием относился к людям нетрадиционной сексуальной ориентации, поскольку божественная искра есть во всех людях без исключения, однако обладателям билетов в манхеттенский «Театральный клуб» приходилось проходить сквозь детекторы на металл из-за анонимных телефонных звонков с угрозами поджечь зал.

Если Макнелли критикует предвзятое отношение к поруганному апостолу, пьеса Стивена Эдли Гиргиса «Последние дни Иуды Искариота», поставленная весной 2005 г. на сцене нью-йоркского Публичного театра, описывает пересмотр судебного дела Иуды. «Приговор» вечно гореть в аду представляется его защитнику вопиющим контрастом милосердию всепрощающего Бога. На протяжении всего этого периода множились и популярные песни об Иуде; группа Judas Priest продала свыше тридцати миллионов пластинок с записями таких альбомов, как Sin After Sin (1977), Hell Bent for Leather (1979), Painkiller (1990), and Angel of Retribution (2005).[46] И все же образ заблудшего и страждущего Иуды никогда не затмевал образ Иуды-изгоя. Когда в 2004 г. на экраны вышел фильм Мела Гибсона «Страсти Христовы», зрители могли отдохнуть от созерцания кровавого мученичества Иисуса, наблюдая замедленные кадры с летящим в воздухе денежным мешком Каиафы, роняющим монеты, которые затем тайком подбирает Иуда. Затем кадр с Сатаной, переносящим Антихриста, устанавливает связь Дьявола с Иудой, которого травят собаками юные мальчики в ермолках, превращающиеся в преследующих Иуду дьяволят, с которыми тому суждено столкнуться и до и после самоубийства повешением.[47]

Но и Иуде-изгою не удается затмить новое явление Иуды-спасителя, способное пролить свет на многие загадки. На Пасху 2006 г., под невероятную газетную шумиху, были обнародованы планы опубликования найденного фрагмента гностического Евангелия от Иуды, выплывшего на свет спустя 1700 лет после написания. Иуде из этого Евангелия суждено «превзойти» всех других апостолов в глазах Иисуса, потому что они принесут в жертву человека, в которого Он «обличен» (43). Обнаруженный текст, хоть и был назван Евангелием от Иуды, не содержит прямых указаний на то, что он был составлен самим Иудой; но Иуда предстает в нем как небесный дух, насыщенный именно той мудростью и той силой, в которых нуждается Иисус и которых недостает другим апостолам. В представлении гностиков, Иуда был использован Иисусом для Его перевоплощении из телесного существа в одухотворенную божественную силу. Иисус предается Иудой, который полностью осознает, что будет забит камнями до смерти другими апостолами, но который также знает и то, что его собственная душа воссоединится с духом Иисуса в вечности.[48]

Это коптское Евангелие от Иуды, датируемое IV в. и найденное в пещере Мухазафат в Альминьи в Среднем Египте, было приобретено швейцарским фондом и опубликовано «National Geographic». По всей вероятности, оно представляет собой греческую версию, составленную во II в., и подтверждает, что даже в Древнем мире было множество противоположных точек зрения как на Иуду, так и на других апостолов Иисуса.[49] На веб-странице «Guardian» была размещена статья, в которой говорилось: «Теперь мы знаем, каким было оправдание Иуды». И приводились слова Иуды: «Иисус побудил меня сделать это» (Borger and Bates). Хотя, по мнению Адама Гопника из «The New Yorker», более очеловеченный Иуда «преуменьшает и божественную силу Иисуса» (81). Независимо от того, умаляет или нет реабилитация Иуды образ Иисуса, из повествования на последующих страницах моим читателям станет ясно, что основная идея Евангелия от Иуды — о том, что он исполнил то, о чем его просил Иисус, — имеет долгую и бурную историю.

Обнаружение древнего коптского текста, безусловно, имеет бесценное значение для историков Древнего мира, однако писатели и художники предвосхитили явленный в нем образ Иуды задолго до того, как оно было возвращено людям и переведено. Некоторые толкователи гностического текста утверждают, что его обнаружение «знаменует поворотный момент в истории христианского осмысления Иуды» (Erhman, Lost Gospel, 52). Но они не учитывают того сонма псевдоевангелий, которые породило на свет воображение писателей XX в. — текстов, авторство которых приписывается Иуде, чей образ в канонических новозаветных Евангелиях якобы был искажен их составителями.[50] И даже еще раньше христианские художники не всегда изображали Иуду в уничижительной манере; иногда они создавали образ любящего и сильного Иуды, содействующего «божественному служению» Иисуса.[51] Странно, но большинство авторов книг, вышедших в свет вскоре после публикации древнего списка Евангелия от Иуды, склонны относиться к новообретенному тексту так, будто других текстов об Иуде, пусть и написанных позднее, не существовало вовсе. Причем все они норовят поместить один и тот же образ кисти Джотто на обложки своих опусов, словно не было написано множества других картин, изображающих двенадцатого апостола, многие из которых гораздо более откровенно намекают на дружбу Иуды и Иисуса.[52]

Как и в случае с древним Евангелием от Иуды, любое новое переосмысление образа Иуды, описываемое в этой книге, сопряжено с переосмыслением образа Иисуса, поскольку эти двое тесно связаны между собой. Сосредоточив свое внимание на образе Иуды, я лишь в конце книги останавливаюсь на том, как менялся образ Иисуса по мере того, как евангельский Иуда-уникум и раннесредневековый Иуда-изгой превращались в ренессансного Иуду-любовника, а затем героический Иуда появился в XX в. в роли спасителя. В своей книге «Иуда: предатель или жертва?» я стараюсь доказать, что многие художники и мыслители во все времена вновь и вновь «пересматривали дело» Иуды, иногда находя его закоренелым преступником, иногда освобождая от наказания, но всегда возвращаясь к его корням в Новом Завете, в котором и начала складываться его неоднозначная личность. Все евангельские авторы описывают Иуду как ученика, предавшего Иисуса; но в любом из них можно найти еще что-то, что так или иначе свидетельствует о его характере и судьбе.