1

1

В тумане казалось, что крест башни на церкви Святой Марии качается, словно фигура на носу парусника; он то поднимался, то опускался, будто прорываясь сквозь потоки воды, а туман меж тем обтекал его плотными клубами, похожими на дым, и исчезал в вышине…

Возле тележки с книгами у подножия уходящей в небо башни стояли двое юношей, причем тот, что пониже, зачарованно смотрел на эту игру тумана; закинув голову так, что она у него слегка кружилась, он все смотрел и смотрел на великолепное зрелище; а тот, что повыше ростом, непрерывно рылся в куче книг…

— Ты только взгляни туда, Кристоф! — внезапно воскликнул тот, что пониже, толкнув приятеля локтем в бок и указав вверх. Они оба долго стояли и смотрели на это редкое зрелище, пока солнце, разгоравшееся на востоке, не разогнало туман и церковная башня, увенчанная крестом, перестала качаться и замерла…

— Все-таки странно, Йозеф, — сказал Кристоф, — я был бы готов спорить на тысячу против одного, что церковь качается вместе с крестом, хотя ясно, что и то и другое все время стоит на своем месте, вот как сейчас.

— Конечно, — коротко бросил Йозеф, и юноши опять склонились над книгами; они почти любовно перебирали стопки и связки книг, осторожно открывая и подолгу рассматривая каждую и время от времени обмениваясь короткими репликами.

Хозяин тележки с безразличным видом стоял рядом, покуривая трубку и глядя на небо. А там происходило что-то странное. Сначала солнце прогнало туман и в течение нескольких минут источало яркий свет, а теперь казалось, будто с запада наплывает слой серых туч; они быстро затянули все небо, так что оно серым, мрачным и плотным мешком нависло над городом; где-то на востоке, ближе к югу, солнце еще виделось желтоватым пятном с широкой каймой. Погода вообще была какая-то неопределенная; временами казалось, что уже пришли холода, но часто выдавались и теплые дни; на дворе стоял ноябрь…

Между юношами мало-помалу росла стопка книг, которые они, по всей видимости, намеревались купить; молодые люди показывали их друг другу со счастливым смехом, потом бросали взгляд на цену, написанную большими цифрами карандашом на задней стороне обложки, и клали каждую книгу посередине между собой.

Кристоф был темноволос и худощав, высокого роста, жест, которым он придерживал под мышкой потрепанную школьную папку, выдавал явное пренебрежение к учебе. У Йозефа — того, что поменьше ростом, — волосы были бесцветные, внешность невзрачная; на его сильно выступавшем вперед носу сидели очки, свою школьную сумку он поставил на землю.

Юноши заплатили за книги, вместе с потоком прохожих обогнули слева небольшую площадь и направились к широкой улице. Низенький нес сумку за ручку, а тот, что повыше, все еще держал папку под мышкой; карман его куртки был сильно потрепан — видимо, от энергичного движения, которым он засовывал туда руку…

— Ты — настоящий соблазнитель и шантажист, — засмеявшись, сказал низенький, пока они медленно плыли в толпе, — ведь я не мог сказать ничего другого, кроме «да», когда ты перед большой переменой подошел к Бевердингу и сообщил, что твои родители отмечают сегодня серебряную свадьбу и что я тоже приглашен, а также спросил, не сможет ли он нас отпустить пораньше. При этом ты прекрасно знаешь, что я не люблю прогуливать уроки, мне это совсем не нравится.

— Да знаю я! Мне просто не хотелось сегодня выслушивать патриотические речи Грюнера, я их просто не выношу. Именно потому, что я высоко его ценю и знаю, что он великодушен и добр, что он хороший преподаватель, — именно потому я не могу терпеть, когда он несет чушь, ибо знаю, что это все чушь! — Кристоф вопросительно взглянул на Йозефа, но, поскольку тот ничего не ответил и лишь бросил на него взгляд, не то улыбчивый, не то слегка раздраженный, продолжил: — Я считаю преступлением приписывать войне хоть какую-то романтику. Уцелевшие в Лангемарке[1] должны были бы предотвратить те бесчисленные Лангемарки, какие нам, вероятно, еще предстоит пережить, вместо того, чтобы, проливая реки слез и сооружая пышные декорации, превращать теперь эту битву в легенду. Фактом остается лишь то, что Вильгельм Второй был всего-навсего безмозглой свиньей, и мне представляется ужасным погибнуть в прусском мундире во славу Пруссии. Однако они погибли не за это, было бы ужасно и бесчеловечно, если б они погибли за это…

Но тут Йозеф внезапно подтолкнул его вправо, в какую-то спокойную, темную улочку.

— Слушай, — сказал он, — а не выпить ли нам по чашечке кофе?

— Ну что ж, может, прямо здесь, у Гротхаса? А деньги-то у тебя есть?

Йозеф кивнул и последовал за другом. Они вошли в большой продолговатый зал кафе, в глубине которого и днем горели лампы, поскольку света, падавшего из окон, не хватало. Народу в зале было не густо. Кристоф пробрался в самый дальний и самый темный угол, где за множеством столов не было вообще ни одного человека. Видимо, он был знаком с тоненькой светловолосой девушкой в белой кружевной наколке, которая тут же подошла, чтобы обслужить их; они с улыбкой кивнули друг другу.

— Сколько у тебя денег? — шепотом спросил Кристоф и, поскольку Йозеф ответил: «Две марки», заказал: — Две чашки кофе и пачку сигарет.

— И два пирожных, — смущенно добавил Йозеф.

Юноши бросили папку и сумку на один из стульев и уселись за столик. Молча подождали, пока девушка не принесла кофе, пирожные и сигареты.

Кристоф сразу же взял пачку сигарет, закурил и положил сахар в кофе, потом налил туда молока. Йозеф, задумчиво помешав ложечкой в чашке, придвинул к себе тарелку с пирожным.

— Что ты имел в виду, когда сказал: «Однако они погибли не за это»?

— Они погибли, умерли, ибо Бог хотел, чтобы они пострадали, а еще и потому, что Он хотел призвать их к себе, понимаешь? Не может быть, что жизнь была дарована им Богом только для того, чтобы они погибли во славу Пруссии в прусском мундире! — Он хлопнул ладонью по столу. — Этого просто не может быть, не в этом заключалось их предназначение!

Йозеф растерянно поднял глаза от тарелки:

— Интересная мысль. Однако факт остается фактом: они верили в прусскую Германию и за нее пошли на смерть. Дело в том, что эти молодые люди были искренни…

— Конечно, но я хочу сказать, что это их великое заблуждение развеялось, как дым, и рассыпалось в прах в тот миг, когда они умерли. Ведь невозможно же поверить, что они и впрямь погибли за эту чушь. Тогда они должны в Судный день воскреснуть из мертвых в мундирах прусских лейтенантов, если б это было правдой, понимаешь? Все эти сентиментальные словеса — чистый бред, а сентиментальны они потому, что безмерно сильные чувства отдаются чему-то несущественному… Эти сантименты просто отвратительны. «Наши мальчики, наши смелые мальчики» — так говорят во всех странах о всех павших на всех войнах. «Наши мальчики» — в этих словах есть что-то страшное. Ах, — тут он торопливо закурил новую сигарету, а Йозеф в это время подобрал последние крошки с тарелки с пирожным, — ах, наши мальчики должны иметь шинели, котелки, вино, сигареты, да Бог знает, сколько еще всего… Так всегда говорят во время войны; и наши мальчики несколько месяцев стойко терпели сыпавшуюся на них ругань, позволяли мучить себя, скармливать себе жуткую бурду, обрушивать на себя потоки оскорблений и фотографироваться в стальных касках, прежде чем эти наконец, наконец-то дозволили им пасть смертью храбрых. Поэтому я их ненавижу! — Он опять с силой ударил по столешнице. — Я ненавижу их, этих старых тупиц, которые нынче, через пятнадцать лет после войны, в памятные для отечества дни вновь маршируют парадным маршем с тросточками вместо винтовок мимо какого-нибудь дряхлого генерала, развесив на груди свои военные регалии и с трудом сдерживая слезы умиления. Я ненавижу их, наших ветеранов. Наши ветераны — это простаки, и, когда они умирают, я утешаю себя тем, что умерли они вовсе не за отечество и что Бог заставит их забыть свои патриотические песни и запеть там, на небесах, совсем другие и куда лучшие гимны.

Йозеф отодвинул пустую тарелку из-под пирожного. Кристоф подтолкнул к нему вторую, лицо его раскраснелось, он смущенно усмехнулся:

— Давай съешь и второе, я в самом деле не голоден.

Помедлив с минуту, Йозеф улыбнулся и принялся за второе пирожное.

— Все, что ты говоришь, кажется мне даже чересчур убедительным. И таким простым и понятным, каким может быть только… только громадное заблуждение.

— Пожалуйста, объясни мне, как это…

Йозеф беспомощно развел руками:

— Я не могу тебе ничего объяснить, я вообще не могу с тобой спорить. Я считаю, что в твоих словах есть что-то зловещее, они похожи на ругательства, обидные, оскорбительные ругательства.

— Христос тоже обозвал торговцев и фарисеев обидными словами в храме, — тихо произнес Кристоф.

Йозеф испуганно вскинулся и какое-то время пристально смотрел на друга, зрачки его за стеклами очков расширились.

— О, я конечно же верю, что мы должны следовать Христу, но не тогда, когда он выступает в роли судьи… нет-нет… — Он грустно, как бы защищаясь, выставил вперед ладони. — Наверняка не должны.

— Что «нет-нет»? — взорвался Кристоф. — Так и будем позволять обводить себя вокруг пальца и спокойно смотреть, как они бьют и бьют в барабаны, эти идиоты, которых я называю старыми тупицами, пока в один прекрасный день и до нас с тобой не дойдет очередь играть роль «наших смелых мальчиков», так, что ли? Вот именно, — ответил он на вопрошающий взгляд друга, — вот именно, в один прекрасный день нам придется взять на себя решение этой замечательной исторической задачи — с котелком и фляжкой валяться где-нибудь в грязи после бессмысленных занятий на плацу казармы. Вот так закончатся для нас эти смехотворные патриотические зрелища. О Боже, да немцы просто замирают от счастья, если им разрешают облачиться в мундир.

— Я не пойму, куда ты клонишь. Ты что, думаешь, человечество может обойтись без войн?

— Нет, но если мне в один прекрасный день придется идти воевать, то мне хотелось бы ясно понимать, что страдаю я не за честь мундира, который мне придется носить, и не за власть, которая заставит меня напялить его… Я не вынесу, если мне действительно придется страдать только за это. Страдания миллионов должны иметь какой-то смысл, но отнюдь не политический, понимаешь? Если без воли Господа нашего ни один волос не упадет с наших голов — а я в это верю, — то я не верю, будто Богу угодно, чтобы мы в каком-либо будущем Лангемарке пали смертью храбрых на поле боя во славу Пруссии или же ради Германии, мы, храбрые мальчики… Нет, нет и нет!

Йозеф встрепенулся:

— Ты с такой жуткой уверенностью говоришь, что опять будет война…

— Естественно, ибо мы не можем изменить законы мира; война будет всегда, точно так же, как всегда будут богатые и бедные, всегда, пока существует мир, и чем дольше он существует, тем несправедливее будут войны, а бедные будут становиться еще беднее, поскольку им даже не оставят христианского утешения — мол, нищета по высшему счету делает их выше богачей…

— А ты не хочешь оставить солдатам даже того утешения, что они умирают и страдают ради родины… и…

— Вот именно, — вновь резко перебил его Кристоф, — потому что никакое это не утешение. Боже мой, Йозеф, я перестаю тебя понимать. — Он посмотрел на друга с испугом и изумлением.

— Ах! — вздохнул Йозеф, устало отмахнулся и помассировал пальцами лоб, словно стараясь унять сильную боль. — Да знаю я, что ты прав, но это-то меня и страшит.

Они опять немного помолчали, потом Йозеф едва слышно сказал:

— Это и впрямь страшно, я прекрасно понимаю… Война действительно не что иное, как крест миллионов, а бедность — это постоянный и вечный крест, но я боюсь, что ты в пылу спора вообще забываешь, что это такое на самом деле — крест.

Кристоф пристыженно сник.

— Мы вспомним об этом тогда, когда придет наш черед, — почти прошептал он, — а пока это все пустой разговор, пустой разговор…

Юноши молча допили кофе и расплатились.

Выйдя на улицу, они увидели, что пасмурное небо совсем потемнело, казалось, будто его закрыла черно-серая завеса; ближе к полудню движение на улицах стало еще оживленнее. На главных магистралях толпы людей были похожи на серую унылую кашу, которую перемешивали невидимой огромной ложкой.

Друзья некоторое время двигались вместе с толпой, потом оторвались от нее и свернули на более тихую улицу; это было похоже на прыжок с лениво и непрерывно движущейся ленты конвейера. Не сговариваясь, они направились к порталу той церкви, возле башни которой стояли час назад. Потом вошли в просторный и тихий безлюдный неф, исполненный романской кротости и задушевности. Стоя наверху, под самой башней, они дышали глубоко, всей грудью; у обоих было такое чувство, будто их наполняет острое ощущение блаженства от тишины и покоя в этой необычайно душевной церкви. Молчание нефа казалось некой чудодейственной вестью, доносившейся до них, словно слабое, далекое и тем не менее вполне ощутимое дуновение, которое как бы распахнуло их души. И Кристоф устыдился того, что говорил другу… Молчание нефа было похоже на музыку сфер, которая вновь пробудила в нем память о сказанных им словах; они прозвучали точно удары по пустым глиняным горшкам. И оба разом почувствовали, будто погружаются в вечность, скользят в нее по узенькому мостику времени, а угрызения совести непрерывно вызывают в памяти их слова…

Внезапно прямо над их головами громко и резко ударил колокол, возвещая полдень, и юноши вздрогнули. Им показалось, что своды тишины рухнули, похоронив под собою их безопасность, покой и счастье. Они испуганно переглянулись, потом осенили себя крестным знамением и торопливо вышли из церкви…