ЧЕМ ЮНОША НЕ ПОХОЖ НА БАБУШКУ?

ЧЕМ ЮНОША НЕ ПОХОЖ НА БАБУШКУ?

Апостол сказал, что во Христе нет ни мужеского пола, ни женского. Значит ли это, что между православным юношей и православной бабушкой нет ну совсем никаких различий?

Апостол Павел и сам ведь различал среди своих прихожан эллинов и иудеев, рабов и свободных, и давал им разные советы.

Нет, различия у них нет лишь в одном: Христос одинаково любит их. А вот поло-возрастные психологические особенности сохраняются и у религиозных людей. Женщины (хранительницы очага) более консервативны, чем мужчины (охотники-поисковики). Пожилые консервативнее молодых. А наш типичный прихожанин как раз и есть пожилая женщина. А старый что малый.

4-летние малыши бывают требовательно-консервативны. Если вы в сто первый раз читаете мальцу сказку и решили побыстрее прийти к финалу, выпустили одну фразу или малость поразнообразили ее — юный инквизитор поднимает бурю протестов. Малыша радует знакомая реальность, в которой он ощущает себя как в подвластной и домашней безопасности.

Вот так и наши прихожаночки хорошей считают ту проповедь, в которой они не услышали ничего нового. Если рассказ об одном и том же празднике повторяется из года в год — значит, все правильно, ничего не изменилось, это наша, узнаваемая вера, да и мы сами почти что доктора богословия: все-то мы уже знаем… Если же проповедник приводит к традиционному выводу, но нетрадиционным путем, он подпадает под подозрение.

Новизна радует молодого человека и пугает пожилого. Молодой человек всюду видит возможности, а взрослый — опасности. Молодой ставит вопрос: «Что я могу сделать?». Пожилой, уже много раз побывавший жертвой исторического прогресса, спрашивает: «А что со мной могут сделать? Что оттуда может угрожать мне и моему привычному укладу жизни?».

Человек идет по городу, неожиданно ему попадается подворотня. Реакция молодого человека более активная: «Интересно, что там, пойду, посмотрю, для меня открылось новое пространство, которое я могу исследовать и подчинить себе». Реакция пожилого человека: «Я лучше перейду на другую сторону улицы, мало ли что тут может на меня обрушиться». Молодой человек перед каждым новым поворотом думает: «А не войти ли мне?»; взрослый же остерегается — «А что оттуда может вылететь на меня?»… Молодой ставит вопрос — «Как сделать?»; пожилой — «Как бы чего не сделать, не нарушить!».

Так и в церковной среде. Вместо молодого миссионерского дерзновения — бабушкины страхи: «Ничего нельзя!!!».

Оттого и получается, что любимый внутрицерковный проповедник бывает абсолютно непонятен и неприемлем для аудитории светской. И наоборот — миссионеры вызывают аллергическую реакцию у традиционных прихожан…

О том, что «белые платочки», наполнявшие храмы в советские годы, защитили эти храмы от разрушения, сказано немало — в том числе и мной.

Но те бабушки, что сегодня стоят в наших храмах — они ли их отстояли? Где они были 20 лет назад? Сегодня число открытых храмов раз в десять превышает число действовавших приходов при советской власти. Число прихожан увеличилось пропорционально. Значит, лишь одна из десяти сегодняшних пожилых прихожанок была в Церкви 15 лет назад. Вспомним, что далеко не все люди, встретившие пору реформ в уже пожилом возрасте, смогли дожить до наших дней, и станет понятно, что число исповедниц среди нынешних старших прихожанок не так уж велико — менее даже 10 %.

Так что тем, кто говорит мне, что я не имею права критиковать «бабушек, спасших Церковь», я отвечаю: из своих сорока лет я посвятил Церкви уже более половины. Многие ли из наших пожилых прихожанок могут сказать о своей жизни так же? Где они были в свои 19 лет (а я крестился именно в 19)? Где они были в том 1982 году? Какую идеологию тогда исповедовали? Как давно они сами в Церкви и чем они рисковали, переступив порог храма? Так что не стоит позавчерашним комсомолкам говорить, что они и есть герои, спасшие Церковь. Те, кто ее спас, — это люди более старших поколений, это те, кто были церковными бабушками в 30-60-х годах. Но это поколение церковниц уже у Бога.

Наконец, тот типаж, с которым я веду полемику, во все годы не спасал Церковь, а разрушал ее изнутри. Это прихожанки, сами себя назначившие в цензоры и контролеры. Они в советские годы помогали комсомольцам: дружинники не пускали молодежь в храмы снаружи, а эти ревнительницы выгоняли молодежь из храмов изнутри.

В общем — разные они, церковные бабушки. Есть такие, чья улыбка светит Причастьем[403]. А есть самые настоящие «бабки-ёжки»: они в своей доцерковной жизни были лишены уважения и власти (и на работе, и в семье), так напоследок в храме норовят хоть что-то приватизировать и почувствовать себя вправе командовать. От наших «профессиональных прихожанок» не исходит теплоты. От них скорее током бьет. Это вампиры, готовые вцепиться в любого, кто ведет себя иначе, чем они.

У Церкви всегда юное лицо, лицо Иоанна Богослова, встретившего Христа. У настоящих православных старушек оно такое же. А у православных ведьм — нет. Но как же редко среди церковных бабок встречаются сейчас православные бабушки! Я помню лицо своей бабушки, она скончалась пятнадцать лет назад. Она не была практикующим православным человеком, но какое у нее было лицо… У нее было много дочек, моих теток, сейчас они приближаются к бабушкиному возрасту, у них есть внуки, но, вглядываясь в их лица, я не вижу того, что в бабушке было. Совсем другое поколение бабушек, другие лица…

Бабушка — это очень теплое, хорошее слово. Если это нормальная православная бабушка, она светится вся изнутри, к ней хочется прильнуть, постоять с ней рядом.

Я бы хотел, чтобы на обложке именно этой книги о православной молодежи была помещена фотография бабушки, которую я недавно привез из Греции. Бабулечка на ней беззубая, морщинистая, но такая счастливая! Именно таким я вижу лицо Церкви.

А иногда, конечно, с нашими бабушками буквально — «и смех, и грех». Видишь проявление истовости их веры, но это проявление исполнено так, что без улыбки смотреть нельзя. Но и смеяться-то в данном случае грешно. А как без улыбки читать такое, например, объявление в сознательно «народном», попсово-«православном» журнале: «Мы с мужем болеем и нуждаемся в деньгах для поездки по святым местам — ради исцеления от недугов. А еще хотим приобрести икону "Прибавление ума"»[404].

Некогда бабушки защитили Церковь в пору гонений. Новое поколение бабушек надо просить о другой жертве, в чем-то противоположной. Те бабушки спасли Церковь своей неуступчивостью. Ныне же они могут помочь Церкви и России именно «терпимостью», ненавязчивостью.

Даже Патриарх просил наших бабушек: «Нередко молодой человек, приходящий в храм, не осознающий даже до конца, что его туда привело, встречается с равнодушными безразличным отношением людей, для которых церковная жизнь, надо полагать, уже стала обыденностью. Пусть наивны и неудобны вопросы, с которыми юноши и девушки обращаются к нам, пусть внешний вид этих ребят не соответствует нашим представлениям об одежде православного христианина, — они не должны выйти из храма отторгнутыми, неуслышанными или даже обиженными, как это, к сожалению, случается»[405].

И митрополит Кирилл просил о том же: хотя бы священники должны понимать, что любой молодой человек, переступающий порог храма (девушка или парень), — это человек, отмеченный печатью Божией. Говорить им об этом мы не должны. Но сами мы должны понимать, что если этот юноша выбрал тропку не на дискотеку, не на гулянку, а в храм — значит, какая-то частичка отрока Варфоломея (будущего Сергия Радонежского) в нем есть. И поэтому мы должны радоваться его приходу, приметить его, выделить его из общей массы прихожан, уделить ему особенное внимание. Ведь, может быть, этот паренек, сегодня робко толкущийся на церковном пороге, в глазах Божиих уже священник или монах..[406]

Именно потому, что перед молодыми много путей и, соответственно, много искушений, стоит относиться к ним с особой бережливостью. Они ведь в зоне опасности, под непрерывным огнем врага. Зачем же и своим накрывать их своими гаубицами?

Пока же у нас не выработан стиль «церковно-молодёжной» жизни. В наличии только некий церковный «унисекс» — стиль, под который должны форматироваться все приходящие, независимо от пола и возраста. От двух до ста пяти лет у всех должно быть одинаковое выражение лица, одинаковый стиль одежды, одинаковая речь, словечки, способ передвижения по храму и т. д. Как-то раз после лекции, в Симферополе, подошла ко мне девушка — такая дивная, что одного взгляда на нее достаточно, чтобы загасить все мои возможные монашеские поползновения. Лицо чистое. Глаза светлоумные. Подходит и говорит: «Как мне быть? Я очень хочу креститься, жить церковной жизнью, но я очень боюсь стать церковной мымрой. Есть ли здесь какой-нибудь приход, община, где бы меня не заставляли стилизоваться под схимницу?».

У нас на приходах в основном господствует психология бабушек. А ведь у каждого возраста свое переживание веры. Свое переживание у младенцев, которые Боженьку целуют. Свое переживание у детей, свое у подростков, у взрослых и стариков. Старик ищет смысл своей смерти, а молодой — смысл своей жизни.

Для юноши самое главное — радость молитвы. Я и сам, может быть, не дожил до такого возраста, когда всерьез и каждый день думают о смерти и спасении. Для молодости вообще характерно глубокое и беспроблемное убеждение в своем собственном бессмертии. Поэтому молодой человек идет в храм не из страха смерти и не из желания избежать ада. Он ищет смысл. Он ищет избавиться от своего одиночества. Он уже знает свое тело. Теперь ему хотелось бы узнать получше свою же душу.

Юношеское переживание Православия — более светлое и радостное. Здесь еще мало грехов накоплено, и душа легче срывается в славословие: «Слава Тебе, Господи, за то, что Ты есть!». В более старшем поколении память о своих грехах, о своих немощах, болезнях, нуждах заставляет нас чаще просить Господа о чем-то: о прощении наших грехов, о помощи, об исцелении. А молодежь — она от этого свободна, и в этом смысле ее молитва более бескорыстна. Хотя бы поэтому с ними надо особо говорить.

Еще одна особенность православной молодости в том, что (насколько я помню по себе и по общению с очень многими правослаными молодыми людьми), спасение не есть та цель, которую она ставит перед собой. Это в старости, действительно, главная проблема — смерть, ты все чаще всматриваешься туда, за порог… Ну, это я уже опять про себя… А молодой человек совсем по другим мотивам обретает веру. Он не боится Бога, он радуется Богу. Он не боится Божьего суда. Я помню, в молодые годы для меня очень радостными были строки армянского поэта Григора Нарекаци:

Мне ведомо, что близок Страшный суд, И на суде я буду уличен во многом, Но Божий суд — не есть ли встреча с Богом, Где будет суд? Я поспешу туда.

Я пред Тобой, о, Господи, склонюсь, И, отрешась от жизни быстротечной, Не к Вечности ль Твоей я приобщусь, Хоть эта Вечность будет мукой вечной?

Очень по-разному переживается вера в старости и в молодом возрасте. Поэтому человек, который откладывает свое обращение до старости, сам себя обкрадывает. И даже не в смысле спасения, о котором этот человек не имеет ни малейшего представления, а в смысле именно радости здесь, на земле. Мне кажется, это радость — иметь смысл своей жизни, смысл, который придает значимость каждой минуте твоей, каждой встрече, каждой слезе и каждой твоей улыбке. И вот эта радость бескорыстной молодой веры — это то, что в старости если и дастся, только очень и очень большим трудом, а молодому сердцу это дается совершенно бесплатно.

Но поскольку в наших храмах больше стариков, их переживание Православия оказывается единственным, нормативным, навязываемым, а потому — калечащим молодых людей.

Так что это очень важно — разнообразие ликов Православия. Чтобы оно было. Пусть в больших, крупных городах будут храмы с необычным «выражением лица».

В былые годы церковный народ, «белые платочки» спасли Православие. Низкий поклон им за это. Но нельзя все время укреплять только одну стену. Нельзя все работы исполнять одним и тем же инструментом. Нельзя сегодняшние проблемы решать с помощью позавчерашних рецептов. Поэтому нельзя сводить разговор об отношениях народа и богословия только к бесконечному повторению формулы «народ — хранитель Православия». Церковная мысль должна отличаться от демографической констатации или этнографического описания. Она должна противостоять язычествующему фольклору.

Может быть, некоторые тезисы я здесь прочертил слишком резко. Но это меня не страшит: я не единственный писатель в нашей Церкви. В оркестре есть музыкант, который создает звуки реже всех остальных; да они, пожалуй, и менее мелодичны, чем все остальные. Он только то и делает, что время от времени бьет в медные тарелки. Если бы он был один — слушать его было бы невозможно. Но, поскольку он в многоголосом оркестре, то к звучанию скрипок или духовых инструментов он добавляет новый привкус. Вот и свои книги я воспринимаю как «вкусовую добавку». Жить этой «добавкой» нельзя. Считать ее за полноту жизни или истины — тоже не следует. Но уж больно заметен народопоклоннический, антииерархический и антибогословский крен в нашей церковной публицистике. Чтобы его выправить — я и налег на противоположный борт…

Один я тут не справлюсь. Но если Церковь хочет быть не гробовщиком, провожающим Россию в ее последний путь, а ее спасителем, то ей надо поменять свое отношение к молодежной миссии. Для этой перемены в самой церковной среде, и прежде всего, у иерархов должна появиться постоянная ориентацию на молодежно-миссионерскую тему. Вот если бы наши церковные лидеры держали в голове не только строительные и административные успехи, но просыпались бы с мыслью: «Что бы сегодня сделать для того, чтобы детей-то наших не потерять? Кто будет завтра заполнять наши храмы, которые мы прекрасно отстроим?». Эта озабоченность должна стать е-ж-е-д-н-е-в-н-о-й. С ней надо ложиться спать и просыпаться.

Хотел бы я услышать архиерейский разнос священнику-западенцу (то есть такому, у которого с точки зрения благочестия и хозяйства на приходе все идеально) за то, что тот ничего не делает для того, чтобы молодые люди хотя бы не проходили мимо его храма… Нет, не надо призывать к охоте за молодёжью. Но в этом разносе могли бы быть такие упреки — «Вот какие в твоей церковной лавке есть книги для молодёжи? У тебя все для бабулек — все про старцев и стариц. Добре, пусть будут. Но где в твоём храме книги для молодёжи? Вот пришёл студент, говорит: «Я хочу узнать историю Церкви». Как он сможет это сделать? Ему задали, например, о Крещении Руси писать сочинение, делать доклад на семинаре. Куда он пойдёт? Естественно в храм, в церковную лавку. Спросит: «А что у вас есть о Крещении Руси?» И что у тебя об этом есть? У тебя есть книги научно-исторические, апологетические, миссионерские? Беседы митрополита Антония Сурожского, книги Льюиса и прочее?».

Обращение нашей миссии к молодежи требует от самой Церкви определенной смиренно-покаянной оценки своей действительности.

Во-первых, мы должны признать не-универсальность своего благочестия. То, что по сердцу нам, не всегда по сердцу другим людям. И это не потому, что они хуже. А потому, что мы создали свою довольно закрытую «субкультуру».

Во-вторых, рок-проповедь потому связана со смирением и покаянием, что она осознается как экстремальная помощь тем нашим детям, которых не смогли привести к Церкви или удержать в ней традиционные наставления.

«Каждый христианин ответственен воспитать своих детей так, чтобы потом они о православии узнавали не из Вашего, отец Андрей, рассказа на рок-концерте. Это мы Вас кличем «спасайте», когда дочка в секте или сынок кроме рока ничего больше знать не хочет. Родитель и приходской батюшка должны заменять отца Андрея в миссионерской работе! А вот если уж доходит дело до проповеди на рок-концерте — не обессудьте. Но ведь и тяжело больных надо лечить! Ревнивые хулители миссионерского служения отца Андрея — а вы всё сделали, чтобы ваше окружение получило представление о православии, о праведной жизни, о спасении?! Священник на рокконцерте — это НАШ позор! Это МЫ его отрываем от службы и от богословской литературы! Его вынужденный приход на концерт — укор нам, нерадивым»[407].

Это верно. И я сам своим из-церковным критикам отвечаю именно так: а ваши-то дети где? Здесь я их не вижу. Значит, они живут «на стране далече». Вот туда и я иду в поисках ваших детей, которых ваше благочестие оттолкнуло от Церкви.

Увы, у слишком многих церковных людей какое-то безнадежно-взрослое восприятие христианства. Мера церковности определяется мерой испуганности. Боятся молодежи. Боятся Гарри Поттера и ИНН, Интернета и собак (они, мол, изгоняют благодать из дома).

А ведь наш страх перед новизной (скажем, перед глобализационными процессами) означает нашу заведомую готовность капитулировать, отказаться от созидательной деятельности, перестать быть активными соучастниками и даже творцами истории, превратившись лишь в ее жертв[408].

Если в моем городке построили аэродром — это может означать, что теперь мои сограждане могут стать доступнее для «глобалистской» деятельности иностранных миссионеров. Раз появился аэродром — на него может приземлиться Билли Грэм. Чтобы этого не допустить, я могу все свободное время проводить в саперных работах, — время от времени взрывая взлетно-посадочную полосу этого аэродрома.

Но возможна и иная реакция православного человека на «глобализационную» новость: «Раз теперь у меня под боком аэродром, то стану срочно учить английский язык с тем, чтобы улететь в Америку и нанести там Билли Грэму ответный миссионерский удар!».

Открытие границ, сближение людей — это улица с двусторонним движением. Мы можем двигаться по нашей стороне, в избранном нами направлении. А можем тратить свои силы на то, чтобы перекапывать противоположную сторону улицы. Я отказываюсь пугаться при слове «глобализация» потому, что средства современной коммуникации и передвижения помогают мне в миссионерской работе. Телевидение и Интернет я воспринимаю как средства для того, чтобы мое обращение, несущее весть о Христе и Православии, донести до людей. Для тех же, кто не может проповедовать, не может убеждать, остается лишь позиция потребителя информации. Своим изложением Православия они не могут заинтересовать даже своих соседей — тем более нету них никаких надежд и на то, что глобальная империя, распахивающая национальные границы и сокращающая пространства, сможет помочь православной проповеди.

Так что во многом именно отличного опыта миссионерских удач или неудач зависит оценка глобализационных процессов и новых культурных явлений. А надо ли идти на поводу у неудачников?

Апостолы могли бы осудить современную им глобализацию — поскольку языческие бредни, родившиеся в одном уголке мира, запросто разносились по всем остальным краям экумены. По дорогам, которыми Римская империя соединяла свои пестронациональные провинции, были пронесены статуи всех языческих богов (от окраин к римскому Пантеону). Но вместо того, чтобы проклинать римскую глобализацию, раскрывшую Палестину для всех ветров, апостолы сами пошли по римским дорогам. С проповедью о Христе, Который родился в Палестине, но принес весть, предназначенную для всего мира.

Вот два примера такой реакции само-запуганных неудачников. Первый — из газеты «Мир Православия» (2003, № 12)[409]. Статья «Современная роки поп-музыка с точки зрения Православия» начинается с утверждения: «Нам уже никуда не уйти от океана этой музыки: дома, на работе, на улице, в транспорте, в магазине, по телевидению, радио — она повсюду. От нее не скрыться нигде, кроме храма. Церковный порог ей не переступить. Тем яростнее звуковые волны бьются в него, оставляя свои меты: вот известный богослов и православный публицист выступает со «вступительным словом» на рок-фестивале, вот прекрасно ориентирующиеся в современных роки поп-течениях батюшки, вот музыканты роки поп-групп, по совместительству поющие на клиросе или прислуживающие в алтаре, и так далее… Как к этому относиться и как это оценивать?».

Казалось бы, надо радоваться, если музыканты приходят в Церковь. А журналистка видит в них источник инфекции, от которой ей хочется увернуться. Этакая «старшая дочь» из притчи о блудном сыне… Ей кажется, что она сама уже вся в Православии, и потому пора сжигать переходные мостки между миром и Церковью. Как же — я-то уже в Церкви, а значит, двери можно закрывать и объявлять конец света!

Увы, это не более чем иллюзия журналистки, которая себе кажется воплощением церковной строгости и принципиальности. На деле же она еще не может отличить оккультизм от христианства. А потому в список рекомендуемой ею литературы она ставит творение оккультных шарлатанов — «Начало начал» (авторы — Тихоплавы В. Ю. и Т. С.). И с полным своим согласием цитирует «Академика РАН эколога Ф. Я. Шипунова», не подозревая, что Шипунов никогда не был ни академиком, ни членкором Академии наук. И приводимый ею текст из Шипунова — это типичное оккультное псевдо-богословие: «В пределах биосферы существует созданная Творцом звукосфера, которую человек с некоторых пор преобразовал в шумосферу, хаос. Звук целителен для всякой живой клетки, а шум ее разрушает, поэтому в шумосфере человеку не выжить».

Чем «созданное Творцом» пение павлина лучше рок-металла, мне понять не дано…

Священникам, разбирающимся в рок-музыке эта пишущая дама не верит, зато она верит шарлатанам, с чьей подачи берется перелагать такие бредни: «Мы знаем только формулу Эйнштейна: Е=тс². Она не точна. Там не введен духовный волновой коэффициент. В ближайшее время мы, вероятно, опубликуем уравнение квантовой механики, которое доказывает существование духовного мира, правящего физическим миром. Уже доказано с математической точностью существование творящих сил Вселенной, от которых зависит весь материальный мир и мы с вами. Это последнее открытие квантовой механики… Полностью доказан математический блеф Эйнштейна, и показано, что пределы физического мира существуют и существует еще более сложно организованный волновой безматериальный мир. Это со стопроцентной точностью определила современная математическая и физическая наука».

Вторым символом нашей нынешней предельно болезненной миссионерской беспомощности для меня стала ситуация, поведанная мне одним предпринимателем. К нему на работу устроился армейский друг, который за годы, прожитые ими порознь, стал сектантом. Православный начальник пошел за советом к своему духовнику, а тот посоветовал расстаться с былым другом… Наверно, конкретно в этой ситуации совет духовника был вполне верен. Зная миссионерскую немощь своего чада, он предложил ему не погружаться в глубины богословия…. Но разве так повели бы себя в подобном случае те же баптисты? Они-то восприняли бы появление в их среде инаковерующего человека как миссионерский вызов, который Господь обращает к ним: «Вот перед вами религиозный человек; вас большинство; он зависим от вас. Неужели даже при таких начальных условиях вы не сможете обратить его в свою веру?».

А здесь наоборот: в православном коллективе появился один баптист, и все православные испугались. Почему? Вы что, настолько равнодушны к своей вере, настолько неуверенны в своей вере, что вот в этой идеальной миссионерской ситуации его боитесь? Сегодня большинство православных людей при встрече с «другим» следуют лишь трем моделям поведения: а) уйти самим, б) выгнать иноверца, г) сделать вид, что разногласия не важны, и вообще опустить религиозную тему в общении. На этом фоне нормально-миссионерская реакция выглядит как отклоняющееся («девиативное») поведение.

На самом деле миссионерски-нормальной реакцией было бы — встретиться. Улыбнуться. Сесть рядом. Признать друг во друге людей. Заметить доброе, что есть в жизни и вере другого человека. Показать, что это доброе есть и в Церкви. Пояснить, что по крайней мере часть этого доброго — родом из Евангелия, а не из комсомола. Объяснить, что доброе, родившееся в лоне христианства, не покинуло его, но продолжало в нем развиваться. В общем, как говорил митрополит Антоний Сурожский, задача миссионера состоит не в том, чтобы аргументами загнать оппонента в угол и клещами доказательств вытащить из него согласие, а в том, чтобы разобрать слишком низкий потолок, который этот человек сам навесил над собой, и им заслонил от себя Небо. «Не говори против него, а говори выше него, чтобы ему захотелось вырасти в новую меру»[410].

Надо так свидетельствовать о Православии, чтобы неверующий человек сказал бы: «Так, оказывается, то, что было светом в моей жизни, — это отблеск того Света, которымживет Церковь…». Тупиковый, антимиссионерский путь — это путь огульного обличения и поставления себя в превознесенную учительно-брезгливую позицию.

В моих суждениях о молодежной культуре нет модернизма. Модернизм — это призывы к перемене церковных преданий: начиная от догматического, вероучительного, и кончая литургическим, обрядовым. У меня же нет поползновения хоть на йоту изменить вероучение и литургику нашей Церкви. Более того — я всегда подчеркиваю, что они-то должны оставаться неизменными. А вот «литургия после литургии», способы вне-храмового и вне-богослужебного свидетельства о нашей вере могут и должны меняться. Это и происходит в нашей жизни: появились православный Интернет и православные телеи радиопроповеди, миссионерские поезда и пароходы.

Материал современной молодежной культуры может предоставить материал для миссионерской работы Церкви.

Что в этой ситуации делать? — Да просто быть терпимыми. Не обзывать церковных людей немиссионерского склада «обрядоверами» и «мракобесами». Понять и оценить их правду. Но и миссионерам разрешить работать, освободив их от подозрений и от необходимости постоянно оправдываться перед православными же людьми.

Миссионер должен быть честен. Он не должен заниматься пропагандой и рекламой. Трудно молодому человеку войти в современную церковную жизнь? — Да. Но тем, кто всюду ищет только легкость, не интересны ни Евангелие, ни Апокалипсис. И они не интересны нам. Тот юноша, что испугался наших «бабушек», уж точно не устоит перед «зверем из бездны»[411].

Так что для молодого человека это проверка его веры, его любви и его мужества: сможешь ли ради Христа встать в один строй с нашими бабульками? Тот, кто не может, уже стар, что бы ни было написано в его паспорте. Он стар, потому что не умеет ломать свои стереотипы.