КРЕСТ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ И МИССИОНЕРСКИЙ
КРЕСТ ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ И МИССИОНЕРСКИЙ
Когда меня спрашивают: «Что Вы можете сказать о будущем России?», — я говорю: будущее у России ясное, короткое и печальное. России осталось не больше 60 лет. И этот ответ я беру не из видений «старцев», а из математики. При рождаемости 1,2 ребенка на семью[356] прогноз очевиден: у четырех бабушек и дедушек останется один внук. Люди оставляют по себе вдвое меньшее число своих детей и вчетверо меньшее число своих внуков. Вот лишь один камешек из этого демографического обвала: данные о числе школьников в богатейшем Краснодарском крае: 2000/2001 учебный год—690 817;2001/2002—663 816;2002/2003—633 337;2003/2004 — 593 481; 2004/2005 — 551 376; 2005/2006 — 518 157; 2006/2007 — 492 870[357]. За семь лет школьников стало меньше почти на треть…
После 20-ти лет перестройки и реформ наконец обозначилась наша долгоискомая национальная идея: выжить бы… Страна тихо умирает под громкие звуки рекламных пауз.
Есть очень печальный критерий — это решимость людей жить и бороться за свою жизнь. Сокращение продолжительности жизни мужчин — это безмолвный бунт. Психологи давно заметили — чем более культурен народ, тем больше диспропорция между количеством самоубийств и убийств. В обществе примитивного сознания агрессия всегда выплескивается вовне, а когда общество и культура более развиты, агрессию человек сдерживает в себе, и она обращается внутрь него. Россия 90-х годов кажется безумно варварской страной, но обратите внимание — не было ни одного погрома, инициированного русским населением. И при этом — катастрофическая смертность, самоубийственный протест русских мужиков. Мы вымираем «культурно» — без криков, без баррикад или погромов. Стреляя в свое сердце, а не в тех, кто это сердце зажимает в тиски безнадежности.
И еще есть протест женщин — в виде отказа от детей.
Ни одному народу в мире не подходит в большей мере такой печальный термин, как «самоеды». Как еще назвать народ, в котором только одному ребенку из четырех зачатых разрешают родиться? Народ, который ради комфорта убивает своих детей и отказывается от своих стариков? То, что сегодня средняя продолжительность жизни мужчины в нашем обществе — всего 58 лет, это означает, что общество не готово пестовать даже своих стариков… Это только у самых диких народов было такое отношение к своим детям и своим старикам…
А обрадоваться улучшению жилищных условий у наших внуков времени уже не будет: мы не одни на планете. Под боком набирающий силу перенаселенный Китай, крепнущий (в том числе и численно) мусульманский мир. Природа не терпит пустоты, а перепад демографических давлений по нашим южным границам уж слишком велик. Уже в 90-е годы Россия приняла 11 миллионов мигрантов (в среднем по 781 ООО человек в год) — это третий показатель в мире после США и Германии[358].
Страна, в которой девочки не хотят рожать, а мальчики служить в армии, обречена. И хотя уж много лет растут цены на нефть, но жителей России это, кажется, не убеждает и не радует. По прежнему предновогодние калькуляции высвечивают черные цифирки: и за этот год россиян стало почти на миллион меньше… И так уже 15 лет…
Термин «русский крест» стал уже почти официальным термином демографии. Крест этот образуется двумя почти прямыми линиями на графике: уже более полувека число рождений стремится вниз, а число смертей — вверх. Хорошая линия в начале графика была вверху, в 1965 году она пересеклась со злой линией, а затем с каждым годом все более удаляется от нее — вниз.
Люди не хотят детей. Что ж поделаешь… Что поделаешь? Но ведь желания людей далеко не всегда — их собственный выбор. Весьма нередко предмет их гнева или любви, а также способ и время выражения своих чувств подсказываются им со стороны. «Так принято». Кем принято? Кто законодатель? Нельзя ли его потеснить?
Если за полвека представления о нормальной семье столь очевидно (и по последствиям — страшно)[359] шатнулись в одну сторону, то неужто нельзя привлекательно для людей описать возможность разворота? Если речь идет о желаниях и соображениях людей — значит, мы говорим не об «объективной реальности» и не о непреодолимой природной силе.
Абортов в год совершается в стране два миллиона. Если бы число абортов снизилось вдвое — уже падение было бы остановлено.
Для этого достаточно убрать из больниц террористов в белых халатах. Что же это за странная мода завелась на Руси — врачи отговаривают женщин от родов, запугивают рождением урода и инвалидностью в случае продолжения беременности! Уже сама по себе такая угроза есть причинение вреда здоровью и женщины и носимого ею малыша.
Такие угрозы должны быть фиксируемы и наказуемы. Если врач считает целесообразным прерывание беременности, а женщина отказывается — об этом должна быть сделана запись в личном деле врача. Если беременность и роды прошли успешно — и об этом в деле врача делается запись, а он предупреждается о неполном служебномсоответствии. Повторение подобного случая должно приводить к увольнению. Повторение такой же истории на новом рабочем месте — к аннулированию диплома и лицензии врача, занимающегося психологическим террором.
А еще в распоряжении государства есть телевидение и школа… Это в XIX веке вымирание «по собственному желанию» нельзя было бы развернуть. А в XXI веке средства массовой информации при желании могут очень даже много. Если в 1997 страну убедили проголосовать за пьяного Ельцина — неужто вернуть людям любовь к собственным же детям задача более сложная?[360].
…Демографическая обстановка в России известна в кремлевских кабинетах. И там активно разрабатываются методы «повышения иммиграционного имиджа страны», чтобы привлечь больше иностранной рабочей силы. Но России нужны не чужие рабочие руки, а свои дети!
А еще в России есть Православная Церковь.
Упоминание о ней здесь вполне уместно по той причине, что к концу XXI века атеистов вообще в стране не останется. В современных семинариях уже не нужно учить студентов искусству вести дискуссию с атеистами. В России конца XXI века атеистов не будет вообще. Я глубоко убежден, что Россия конца XXI века будет глубоко религиозной страной…
Но это не потому, что у нас появятся замечательные миссионеры. А просто в силу торжества законов дарвинизма. Именно по дарвинистским критериям Неверов приходится характеризовать как тупиковую ветвь эволюции: атеисты размножаться не умеют. Они просто вымрут как мамонты. Дарвин с того света будет показывать на неухоженную могилу последнего бездетного атеиста как на очевидное доказательство правоты своей теории.
Уже сегодня плотность населения в России соответствует нормам эпохи неолита: 1 человек на 1 кв. км территории.
Кто же останется в стране, в которой вымерли атеисты? Слова о том, что Россия в конце XXI века будет религиозным обществом, слишком общи и потому могут создать иллюзию оптимизма. Но давайте уточним — какова будет структура этой религиозности.
Если выжившие и умножившиеся будут православны — то страна продолжит быть Россией.
Но ведь есть и иные варианты…
Одной знакомой мне многодетной православной семье несколько лет назад московская мэрия дала бесплатную путевку на Черное море. Среди солнечных впечатлений, с которыми они вернулись, было и одно с оттенком горечи. Несколько вагонов в их поезде были целиком закуплены мэрией для помощи многодетным московским семьям. Принцип подбора был понятный: семья, где было больше четырех детей, получала бесплатную путевку. Но во всем поезде Поляковы оказались единственной русской семьей. Все остальные были хоть и московскими, но мусульманскими.
Зайдите в обычную школу и попросите классный журнал одиннадцатого класса и первого. Сравните имена детей. И вы увидите будущее России. Будущее, которые мы сами и создаем — ибо «средневзвешенная величина, означающая желаемое количество детей в семье «активных православных» — 2,8 человека, в то время как в семье «активных мусульман» — 3,4»[361]. Что уж говорить об атеистах…
Уже сейчас «по сведениям Института экономики и социологии сегодня доля азербайджанцев в общем количестве столичных школьников — 12 %… При этом опрос учащихся обычных школ показал следующее (по данным департамента образования
Москвы): 75 % подростков из среды мигрантов заявляют, что выступят в этнических конфликтах на стороне своей нации»[362]. Надо еще заметить, что французские социологи выяснили — когда процент мигрантов превышает планку в 12 %, у коренного населения данного квартала возникает ощущение «оккупации»… В Германии же эксперты установили, что при наличии в классе трети иностранных школьников с языковыми проблемами занятие превращается в хаос, и дети коренных немцев начинают говорить на неправильном немецком языке. В отдельных землях Германии широко дискутируется вопрос преподавания в школах ислама, так, например, земельное министерство образования Баден-Вюртемберга уже подготовило учебные планы преподавания ислама в школах, начиная с 2003 года. Так и кто же кого интегрирует?
Вот статистика и прогноз по Москве. Исследование проведено Институтом общей генетики РАН[363]:
В 1994 году в Москве русских было 7 миллионов 959 тысяч. В 2002 — 7 миллионов 753 тысячи. Прогноз на 2025 год — б миллионов 340 тысяч.
Чеченцев в 1994 году в Москве было 2,9 тысячи. В 2002 году—8,5 тысяч. Прогноз на 2025 год — 643 тысячи.
Ингушей в 1994 году было 0,9 тысячи, в 2002 — 2,9 тысячи, в 2025 году их будет 270 тысяч.
Это означает, в Москве уже через четверть века будет миллион «вайнахов» (чечено-ингушей), причем один вайнах будет приходиться на шесть русских. Вспомните, что происходит при таком соотношении кавказцев и славян в армейских частях…
Ольга Курбатова, сотрудник Института общей генетики им. Вавилова прогнозирует: «Генный поток по линии отцов приводит к тому, что через десять поколений генофонд русских Москвы на 70 % будет состоять из «чужих» генов. Будет меняться и антропологический вид населения Московского региона»[364]. Ну, «десять поколений» — это 200 лет. А этническая катастрофа для России гораздо ближе:
«По прогнозам, на середину нынешнего столети" я число иммигрантов и их потомков в России, нравится нам это или нет, превысит половину ее населения. В результате к 2050 году Россия превратится более чем наполовину в мусульманскую страну. Выражение "исламская опасность" — не наш лексикон»[365]. Демонстрирует дивную «диалектическую логику» консультант Администрации президента России Владимир Дергачёв. Хан Батый с носителями древней степной культуры уже в Рязани, в Киеве они будут послезавтра, и поэтому в лексиконе «Вечернего Киева» нет выражения «монгольская угроза». Мы ж заранее расслабимся и попробуем получить максимум удовольствия от подаренной нам «поликультурности».
Заметьте, что в интервью президентского консультанта речь идет не о мусульманах, а об иммигрантах. Значит, не просто ислам, но ислам, совершенно чуждый российской традиции, затопит нашу страну. Не татары и башкиры, не вполне европеизированные мусульманские нации будут править бал, а те, кому была посвящена книга Павла Хлебникова «Разговор с варваром» (ими же и убитого).
Зачем нам в этом брать пример с Запада? У каждого — своя смерть… «Европейцы выдают желаемое за действительное из-за нежелания ввязываться в конфликтыи сильного инстинкта самосохранения. Они воспринимают действительность, но лишь выборочно. Как далеко может зайти отрицание реальности, ясно показало «Слово к воскресенью» от 11 февраля 2006, произнесённое Буркхардом Мюллером (Burkhard Muller). «Ислам — это великолепная религия», сказал священослужитель, через несколько минут после вечерних телевизионных новостей, в которых можно было видеть горящие флаги, разгромленные посольства и воинов Аллаха, вопящих «смерть неверным». Откуда всё-таки берётся эта решимость отрицать факты или так их истолковывать, чтобы они подменяли собой действительность?.. Если протест против нескольких безобидных карикатур привёл свободный мир к капитуляции перед насилием, как станет реагировать этот свободный мир, если речь пойдёт
0 чём-то действительно существенном?.. Когда всё закончится, уцелевшие спросят себя: почему мы не хотели видеть знаки на стене, пока ещё не было поздно?.. Более 30 лет назад, в 1972 году, датский адвокат и политик-любитель Могенс Глиструп (Mogens Glistrup) высказал идею, которая мгновенно сделала его знаменитым. Чтобы экономить налоги, надо распустить датскую армию и поставить в министерстве обороны автоответчик с текстом: «Мы капитулируем!». Это мероприятие позволило бы не только сэкономить деньги, но и, в случае конфликта, спасти человеческие жизни. С этой «программой» его Прогрессивная Партия на выборах 1973 года стала второй по величине фракцией в датском парламенте. «Глиструп опередил своё время на многие годы. Сейчас наступил подходящий момент для включения автоответчика»[366].
Перспектива Московского Халифата устроит наших либералов? Какую страну вы оставите вашим детям? Если в вашей семье будет один ребенок — то своих внуков вы обрекаете на судьбу «нацменьшинства» в Московском Халифате.
И именно потомкам либералов в халифате точно не выжить: ислам терпит существование на своей земле христиан и иудеев, но никак не либерал-атеистов и йогов-язычников. По этой причине я поражаюсь спокойствию нынешних либералов-гуманистов, которые почитывают языческие гороскопы, говорят о политкорректности, а на самом деле сами всерьез ни в Бога, ни в черта не верят. Людям такого склада придется очень плохо и в России, и во Франции, когда воспеваемые ими якобы недофинансированные мусульманские подростки повзрослеют и всерьез положат свои руки на рычаги власти. Оттого, глядя на пожары во Франции, я приговариваю: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло!». В этих пожарах виден финал просветительской «постхристианской» цивилизации. В этих пожарах должны бы сгореть благодушные надежды на то, что Европа сможет всех переварить и всех превратить в себе подобных теплохладных атеистов «гуманистов».
«Мультикультурного эмигрантского рая не случилось. Вместо запланированных дружелюбных новых граждан Дании или Великобритании, улыбающихся прохожим и продающих на улицах вкусные горячие кебабы, из глубин этнических гетто, возникших в европейских городах, на улицы вылезли совсем несимпатичные исламисты, требующие казнить журналистов и ввести законы шариата. В декабре во Франкфурте турецкий подросток избил беременную от него одноклассницу, по собственному признанию, чтобы вызвать выкидыш. Причем 17-летний турок признался, что главной причиной его нападения на девушку стали слова отца, заявившего, что «не потерпит ребенка от христианки». Впрочем, конфликты в европейских школах провоцируются и другой стороной. В середине января трое иммигрантов-мусульман (два боснийца и один чеченец) обратились с письменной жалобой к руководству государственной школы австрийского города Линц, где учились их сыновья[367]. Условия обучения в школе оскорбляют исламских подростков, говорилось в развернутом письме. Разгневанные отцы требовали, чтобы все сотрудницы школы женского пола, включая директора, появлялись на работе только в платках, чтобы учительницам было запрещено делать замечания мужчинам, пускай и школьного возраста; чтобы ученикам-мусульманам было позволено обращаться к учительнице на «ты» (так как большего женщина не заслуживает), а также чтобы исламские подростки были освобождены от уроков пения, являющихся «проституцией». Жалоба отцовмусульман осталась без удовлетворения, а президент австрийского совета по делам школ Фриц Энценхофер назвал ее чушью, но и австрийцы и немцы восприняли этот сигнал с большой серьезностью. Вчерашние беженцы готовы начать диктовать нам правила игры — именно таков был лейтмотив большинства газетных публикаций в немецкой прессе»1.
На общем печальном фоне вымирания есть все же точки роста. Многодетные семьи есть — у бомжей и религиозных фанатиков. У бомжей — потому, что им все «фиолетово». У религиозных людей — потому что им внушили, что зародыш — тоже человек, и убивать его грешно. Делать ставку в спасении России на бомжей было бы странным. Значит — будущее России (России, а не халифата!) зависит от православных людей. Точнее говоря — от того, сколько именно православных фанатиков будет в нашем обществе.
Слово «фанатик» здесь не ругательство, а признание факта. Фанатик — слово чисто вкусовое: фанатик тот, кто относится к религии чуть серьезнее, чем я сам. Люди, всерьез относящиеся к церковным заповедям, в глазах своих соседей — фанатики. Да и в самом деле нужно фанатично верить, чтобы послушать советы духовника: «Ну и что, что ты разлюбил свою жену? Не смей разводиться, оставайся с ней и с детьми!.. Ну и что, что врачи угрожают? А ты не убивай малыша, выноси его, дай ему шанс, а мы за тебя молиться будем!».
И хотя сказал Путин на Афоне, что в России сто двадцать миллионов православных христиан, но людей, способных принять такие слова священника, в России не больше пяти процентов.
Для того, чтобы принять еще одного ребенка в свой дом, нужна немалая решимость. Это решение оборачивается отставанием в карьере, замораживанием или падением уровня жизни. Чтобы пойти на эту боль и эту радость одновременно — нужна сверхмотивация. А мир сверхмотивации — это мир сверхценностей, то есть мир религии. Причем не «религиозной культуры», а именно — религии. Религиозная жизнь предполагает не просто «знание» о вере и обрядах, а прямое личностное проецирование узнанных канонов в свою жизнь, решимость открыть свою жизнь для суда со стороны религиозных заповедей. И вот обнажается парадокс: именно фанатики (те, чью веру считают безжизненной) стали — источником жизни.
А, значит, выбор очень внятен: Православие или смерть. Это не лозунг религиозных фанатиков, а суровая действительность. Если мы хотим, чтобы Россия была населена по нормам каменного века, то ничего менять не надо. Надо тихонечко освобождать территорию от своего экологически вредного присутствия.
У нашей истории появилась математически предсказуемая ясность. Именно математически очевидно: не будет религиозной мотивации, религиозного благоговения перед зачатой жизнью — не будет и России.
В этой ситуации любая антиклерикальная кампания в прессе или в классе является неумышленным (надеюсь) геноцидом. Любая попытка атаки на христианскую, традиционную семью, в том числе под видом терпимости к гомосексуализму, в этой перспективе воспринимается как еще один нож, добивающий физическое существование: а) русского народа, б) вообще европейской культуры в целом, так как весь «белый» мир идет к тому же бесславному концу.
Но и среди действительно религиозных людей большинство не имеют ни малейшего шанса услышать такие советы из уст священника по причине своего возраста, давно уже сделавшего неактуальными проблему абортов и контрацепции… Обращаться к нашим бабушкам с проповедью о вреде абортов немножко поздновато. Обращаться надо к молодым.
1 Сумленный С. Закрытое общество // Эксперт Украина. 2006, № 9 (60). 6 марта
Однако обращаться к тем, кто заведомо находится вне пределов слышимости, вполне бессмысленно. Если молодые люди находятся вне Церкви, наши обычные проповеди, столь уместные под сводами наших древних храмов и в окружении наших традиционных прихожан, до них ну никак не долетят, а значит, и ни в чем не убедят. Значит, люди Церкви после молитвы с бабушками должны пойти в места обитания молодежи для разговора с нею.
По пути этого миссионерского исхода можно не менять одежду. Уж точно не надо менять саму веру. Но вот сменить язык разговора о вере придется. И еще придется сменить тему разговора. С прихожанами можно говорить «о смысле сегодняшнего нашего праздника». С нецерковной молодежью придется говорить об ином. Единственно допустимый здесь предмет разговора: «наш взгляд на ваши проблемы».
И еще придется идти на «уступки»: перестать ругаться с молодежью из-за ее стиля жизни и речи, из-за джинсов и рок-музыки. Это уступки не в «нашем», а в «их». Это не уступки в вере. Это просто разрешение молодежи быть молодежью. То, что и так у них есть, надо научиться хотя бы не замечать, не вырвать из их рук. А еще лучше — заметить, но не для обзывательства и критики, а для того, чтобы и в «их» увидеть отблеск «нашего» и с этих общих ноток начать строить разговор.
Все это очевидно. Все это много раз сказано даже с Патриаршей кафедры[368]. Но осталось сказать еще одно: в церковной среде слишком много людей, которые резко против такого рода перемены. Прежде чем менять молодежную бездетную моду, придется церковным миссионерам изменить парочку черт в самой церковной среде — изжить нашу неулыбчивость и пугливость (и порожденную этой пугливостью готовность осуждать).
Во-первых, это нужно потому, что звать молодежь присоединиться к людям, которые передвигаются по городу испуганными межхрамовыми перебежками, просто невозможно. Пока сами православные не научатся вновь радоваться своей вере, пока из-под платочков (которые когда-то были белые, а сейчас все больше темные) будут смотреть не ласковые, а угрюмые глаза, миссионера могут ждать лишь редкие удачи.
Во-вторых, в самой Церкви отношение к неизбежным странностям миссионерского поведения должно стать более терпимым.
Здесь и должно сказать свое слово среднее поколение: поколение священников и епископов. Им придется сделать выбор — будут ли они переубеждать традиционных прихожан и поддерживать миссионеров, или же будут сами передавать бабушкины пересуды с монастыря на приход, с листовки в газету.
Не надо замуровывать Церковь в прошлом.
Именно недруги Церкви хотели бы видеть нас зацементированными нашим прошлым. И многие собственно церковные люди чувствуют себя уютнее вдали от современной культуры и жизни. Но неужели не понятно, что со своими нынешними гипертрофированными страхами, с мечтой о православном гетто, с чаянием ухода «в келью под елью» мы гробим будущее православной России? Об этих двух разрывающих Россию тягах хорошо сказал Валентин Распутин: «И эти гонки на чужом были теперь во всем — на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, на семенах морковки и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, в устройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетных двигателях, в уличной рекламе и государственных речах. Все хлынуло разом, как в пустоту, вытеснив свое в отвалы. Только хоронили по-старому. И так часто теперь хоронили, отпевая в церквах, что казалось: одновременно с сумасшедшим рывком вперед, в искрящуюся и горячую неизвестность, происходит и испуганное спячивание назад, в знакомое устройство жизни, заканчивающееся похоронами. И казалось, что поровну их — одни, как бабочки, рвутся к огню, другие, как кроты, закапываются в землю» («Дочь Ивана, мать Ивана»).
Вот чтобы не слишком решительным было наше добровольное зарывание в подполье, в прошлое, я и пробую сказать: в Православии достаточно силы, чтобы дерзить современности, но при этом в Православии достаточно любви, чтобы повернуться к современности. Мы достаточно жизнеспособны, чтобы отстаивать свою, древнюю, средневековую систему ценностей. И Церковь достаточно зряча, чтобы видеть доброе и в мире современных людей.
И когда я защищаю «Гарри Поттера» или Интернет, «Матрицу» или рок-музыку, я это делаю не ради Голливуда, а ради России XXI века. Своими статьями и книгами о современной молодежной культуре я просто ставлю ряд простых вопросов: а можно ли быть православным христианином сегодня? Тождественны ли понятия Православие и Средневековье? Можно ли быть православным в мире современной культуры, не эмигрируя в былые века? Должна ли граница между миром культуры церковной и культурой светской превращаться в сплошную линию фронта? На эти вопросы я отвечаю: да, нет, да, нет.
Через самые разные сюжеты я хочу донести до молодежи один месседж: в Церкви есть место для вас. Церковь и бабушки — не одно и то же. Между словами Православие и Средневековье нет знака равенства. А если я в своей проповеди поставлю знак равенства бабушки = православие, то тогда молодые люди скажут: «Да, мы так и подозревали. Вы подтвердили наши худшие подозрения. Мы уходим. До встречи через 50 лет».
Впрочем, чтобы обосновать право христианина на прописку в XXI веке, я привожу ссылки на святых отцов Средневековья.
Три мощных антимиссионерских предрассудка живут в духовенстве: «На наш век бабушек хватит!»; «Кого надо — Господь сам приведет!»; и — «Надо быть проще!». Да уж что может быть проще типического диалога «пастыря» и паствы: «С праздничком, православные! — Спаси Господи, батюшка!». Хуже такого безъязычия горе-проповедника разве что энтузиазм полицейски-насаждаемой обязательной веры. Вот между этими харибдами и торит свой путь миссионер…
Не меч, а лень сегодня угрожает России. Лень работать («пусть уж таджики пашут!»). Лень растить детей. Лень понудить себя проявить терпимость к молодежному стилю жизни, к молодежной культуре, повернуться к своим же детям со словом о душе и о Евангелии.
От того, сможем ли мы в наших храмах создать атмосферу дружелюбия по отношению к молодым, зависит будущее и Церкви, и России. Нужна церковная молодежная политика. А для этого нужно понимание, что политика и навязывание — отнюдь не одно и то же. Политика включает в себя и умение слушать, слышать, уступать. Сможем ли мы хоть на десятую долю стать столь же терпимыми к увлечениям и глупостям наших детей, сколь мы терпимы по отношению к суеверным глупостям наших бабушек?
Надо увидеть доброе в тех волнах современной культуры, что пришли к нам с Запада, — увидеть ради того, чтобы отстоять то, что нам дорого в нашей России.
А православной России не будет, если из наших детей мы не сможем воспитать православных людей, которые могли бы, владея всей сложностью современной культуры и техники, сделать ради веры своей, ради народа своего успешную социальную карьеру. Если мы хотим видеть Россию православной, ей нужны православные элиты. Православные депутаты, экономисты, министры, бизнесмены, учителя, журналисты и так далее. Значит, православным людям надо прививать вкус к успеху, к жизни, к творчеству, к карьере.
Но те немногие священники, что дерзают обращаться к молодежи за пределами храма, слывут белыми воронами среди своих сослужителей[369]. Они скорее терпимы, нежели поддерживаемы своими епископами. А оттого они могли бы вслед за офицерами сказать и о себе: «Россия нас не жалует ни славой, ни рублем. Но мы ее последние солдаты. А, значит, надо выстоять, покуда не помрем…».
Сухие крестообразные линии демографических графиков неумолимо говорят: пришло время расставаться с обыкновением видеть в бабушках предмет традиционной, главной и почти исключительной церковной заботы.
Если это обыкновение не будет отложено, причем не когда-нибудь, а в ближайшие десять лет, то будущие авторы «Заката и падения Российской империи» будут иметь право сказать о преступлении русской Церкви перед русским народом. «Не поняли русские священники боли своего умирающего народа. Не заметили его умирания. Не смогли найти ни слов, ни аргументов. Не пожелали выйти из привычных и потому комфортных образцов и клише».
И немногочисленные русские священники той поры (еще и нерожденные ныне), читая такие слова историков (тоже еще ныне нерожденных), будут недоумевать: «А что, разве могло быть иначе?».
Да, могло. Было время, когда у русских еще были дети. Было время, когда хотя бы некоторые священники пробовали говорить с детьми не на «церковно-китайском» языке. Было время, когда Патриарх Русской Церкви призывал к тому, чтобы Церковь стала многоязыкой и могла находить общий язык и с бабушками и с их внуками. Но что-то не сработало… Государство отошло в сторонку. Организационные и финансовые ресурсы Церкви обошли своими потоками те делянки, где работали миссионеры. Епископы не прикрикнули на сплетников, косящихся на миссионеров… В итоге все осталось по-прежнему. Парус не поменяли. И прямой курс привел к рифам, которые нельзя было не заметить, но лень было обходить…
И в итоге эти люди, считающие себя традиционалистами, морозят последнее движение имперского инстинкта православия — миссионерское. Имперская позиция — активная, живая, убежденная в том, что свое можно внести в мир соседей и своим преобразить их жизнь.
4 мая 1799 года Синод постановил печатать католическую духовную литературу в типографии Почаевской Лавры[370]. Когда я зачитал это императорское и синодальное решение семинаристам, они были возмущены — что, мол, за экуменизм такой. А на самом деле это не экуменизм, а нормальная имперская мудрость. Раз миллионы католиков вошли в состав Империи после раздела Польши, и эти католики нуждаются в духовной и богослужебной литературе, то зачем же эту литературу импортировать? Ведь даже в издании Евангелия можно поместить такое предисловие или комментарий, который окажется враждебен интересам православия и России. Так зачем же ждать этих изданий из Вены или Варшавы? Лучше все необходимые в приходском обиходе книги издать здесь, под присмотром образованных монахов православного Почаева….
Миссионер несет свое в мир других: «очень нужен я там, в темноте. Ничего, распогодится!». Без обращения этих «других» (точнее — наших же детей, но не полюбивших нашу демонстрацию нашей веры) в Церковь Россия не выживет. Наши пять процентов, из которых три четверти — бабушки, не заселят и не отстоят Россию. Значит, надо выйти из тихого покоя келлий и пойти на сквозняки площадей и молодежных аудиторий.
Если Церковь сможет выйти за пределы кадильного занавеса, переступить через некоторые свои стереотипы — не догмы, а психологические стереотипы — и обратиться к молодежи и детям на языке понятном и доходчивом для них, а не для тех, чьи юбилеи мы отмечаем, то в этом случае у этих детей будут дети, а значит, будет будущее и у России.
Тем, кто не смог пожертвовать привычным покоем (психологически покойно жить, когда все по «уставу» и «преданиям»), скажу опять по армейски — «Господа офицеры, я прошу вас учесть: кто сберег свои нервы, тот не спас свою честь!».
Цифра в 60 лет, которые, как кажется, у нас еще есть впереди, может расхолодить: мол, что-нибудь да успеем, да придумаем.
Но, во-первых, 60 лет — это по оптимистическому сценарию, предполагающему, что мы будем тихо вымирать сами, без войн и внутренних катаклизмов. (А в такой тихий сценарий поверить трудно — если сопоставить три цифры: 20,15 и 3.20 — это процент мировых ресурсов, расположенных на территории России; 15 — процент территории России от территории земли; 3 — процент жителей России в общем населении нашей планеты. Трем процентам вряд ли дадут контролировать 20 процентов ресурсов).
Во-вторых, думать о демографической пропасти надо было еще позавчера, сегодня надо действовать. Так врач говорит больному: если все оставить как есть, у вас впереди еще пять лет жизни. Но если вы хотите преодолеть болезнь, то для этого у вас есть ближайший месяц. Потом процесс станет необратимым. Так что если вы сейчас выйдете из больницы и уедете в планировавшйися вами отпуск, то вы прогуляете свои последние шансы… И не говорите мне, что отпуск вы хотите провести на Афоне! Пока еще есть шанс — давайте бороться за вашу жизнь обычными средствами. Если на этом пути нас ждет неудача (а удача или неудача обозначатся очень скоро — уже через месяц), то потом у вас еще будет пять лет для молитв, паломничеств и составления завещания.
Вот также неравномерна значимость оставшихся нам 60 лет. Ближайшие 5-10 лет определят всю будущую историю: останемся мы в ней, или уже к концу начавшегося столетия мы уйдем в мир преданий, и о нас будут писать диссертации так же, как сегодня их пишут о печенегах и шумерах.
Для меня это и личный вопрос: мне самому осталось 5-10 лет активной миссионерской жизни. Неужто так до конца и придется мне оправдываться и «партизанить»? Ибо каждая моя поездка, книга, статья и лекция есть плод или моей инициативы, или зова конкретной церковной общины, но никогда не заказ и не помощь Патриархии, и при том изрядную долю своих сил и нервов приходится тратить на опровержение диких и враждебных слухов, сеемых обо мне в некоторых православных же кругах.
От каждого церковного человека сегодня зависит выживание русского народа. Даже от бабушки-прихожанки. Тут уж прямой долг каждого приходского священника объяснить ей: в ту секунду, когда ты выгнала девушку из храма (за ее джинсы, косметику, безплатковость…), ты стала убийцей пяти детей. Цена вопроса тут никак не ниже. Ведь по печальным данным статистики российская женщина в среднем за свою жизнь проходит через пять абортов. Девчонка, оскорбленная в храме, скорее всего и далее будет строить свою жизнь параллельно Церкви, а значит, не внимая евангельским заповедям и тем более церковной проповеди о гибельности абортов. Она останется неверующим светским человеком. И судьба ее будет среднестатистической со всеми абортами, причитающимися на статистическую единицу… Но в этом ее неверии и в этой ее бездетности вина будет не только ее — но и того, кто перекрыл ей возможность церковного обновления.
Ответственность вообще на каждом церковном человеке. Я сейчас на всех своих встречах говорю: люди, православные, от вас самих ведь зависит, какие сплетни вы потом будете пускать по городу об этих наших встречах. Если вы пойдете легким путем и будете искать к чему придраться — «а Кураев так сказал, а еще он такой анекдот рассказал» и т. д. — это будет означать, что вы вставляете штыки в дело православного миссионерства.
Церковь выживет и при смерти России. Православие старше России и может оказаться долговечнее России. Православие точно доживет до конца мировой истории.
А о России такого не сказано. Россия без Православия жить не может, а вот Православие без России — может1. Может быть, плохо, но оно будет жить, потому что Православие — вселенская вера. Если не станет России, Православие на некогда русской земле все равно останется.
Но в каком качестве будет жить Церковь без России?
Вымрут семьи русских атеистов. Останется жить малое число православно-многодетных семей. Возможно, в Московском Халифате мой преемник не сможет читать лекции в МГУ. Но храм, где я служил, останется, и в этом храме православные будут спокойно служить и молиться. Статус православных в московском халифате конца XXI века будет, как у христиан в арабских халифатах эпохи Иоанна Дамаскина.
И это будет торжеством антимиссионерской церковной идеологии. Вот тут уж поистине — «кого надо — Господь Сам приведет». Миссия будет запрещена. По школам и университетам ходить будет нельзя. Молись и безмолствуй. Тогда уж точно жизнь православных будет тождественна жизни храма: молитвы, отпевания, венчания, крестины — и всё. Если вас такая картинка устраивает — пожалуйста. Кусайте меня и дальше. А я еще слишком имперский человек, я считаю, что у Церкви много дел и за пределами храма и алтаря.
А, может, и не будет халифата. И в 2100 году в кафешке напротив Медного всадника один китаец спросит другого: «Лунь Юй, помнишь, дедушка рассказывал нам о таком смешном народе, который жил здесь до того, как мы приехали? Как он назывался? — Как это не помню? Помню. Кажется, его звали Джи Гит».
Среди мусульман или язычников, но в самый последний период мы неизбежно окажемся в капсулированном состоянии (оттого этот период и станет последним). В конце времен мы будем изгнаны из «приличного общества», станем маргиналами (как это было и в апостольский век). Но сами мы к такому состоянию стремиться не должны. Пока есть время — лучше действовать по французской поговорке: «Делай то, что ты должен, — и будь, что будет».
У нас есть 10–15 лет — не больше — чтобы повернуться лицом к молодежи, чтобы ее повернуть к вере. Послезавтра будет поздно, динамика станет совершенно необратимой. А если при этом немногие пока еще молодежные миссионеры будут постоянно слышать сплетни за своей спиной в церковной среде — это и будет означать парализацию церковными же усилиями церковной миссии среди молодежи.
От священника зависит — есть ли в его приходской иконной лавке книги, интересные для молодого и сомневающегося человека, а не только сборники акафистов и любимые бабушками «жития стариц». Ну посмотрите вы на свой храм глазами «постороннего», а не «благочинного». Вот зашел в храм человек, способный читать и думать, ставить новые для себя вопросы и слышать новые ответы. У него появился вопрос о сути нашей веры. По привычке он и в храме обращается прежде всего к книжной витрине и пробует там найти ответ. Представьте, что у него вопрос не о том, «как вести себя на кладбище», а о том, почему христиане верят в Троицу. Найдет ли он в храме ответ на свой вопрос? В большинстве наших храмов не найти ни одной книги по основам христианской философии и богословия, ни одной книги о Христе… Все про блаженно-юродивых стариц и особенности ритуального поведения… Не стыдно ли за православие при виде убожества приходской книготорговли? Неужели православие состоит в почитании царя Николая, обличении масонов и колдунов?
1 Константин Леонтьев писал об этом так: «Вера в Христа, апостолов и в святость Вселенских Соборов, положим, не требует непременно веры в Россию. Жила церковь долго без России, и если Россия станет недостойна, — Вечная церковь найдет себе новых и лучших сынов. И хотя сила церкви необходимее для России, чем сила России для церкви, но все-таки пока Россия дышит и стоит еще под знаменем православия, церковь отказаться от нее не может. И не только русский верующий, но и японский прозелит должен желать блага Русскому государству, как наилучшей все-таки опоре православия. Если же сила России полезна для церкви, то для верующего члена той же церкви (хотя бы и временно, положим) должно быть если не дорого, то хоть сносно все то, что, хотя бы косвенно и невольно, охраняет Россию, все, что кладет препоны совокупности основных русских зол: либерализму, безбожию, утилитарному мировоззрению… и т. д.» (Леонтьев К. Н. Наши окраины / Цветущая сложность: избр. статьи. M., 1992. С. 169–170.) — прим. ред.
Так что священник обязан наполнить свою торговую точку книгами, которые могут заинтересовать студентов и учителей, очкариков и головастиков. Даже если поначалу это будет убыточно — надо идти на это омертвление капитала, приучая людей к хорошему богословскому вкусу. И один человек, взявший в храме Лосского и через него вошедший в Церковь, потом приведет в храм еще десяток своих друзей.
От епископа зависит — направит ли он епархиальные доходы и возможные пожертвования спонсоров на строительство очередного собора или на создание православной женской консультации, в которой православные врачи радовались бы беременным и многодетным женщинам, в отличие от своих атеистических коллег, по сути терроризирующих женщин и склоняющих их к абортам.
От епископов зависит — какие именно тенденции церковной жизни они готовы поддерживать. Готовы ли они поддерживать и создавать проекты, обращенные к молодежи, или они готовы терпеть и даже умножать сплетни неумех — тех, кто не умеет проповедовать молодежи и говорит, что это невозможно, что это потерянное поколение с сатанинской культурой, и даже идти к ним не стоит…
От епископа зависит — будут ли в его епархии «курсы повышения квалификации» приходского духовенства. Большинство современных священников не имеет семинарского образования. Те, кто имеют, за годы, естественно, многое подзабыли. Жизнь ставит все новые и новые вопросы, да и у самой Церкви копится опыт. Так отчего бы раз в полгода не собирать священников на двух-трехдневные курсы в епархиальном монастыре? И встречался бы с ними в эти дни то опытный духовник из другой епархии, то специалист по церковному искусству, то сектовед, то педагог, а то и просто богослов. Нужны были бы и встречи с миссионерами.
Но самое трудное дело на свете — это обратить в православие православного попа. Я тут бессилен, а вот для епископа это должно быть постоянной головной болью. «Если бы вам, как мне, пришлось много лет прожить в деревне и изучить деятельность наших сельских "батюшек" и слышать постоянные жалобы крестьян, вы бы убедились, подобно мне и многим, что главный наш недуг духовный в них (хотя, конечно, они лишь таковы, какими их делают) и что они более всего виновны в отпадении от церкви, а не те несчастные, темные изуверы, которые изобретают всякие безобразные секты. И вместо того, чтобы посылать миссионеров переубеждать сбившихся с пути фанатиков (что вообще дело бесплодное) — следовало бы посылать их к нашему сельскому духовенству и его обращать в христианство и наставлять на путь истинный, чтобы они действительно были служителями Церкви и отцами духовными, а не чиновниками, дельцами, и даже, что так грустно видеть, ростовщиками нетрезвыми»[371]. От качества духовенства зависит отношение народа к своей Церкви. А качество духовенства зависит от епископа[372].
А от миссионера зависит лишь одно: надоедать и не отчаиваться, не опускать руки.
«Помни последняя своя — и во век не согрешишь» — есть такая церковно-славянская поговорка. Memento mori. Помни о смерти. Память о возможной скорой и математически предсказуемой смерти русского народа и России должна стать политическим, образовательным и богословским императивом, определяющим экономическую, военную, школьную, культурную и миссионерскую политику. Это то «сбережение народа», о котором давно уже говорит Солженицын. Он ведь тоже — миссионер.