Глава 4. Наивысший синтез жизни

Глава 4. Наивысший синтез жизни

Душа европейского человека атомизирована, раздроблена; отражающийся в ней мир предстает как хаотическое столкновение обезумевших стихий, которые не могут слиться в гармоничную симфонию любви. Душа христоликого человека интегральна, целостна, потому что она богочеловеческими подвигами исцелила себя от безнадежной раздробленности и атомизированности; видимый, отражающийся в ней мир предстает как рой христоустремленных монад, которые высвобождаются и устремляются к своему блаженному синтезу, к своему дивному Господу — Христу. Через наивысший синтез личности лежит путь к наивысшему синтезу жизни. С решением проблемы личности решается и проблема жизни, поэтому проблема личности вечна, бесконечна, а не релятивна, конечна. Достоевский знает безграничную ценность человеческой личности, поэтому посредством всех своих отрицательных и положительных героев исступленно бьется над разгадкой этой загадки. Он через своих антигероев испробовал все небогочеловеческие пути и не смог решить «проклятую проблему» человеческой личности. Путь к этому — личное подвижничество через христоликие добродетели. Свое мученическое бдение над этой страшной проблемой Достоевский более всего и откровеннее всего отразил в романе «Братья Карамазовы», в шестой книге, которая имеет название «Русский инок». Старец Зосима — живой образ христоустремленных идей Достоевского. На пути православного подвижничества Достоевский смог найти облечение для своей бурной и мятежной души, и потому этот путь он проповедует и оправдывает чудесно. Он знает, что этот путь высмеивают люди, которые проблему личности и жизни решают иными путями, решают и никак не могут ее решить; но это нисколько не смущает его: он лично и опытно знает, что проблему личности можно решить окончательно лишь путем православного, богочеловеческого подвижничества.

«Отцы и учители, что есть инок? — спрашивает старец Зосима. — В просвещенном мире слово сие произносится в наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное. И чем дальше, тем больше. Правда, ох правда, много и в монашестве тунеядцев, плотоугодников, сластолюбцев и наглых бродяг. На сие указывают образованные светские люди:«Вы, дескать, лентяи и бесполезные члены общества, живете чужим трудом, бесстыдные нищие». А между тем, сколь много в монашестве смиренных и кротких, жаждущих уединения и пламенной в тишине молитвы. На сих меньше указывают, и даже обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли Русской! Ибо воистину приготовлены в тишине «на день и час, и месяц, и год». Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды Божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, и, когда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет» [416].

Жизненный путь христоустремленных подвижников весь в формировании образа своего по Образу Христа, Который восстанавливает, обновляет и очищает богообразное содержание души человеческой. Мирские идут противоположным путем — тем, который обезображивает богообразную душу человеческую. «Посмотрите у мирских и во всем превозносящемся над народом Божиим мире, не исказился ли в нем Лик Божий и правда Его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с неким торжеством, даже с ненавистью» [417].

Наука не знает человека, не знает границ человеческой личности, поэтому не в состоянии не только решить проблему личности, но и определить: что есть личность? [418] «Помни, юный, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели, и даже удивления достойно, до какой слепоты. Тогда как целое стоит перед их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолевают его. Разве не жило оно девятнадцать веков, разве не живет и теперь в движениях единичных душ и в движениях народных масс? Даже в движениях душ тех же самых, все разрушивших, атеистов живет оно, как прежде, незыблемо! Ибо и отрекшиеся от христианства и бунтующие против него, в существе своем сами того же самого Христова облика суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ, указанный древле Христом» [419].

Неразрешимая проблема свободы человеческой личности, неразрешимая вне Христа, в сфере эвклидовского, земного ума, находит свое решение в надразумных, христоликих подвигах веры, молитвы, смирения, любви, поста, милосердия, которые создают в человеке чувство и сознание, что совершенная свобода — освободиться от себя, от своего загрязненного, подчиненного греху «я» через тесное единство с безгрешной Личностью Христовой. Над монашеским путем — «послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощью Божией, свободы духа, а с нею и веселья духовного» [420]. Настоящая свобода, утверждает Достоевский, состоит единственно в победе над самим собой и над своей волей, в победе, которая делает человека способным в конце концов достичь такого нравственного состояния, что всегда, в любой момент, может быть самому себе настоящим хозяином [421]. Через непрестанные подвиги поста, молитвы, послушания монах освобождает себя от тиранства вещей и привычек [422], побеждает материю и устраняет все преграды между собой и Христом. Поэтому кроткий Макар так ревностно защищает «пустыню». «Сначала, — говорит он, — жалко себя, конечно (то есть когда поселишься в пустыне), — ну а потом каждый день все больше радуешься, а потом уже и Бога узришь» [423].

В последний год своей жизни Достоевский пишет: «Не от омерзения (к миру) удалялись святые от мира, а для нравственного совершенствования» [424]. В пустыне человек молитвой собирает дух свой, рассеянный по вещам, выселяет из вещей душу свою и непрестанными подвигами очищает свои ум, сердце и волю. Раздробленную, легионизированную личность свою он постепенно исцеляет от общечеловеческой болезни — разделенности личности. Исцеляет ее, срастаясь органически со Христом, в Котором постепенно осуществляется примирение между человеческими волей и разумом, а также разумом и чувствами. И когда человек полностью соединится со Христом, когда уже его «жизнь… сокрыта со Христом в Боге» [425], тогда, лишь тогда, он достигает совершенной свободы и полноты личности, тогда он обретает убеждение, что его воля, разум и сердце единосущны, что в объятиях Троического Божества человек становится единосущным целым, что противоборство между разумом и сердцем, между сердцем и волей прекращается, и человек наслаждается «миром, который превыше всякого ума» [426].

«Инока корят его уединением:«Уединился ты, чтоб себя спасти в монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл». Но посмотрим еще, кто более братолюбию поусердствует? Ибо уединение не у нас, а у них, но не видят сего. А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении» [427].

Уединение монаха происходит не ради себя, а ради Христа: чтобы наедине и беспрепятственно быть постоянно со Христом. А кто со Христом, то разве он уединен? Не со всеми ли он — не чувствует ли боли всех болящих как свои? Не чувствует ли души всех людей как свою? И души всех тварей как свою? Не участвует ли в вечной жизни? Не переживает ли страдание всего мира как свое? Быть со Христом — значит быть со Трисолнечным Божеством, Которым живет, движется и существует всё. Оставить мир ради Христа — значит принять его вновь, но улучшенным и очищенным Христом. «Поди и раздай твое богатство и стань всем слуга. И станешь богат паче прежнего в бессчетно раз; ибо не пищею только, не платьями ценными, не гордостью и не завистью счастлив будешь, а умножившеюся бессчетно любовью. Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а целый мир приобретешь! Ныне без сытости собираем и с безумием расточаем, а тогда не будет ни сирот, ни нищих, ибо все мои, все родные, всех приобрел, всех до единого купил! Ныне не в редкость, что и самый богатый и знатный к числу дней своих равнодушен, и сам уж не знает, какую забаву выдумать; тогда же дни и часы твои умножатся как бы в тысячу раз, ибо ни единой минутки потерять не захочешь, а каждую в веселии сердца ощутишь. Тогда и премудрость приобретешь не из единых книг токмо, а будешь с Самим Богом лицом к лицу; и воссияет земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай» [428].

Таков православный путь к наивысшему синтезу жизни. Есть два пути: путь православный — подвижнический, и путь неправославный — мирской. На православном пути человек отрекается от себя и мира вокруг себя, уединяется ради Христа, чтобы его Христос через соединение с Собою соединил со всеми людьми и всей тварью; на неправославном пути человек эгоистически уединяется ради себя, остается всегда герметически закрытым от людей, остается всегда сам, всегда один, постепенно задыхается, пока наконец не умрет. В первом случае результат — духовная радость и мир, спокойствие; во втором — беспокойство и духовное самоубийство.

На мирском пути люди оказываются заложниками вещей; они становятся собственностью вещей, а не вещи — их собственностью. «Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит:«Имеешь потребности, а потому и насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай», — вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение [429] и духовное самоубийство, а у бедных — зависть и убийство, ибо права?то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояние, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте такому единению людей. Понимая свободу как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок.<…>И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение [430] и уединение… А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей…» [431]. Постепенно совершается период человеческого уединения в современном человечестве; и скоро он должен совершиться. Ибо сейчас каждый стремится как можно больше отделить свою личность, хочет испытать на себе самом полноту жизни, а между тем из всех его усилий выходит вместо полноты жизни только полное самоубийство. В наш век все разделились на единицы, каждый уединяется в свою нору, каждый отдаляется от другого, прячется и то, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: «Как силен я теперь и как обеспечен!» — а не знает безумный, что чем больше копит, тем больше погружает себя в самоубийственное бессилие. Ибо он привык лишь на себя надеяться и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только трепещет оттого, что пропадут его деньги и его права. Сейчас повсеместно ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение личности состоит не в ее личном уединенном усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет конец и этому страшному индивидуализму, и поймут все разом, как неестественно друг от друга отделились. Таким уже будет дух времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение Сына Человеческого на небе… Но до тех пор надо все?таки знамя беречь, и человек, хоть единично, должен пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это нужно, чтобы не умирала великая мысль [432].

Единение людей невозможно без братства, а братство невозможно без общего Отца. По словам князя Мышкина, вся сущность христианства заключается в идее, что Бог — наш Отец, а люди — Его родные дети [433]. «Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство… Были бы братья, будет и равенство…» [434].

Духовное достоинство человека заключается в святости и неприкосновенности его личности, то есть в богоподобной сущности его души, в этом божественном центре. Его все люди имеют, но человек может в каждом конкретном случае найти этот центр, если имеет «Пресветлый Лик Христов» в качестве путеводителя по мрачным безднам человеческого существа. Имея этот необычайный Лик в качестве путеводителя и критерия, Достоевский научился находить человека в человеке, отделять богоподобную сущность души от мерзких грехов, любить человека в греховности его и ненавидеть грех без ненависти к грешнику. Б этом заключается тайна достохвалъного реализма Достоевского. Ведомый Христом, он в человеке открывает то, что бессмертно, реально, то есть боголикую душу его. Было бы оскорблением сказать о Достоевском, что он психолог, в европейском значении этого слова. Он психолог, но в православном значении этого слова. Он реалист, причем православный реалист. «Меня зовут психологом, — пишет он в конце своей жизни, — неправда; я лишь реалист в высшем смысле, то есть я изображаю все глубины души человеческой» [435].

Такими же реалистами являются его христоликие герои; они и в самом грешном человеке находят безгрешное. Они любят человека во грехе его. Они — дивное воплощение учения старца Зосимы: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле» [436]. Любя грешника, они не любят греха его. Они вовсе не отождествляют грешника с грехом. Это воистину единственный признак Божественной, христоликой любви. Сам Христос никогда не отождествляет грешника с грехом [437]. Будучи Светом истинным, Который просвещает всякого человека [438], Он освещает все глубины человеческого существа и показывает, что реально и что нереально, что существенно и что несущественно, что есть добро и что зло, что богоподобно и что нет — и тогда отделяет реальное от нереального, добро от зла.

Страшная тайна добра и зла для сознания человечества предстает как одна из наибольших загадок. В себе, в своей эмпирической данности, человек не обладает абсолютным мерилом добра и зла, греха и добродетели. «Трудно человеку знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий» [439], ум эвклидовский, необогочеловеченный ум человеческий.

Что уму человеческому абсолютно невозможно решить проблему добра и зла, Достоевский многосторонне и неподражаемо показал на своих отрицательных типах. Для них разум является мерилом всего видимого и невидимого, мерилом добра и зла, поэтому они отождествляют человека со злом, грешника с грехом его, поэтому и убивают грешника из?за греха. На них Достоевский неопровержимо доказал абсолютность православной истины: что разум не способен быть мерилом добра и зла, что рационалистическое определение добра и зла несостоятельно, что тайна добра и зла непостижима для категорий человеческого разума. А вот в своих христоликих героях он неопровержимо показал, что Лик Христов является единственным мерилом добра и зла. Явлением Своего вечно живого Лика Христос показывает, что есть добро, а что есть зло. Он не оставил свода законов с реестром всех проявлений добра и всех проявлений зла. Он явил чудесный Лик Свой, чтобы быть единственным путеводителем по ужасному смешению добра и зла в человеческой жизни. Вместо понятного и твердого древнего закона человек, от явления Христа, должен свободным сердцем решать сам, что добро и что зло, имея для руководства лишь Образ Христа перед собой [440].

Чтобы в своих чувствах и мыслях, делах и желаниях мог различать, что есть добро и что зло, человек должен непрестанно оглядываться на Образ Христа и спрашивать себя: какое впечатление на кроткий и благий Образ Христа производит эта моя мысль, это мое чувство, это мое действие, это мое желание? Если хочет научиться различать добро и зло, человек должен непрестанно жить в присутствии Христа. Он должен и самую малую свою мысль и самое большое свое дело выверять Христом. «Все свои убеждения он должен проверять Им, ибо для убеждений существует одна проверка — Христос» [441]. «Если не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся» [442]. Когда человек пройдет тяжкий подвиг самоусовершенствования по Образу Христову, когда душу свою вложит во Христа, когда все чувства свои созидает Христом, когда глазами Христа смотрит на тайну жизни — тогда, только тогда обретает чувства навыком приучены к различению добра и зла [443]. Такой человек никогда не смешивает грех с грешником; такой человек неустанно бдит над душой своей христоустремленной и смиренно учит: «На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтобы образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, со гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка?то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его сердечке остался. Ты и не знал сего, а, может быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся перед дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе» [444].

Христоликая личность имеет вечный оптимизм — Христа, Бога любви; и Он ее непрестанно вдохновляет Своей Богочеловеческой любовью, которая никогда не прекращается, никогда не ослабевает, никогда не разочаровывает. И эта любовь становится средством, с помощью которого она решает самые запутанные социальные проблемы. «Перед иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя:«Взять ли силой али смиренною любовью?«Всегда решай:«Возьму смиренною любовью». Решишься так раз навсегда — и весь мир покорить возможешь. Смирение, любовь — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего» [445]. Нет греха, который может уничтожить оптимизм христоносного человека; нет страха ни физического, ни метафизического, который может изгнать Христа из души его и сердца его. Он благоухает и сияет любовью, смело и неустрашимо живет Христом, потому что в любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх [446] ^— всякий страх, изгоняет и страх от греха человеческого, поэтому: «Будьте веселы как дети, как птички небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите:«Силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию». Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты?то и есть за всех и за вся виноват» [447].

Исполненный христоликой любви, которая углубляет чувство личной всегрешности и всеответственности и требует непрестанной деятельности, Зосима учит; «Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: «Я не исполнил, что надо было», то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в унижении, никогда не теряя надежды [448]. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратилось, а ты лишь единый верен остался; принеси и тогда жертву и восхвали Бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся — то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите Господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда Его» [449].

Любовь расширяет человека до богочеловеческой безмерности, и он живет душами всех людей, болями и страданиями всех людей; он присутствует во всем, что есть человеческое, и ничто человеческое ему не остается чужим. Когда же утратит любовь, утратит и душу свою, утратит силу, которая соединяла его со всеми людьми; тогда он уединяется в самоубийственном одиночестве и засыхает в этой оторванности от остальных людей. Поэтому утрата любви равна самоубийству, она страшнее всего. «Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже необоримою, даже до желания отмщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем злодействе людей. Прими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный — и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть, не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А если не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь, молись» [450].

Кто любит, тот всегда молитвенно настроен по отношению ко всем людям. Молитва развивает любовь до невероятных размеров, расширяет и углубляет ее. Любовь всегда молится; молитва всегда любит. Кто любит — молитвой любит всех и вся, кто молится — любовью молится за всех и вся. Молитва есть душа любви; любовь есть тело молитвы. «…На каждый день, и когда лишь можешь, тверди про себя:«Господи, помилуй всех днесь пред Тобою представших». Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле, и души их становятся пред Господом, — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто?то не пожалеет о них, и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет. И вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко Господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя. Сколь умиленно душе его, ставшей в страхе пред Господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо и его любящее. Да и Бог милостивее воззрит на обоих вас, ибо если ты столь пожалел его, то коль паче пожалеет Он, бесконечно более милосердый и любезный, чем ты. И простит его тебя ради» [451].

«Мера любви — не останавливаться нигде» [452], мера молитвы — в мере любви. Границы любви и молитвы совпадают; их граница — в безграничности. «…Горе самоубийцам! — Мыслю, что уже несчастнее сих и не может быть никого. Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и Церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться. За любовь не осердится ведь Христос. О таковых я внутренно во всю жизнь молился, исповедуюсь вам в том, отцы и учители, да и ныне на всяк день молюсь» [453].

Молитва возрастает любовью, но и любовь возрастает молитвой до безграничности и неизмеримости. Умягченное молитвенной любовью сердце человеческое говорит тихо и кротко: «Не гордитесь пред малыми, не гордитесь и пред великими. Не ненавидьте и отвергающих вас, позорящих вас, поносящих вас и на вас клевещущих. Не ненавидьте атеистов, злоучителей, материалистов, даже злых из них, не токмо добрых, ибо и из них много добрых, наипаче в наше время. Поминайте их на молитве тако: спаси всех, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто не хочет Тебе молиться. И прибавьте тут же: не по гордости моей молю о сем, Господи, ибо и сам мерзок есмь паче всех и вся…» [454].

Чудесное воплощение учения старца Зосимы — «херувим» Алеша, любовь которого всегда деятельна, который к пассивной любви не способен, которого через дикую бурю жизни ведет Пресветлый Образ Христа. Любящий всех и любимый всеми, он — херувим — погружается в херувимскую молитву, молится за все дикие и бурные души: «Господи, помилуй их всех, давешних, сохрани их несчастных и бурных, и направь, У Тебя пути: имиже веси путями спаси их. Ты любовь, Ты всем пошлешь и радость!» [455].

Обратив душу свою к твари, христоликая личность всколыхивается жалостью и молитвой, и жалостью любит всю тварь, жалостью и молитвой. Она воздыхает воздыханием и рыдает рыданием Богом созданной твари, которая от человеческого греха расслабилась, разболелась и разрыдалась. Она, вопия покаянно, молит о милости и прощении для оскорбленной твари. Поэтому и принимает всю тварь не непосредственно, собою, а опосредованно — Христом. Пречистым оком Христовым она смотрит на всю тварь, а ее взгляд проникает сквозь кору греха до безгрешной сущности творения. Она видит Логос мироздания и каждую тварь принимает из рук Творца. Отраженная в зеркале ее христоликой души, расслабленная и больная тварь является в своей богоданной безгрешности, чистоте и красоте. Ей открывается тайна творения, ибо она любит каждую тварь; а любимый всегда открывает тайну свою тому, кто его любит. Христоликая личность смотрит на природу не как на что?то, что нужно покорить, а как на больного, которого нужно обихаживать, жалеть и любить; не как на бездушную материю, которую надо бездушно объяснять и использовать, а как на воплощенную тайну Божию, которую надо молитвой и любовью познавать. Кротко и тихо, на голубиных ножках молитвенной любви подходит она к каждой твари, милуя и любя ее. И постигает тайну каждой твари. «Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь, наконец, весь мир уже всецелою, всемирною любовью» [456]. Кротким оком своей молитвенной любви христоликая личность видит истину каждой Божией твари и ее оправдание. Воистину, всякое творение Божие хорошо и ничто не предосудительно, если принимается молитвенной любовью, ибо всякое создание Божие освящается молитвой и любовью [457]. Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их, и совесть [458]. Для эвклидовского неверующего ума Ивана все представляется как дикий, проклятый, дьявольский хаос, а для ума старца Зосимы и остальных христоликих героев Достоевского всё — дивная тайна Божия, только замутненная грехом, то есть в сущности своей всё хорошо и великолепно.

«Истинно, — говорит старец Зосима, — все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри… на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все, кроме человека, безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего». — «Да неужто… и у них Христос?» — «Как же может быть иначе,…ибо для всех Слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие» [459].

В сущности своей каждая тварь христоустремленна, ибо во Христе каждая тварь находит смысл свой, Логос свой, оправдание свое. Вне Его всякая тварь а–логосна и бессмысленна. В Нем, в Вечном Слове Божием, каждая тварь находит свое слово, которым выражает себя, таинственную сущность своего бытия. Без Божиего Слова вся вселенная — немое чудовище, а наша планета со всем, что есть на ней, — дикое безумие. Только в Богочеловеке каждая тварь обретает свою абсолютную ценность, ибо все Им и для Него создано [460]. В Нем каждая тварь открывает свою первозданную красоту, святость и безгрешность. В Нем — все красота и все любовь; Его Красота спасет мир. Очищенная тварь сияет этой Красотой. Эту христоликую Красоту твари созерцают христоликие души святых, которые Христом принимают всякую тварь в ее первозданной безгрешности и красоте. «Цель устремлений подвижника — воспринимать всю тварь в ее первозданной красоте. Дух Святой открывает Себя в способности видеть красоту твари» [461].

Чистое и нежное сердце Зосимы чувствует, видит и говорит «о красе мира сего Божиего и о великой тайне его» [462]. «…Посмотрите кругом надары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни, безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красе своей, обнимемся мы и заплачем» [463]. «Всякая?то травка, всякая?то букашка, муравей, пчела золотая — все то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами…» [464].

Таинственная красота творения открывает себя чистому и «почти безгрешному сердцу» [465] Макара. «Все есть тайна, — кротко говорит он, — во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды все сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая… Красота везде неизреченная!…Травка растет — расти, травка Божия, птичка поет — пой, птичка Божия, ребеночек у женщины на руках пискнул — Господь с тобой, маленький человечек, расти на счастье, младенчик!.. Хорошо на свете, милый!… А что тайна, то оно тем даже и лучше; страшно оно сердцу и дивно; и страх сей к веселию сердца:«Все в Тебе, Господи, и я сам в Тебе, и приими меня!«Не ропщи, вьюнош: тем еще прекрасней оно, что тайна» [466]’.

Во Христе не прекращается тайна мира: она только из горькой становится сладостной, из безобразной становится прекрасной. Через Него человек врастает в эту бессмертную тайну: живет жизнью всей твари, страдает ее страданиями, воздыхает ее воздыханиями, чувствует ее чувствами, мыслит ее мыслями. «На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова Образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь в жизни равнодушен и даже возненавидишь ее» [467].

Кто обретет христоликую любовь, тот не делает различия между праведником и грешником, а любит всех людей и всю тварь. Он кротко смиряет себя перед каждой тварью как перед великой тайной и чудесным символом Божиим. Такой человек кротко поучает: «Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя, — увы, почти всяк из нас!» [468].

Но как возможно человеку любить зверей, как можно быть в мире с ними, как возможно примирение?. — Человеку как человеку это невозможно, зато возможно христоликому человеку, имеющему только Христа как посред ника между собой и всей остальной тварью. Кротостью Христовой дышит такой человек — и укрощает диких зверей. Старец Зосима рассказывает одному юноше, как однажды медведь приходил к великому святому, который спасался в лесу, в малой келийке, и как умилился святой над ним, без страха вышел к нему и подал кусок хлеба, сказав: «Ступай… Христос с тобой», и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не причинив [469].

«Жил со зверями» — эти несколько слов, часто встречающихся в житиях святых подвижников, выражают всю суть новой, примиренной, восстановленной жизни со всей тварью [470].

Милостивое и сочувственное сердце человека Христова быстро вживается в душу каждого иного человека, каждой твари. Соучастием движется жизнь его, и он весь мир принимает через безграничное соучастие. «Соучастие — самый главный и, может быть, единственный закон жизни всего человечества» [471]. Как пишет Достоевский в своем «Дневнике», это соучастие, эта жалость — драгоценность наша, и искоренять ее из общества страшно. Когда общество перестанет жалеть слабых и угнетенных, тогда ему же самому станет плохо: оно очерствеет и засохнет, станет развратно и бесплодно [472].

И сердце, умягченное молитвой, льет слезы над болью всей твари, любит ее безгранично и с умилением говорит: «В уединении же оставаясь, молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытно люби, всех люби, ищи восторга и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным» [473].

Под мерзкой корой греха кроется безгрешная сущность твари, богозданная и райская. Грех — отвратительное наслоение, которым человечество заглушило эту сущность. Поэтому христоликая личность смиряется ниже всякой твари, чувствует себя ответственной за трагизм твари, поэтому и молит тварь о прощении: «Птички Божии, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил» [474]. В богозданной сущности своей жизнь есть рай. Почувствовать это — значит пережить и познать все счастье, всю радость. Чтобы испытать это, человеку не нужны многие месяцы! «Да чего годы, чего месяцы!…Что тут дни?то считать, и одного дня довольно человеку, чтобы все счастье узнать. Милые мои, чего мы ссоримся, друг перед другом хвалимся, один на другом обиды помним: прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять» [475].

Жизнь — то, что нужно благословлять, ибо каждая тварь имеет бутон, в котором находится капля небесного счастья. Эти бутоны раскрываются над солнечной душой христоликого человека и капают счастье в его жаждущее сердце. Дивной душе князя Мышкина вся тварь открывает небесную сторону своего существа, и он, очарованный этим, спрашивает: «Неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать… а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…» [476].

Когда человек христоликими добродетелями возрастит свою душу, тогда он всю тварь чувствует как органическую часть своего существа: в его душу сходятся души всех тварей, в его сердце вплетаются нервы всех тварей, и его личность расширяется до бесконечности и живет многоразличной жизнью всех тварей. «Юноша, брат мой, — рассказывает старец Зосима, — у птичек прощения просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается: в одном месте тронешь — в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче, и ребенку, и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю да было бы. Все как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться, всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтоб и он грех твой отпустил тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям бессмысленным» [477].

Алеша свято хранит этот завет. Он не только любит, но и опьянен любовью ко всем людям и ко всей твари. Чудесная красота его христоликой вселюбви трогательно описана в главе, получившей название «Кана Галилейская». В то время как отец Паисий читает Евангелие над гробом, в котором лежит тело почившего старца Зосимы, Алеша тихо молится. «Обрывки мыслей мелькали в душе его, загорались, как звездочки, и тут же гасли, сменяясь другими, но зато царило в душе что?то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам. Иногда он пламенно начинал молитву, ему так хотелось благодарить и любить… Но, начав молитву, переходил вдруг на что?нибудь другое, задумывался, забывал и молитву, и то, чем прерывал ее. Стал было слушать, что читал отец Паисий, но, утомленный очень, мало–помалу начал дремать…

И в третий день брак бысть в Кане Галилейской, — читал отец Паисий…»<…>

И в уме Алеши проносится, как вихрь: «Ах, да… я это место люблю. Это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо. Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог…«Кто любит людей, тот и радость их любит…«Это повторял покойник [т. е. старец Зосима] поминутно, это одна из главнейших мыслей его была…<…>Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения, — это опять?таки он говорил…»

Среди гостей на брачном пиру Алеша видит и старца Зосиму: «Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Но он и здесь… Встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..

Да, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уже нет, и он в той же одежде, как и вчера… Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…

— Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, — раздается над ним тихий голос. — Зачем сюда схоронился, что не видать тебя… пойдем и ты к нам.

Голос его, голос старца Зосимы…<…>

— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей?<…>А видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?

— Боюсь… не смею глядеть… — прошептал Алеша.

— Не бойся Его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою Своею, но милостив бесконечно; нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков… Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…

Что?то горело в сердце Алеши, что?то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга рвались из души его… Он простер руки, вскрикнул и проснулся…» [478]-

Здесь тайна жизни человеческой развивается в радость, в великую, вечно новую радость. Христоустремленная душа человеческая завершает свой подвиг — небесным браком. И через нее вся богозданная тварь. Вот, в своей чудесной красоте вся тварь — непрерывное первое чудо в Кане Галилейской. Тронет Христос Своей чудотворной рукой многострадальную тварь — вся она становится новой, и радостной, и сладостной. Горькую жизнь твари Он усладил Собою; от Него жизнь всегда нова, всегда полна вина нового, вина радости великой, ибо Он всегда здесь; Он превращает пресную воду жизни в вино вечно новой радости, чтобы измученные обитатели нашей планеты не потеряли драгоценного чувства, что этот мир всегда — первое чудо, никогда не бывшее, а всегда новое и сладостное; Он непрестанно зовет всех людей быть Его гостями, пить Его вино новое, веселиться с Ним, быть всегда с Ним, вечно жить в присутствии Его, в свете чудесной и чудотворной красоты Пресветлого Лика Его.

Пораженный удивительным видением первого Христова чуда, Алеша выходит из келии.

«Полная восторгом душа его жаждала свободы, места, широты. Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю.<…>Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю.

Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков.«Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои…» — прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны и «не стыдился исступления сего». Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, «соприкасаясь мирам иным». Простить хотелось ему всех и за всё, и просить прощения — о! не себе, — а за всех, за всё и за вся, а «за меня и другие просят» — прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что?то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая?то как бы идея воцарялась в уме его — и уже на всю жизнь и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом, и сознал, и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга. И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты.«Кто?то посетил мою душу в тот час», — говорил он потом с твердою верой в слова свои…» [479]. — А этот Кто?то был Христос, о Котором вздыхала христоустремленная душа Алеши.

Через восхищенную молитвенную любовь ко всем людям и всей твари христоликая душа наконец достигает наивысшего синтеза жизни. Ей вся тварь открывается в своей райской красоте и гармонии. Она принимает мир через посредника Христа. Для нее мир — благовествование Божие. В святилище своем она переживает наивыспшй оптимизм и наивысшую радость: Жизнь есть рай. За шумной дисгармонией, которая проламывает кору жизни, таится несказанная гармония жизни. К ней приходят посредством исступления вселюбви христоликой, ибо только она может найти, почувствовать и услышать гармонию жизни. Совершенная и абсолютная гармония возможна лишь в совершенной и абсолютной Любви, то есть в Боге. Чувствование и видение этой гармонии имеет человек, сердце которого постоянно пульсирует, бьется бесконечной восторженной любовью «за всех и вся». Достоевский был таким человеком. Он имел такое видение. В «Сон смешного человека» он внес это видение и описал его.

Ему снилось, что он оказался в какой?то другой стране, где всё было точно так же, как у нас, только с той разницей, что там всё всюду сияло чем?то праздничным, великим, святым и торжественным.

«Ласковое изумрудное море тихо плескало о берега и лобызало их с любовью, явной, видимой, почти сознательной. Высокие, прекрасные деревья стояли во всей роскоши своего цвета, а бесчисленные листочки их, я убежден в том, приветствовали меня тихим, ласковым своим шумом и как бы выговаривали какие?то слова любви. Мурава горела яркими ароматными цветами. Птички стаями перелетали в воздухе и, не боясь меня, садились мне на плечи и на руки и радостно били меня своими милыми, трепетными крылышками. И наконец, я увидел и узнал людей счастливой земли этой. Они пришли ко мне сами, они окружили меня, целовали меня. Дети солнца, дети своего солнца, — о, как они были прекрасны! Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке… Глаза этих счастливых людей сверкали ясным блеском. Лица их сияли разумом и каким?то восполнившимся уже до спокойствия сознанием, но лица эти были веселы; в словах и голосах этих людей звучала детская радость. О, я тотчас же, при первом взгляде на их лица, понял всё, всё! Это была земля, не оскверненпая грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем…»