Слово подвижническое

Слово подвижническое

Глава 1. Многие из эллинов и немалое число иудеев предначинали любомудрствовать, но одни ученики Христовы возревновали об истинном любомудрии, потому что они одни имели учителем самую Премудрость, показующую на деле, какой образ жизни приличен такому предначинанию. Ибо первые, как бы представляясь действующими на позорище, украшали себя чужою личиною, нося на себе одно имя и будучи лишены истинного любомудрия. Ветхим плащом, бородою и жезлом выказывали они свое любомудрие, но заботились о теле, служили похотям, как госпожам, были рабами чрева, допускали грубые удовольствия как дело естественное, покорствовали гневу, любили славу, с жадностию, подобно псам, кидались на роскошные трапезы, не зная того, что любомудрому прежде всего должно быть свободным и паче всего избегать того, чтобы быть рабом страстей или наемником и слугою невольников. Ибо, кто жил как должно, тому нимало не повредило, что был он рабом у людей, а у кого госпожами страсти, тот, служа удовольствиям, подвергается стыду и возбуждает великий смех.

Глава 2. Иные из них вовсе не радят о деятельной жизни, занимаются же, как думают, любомудрием умозрительным, вдаются в исследования трудные, толкуют о том, чего и доказать нельзя, хвалятся, что знают величину неба, меру солнца и действенность звезд. А иные покушались иногда и богословствовать, хотя в этом и истина неисследима, и догадка опасна; жили же бесчестнее во грязи валяющихся свиней. Если же некоторые вели и деятельную жизнь, то стали хуже первых, подъяв труды для славы и похвалы, ибо не из чего иного, как из желания показать себя и из славолюбия, предначинали многое сии жалкие, дешевую и ничтожную награду прияв за таковое злострадание: потому что всегда молчать, питаться травою, прикрывать тело худыми рубищами и жить, заключившись в бочке, не ожидая за сие никакого воздаяния по смерти, хуже всякого безумия. Это значило настоящею жизнию ограничивать награды за добродетель, налагать на себя подвиги, за которые нет и времени получить венцы, вести непрестанную борьбу без всяких за нее воздаяний, быть в состязаниях, ничего не доставляющих, кроме пролития пота.

Глава 3. Из иудеев же чтителями этого образа жизни оказываются потомки Ионадавовы, которые, принимая всякого желающего так жить, подчиняют тому же уставу, сами живя всегда в кущах, воздерживаясь от вина и от всякой роскоши, довольствуясь бедною трапезою, соразмерною с телесною потребностью. Поэтому они как весьма заботятся о нравственном образовании, так и проводят много времени в умозрениях, почему и называются ессеями, так что самое имя дает видеть в них людей мудрых.

Одним словом, по их мнению, цель любомудрия вполне достигается, когда дела нимало не противоречат обету. Но что пользы от подвигов и многотрудного борения для них, отринувших Законоположника Христа? И у них гибнет также мзда за труды, потому что отреклись от Раздаятеля наград истинной жизни, и потому далеки от любомудрия. Ибо любомудрие есть исправление нравов, при истинном ведении Сущего. И далеки от него те и другие, и иудеи, и эллины, отвергнувшие Премудрость, снисшедшую с Небес, и покусившиеся любомудрствовать без Христа, Который один и делом и словом указал истинное любомудрие.

Глава 4. Он первый жизнью Своею проложил путь к сему любомудрию, показав образ чистого жития, возносясь всегда душою выше телесных страстей, а напоследок, когда домостроительствуемое Им спасение людей потребовало смерти, не пощадив и души; и тем научая, что вознамерившемуся право любомудрствовать должно отречься от всего приятного в жизни, трудиться же, пренебрегая телом, господствовать над страстями и не высоко ценить самую душу, но, когда и ее должно положить для показания добродетели, охотно предавать ее. И сей–то заимствовав образ жизни, святые Апостолы подражали оному. Как скоро были призваны, отрешились они от жизни мирской, в ничто вменили отечество, род, имение, немедленно вступили в жизнь суровую и многотрудную, преодолевали все неудобства, «скорбяще, озлоблени» (Евр. 11, 37), подвергаясь гонениям, наготуя, терпя недостаток в самом необходимом, а впоследствии отваживаясь и на смерть. Во всем прекрасно подражали они Учителю и в жизни своей оставили образец наилучшего жития.

Но поелику все христиане, будучи обязаны по сему образцу начертывать жизнь свою, или не восхотели, или не имели сил к подражанию, немногие же возмогли стать выше мирских мятежей, избежать бурной городской жизни и, таким образом поставив себя вне волнений, возлюбить иноческую жизнь, то одни последние соделали жизнь свою отпечатком апостольской добродетели, стяжанию предпочтя нестяжательность, чтобы ничем не развлекаться, пред пищею изысканною отдавая преимущество наскоро уготованной, чтобы, телесной потребности удовлетворяя снедью, какая случилась, предотвратить тем восстание страстей; возгнушавшись же одеждами пышными и сверх потребности сделанными, как примышлением человеческой роскоши, по нужде тела употребляли они ризу простую и нехитрую, презрев наслаждения, признав нелюбомудренным делом оставить попечение о Небесном, а занимать ум тем, что лежит на земле и само собою достается зверям, не знали они мира, став вне человеческих страстей: не было между ними ни преимуществующего, ни уступающего преимущество, ни судящего, ни судящегося.

Глава 5. Ибо у каждого неподкупным судиею была своя совесть, и не случалось, чтобы один богател, а другой обнищевал, один истаивал голодом, а другой расседался от пресыщения, потому что скудость недостаточных восполнялась щедростью избыточествующих. Были у них равенство и одинаковость прав, а неравность изгонялась добровольным соединением преимуществующих с низшими. Лучше же сказать, не было тогда равенства, потому что и тогда производило неравности усердие старающихся более смириться, как ныне производит их неистовое стремление усиливающихся более прославиться.

Изгнана была у них зависть, не имела места ненависть, бежало от них тщеславие, уничтожена была гордость, истреблено все, что могло стать причиною возмущения, — для сильнейших страстей были они какими–то мертвецами и бесчувственными, даже и во сне не мечтавшими о них, потому что вначале ежедневными подвигами и терпением прекрасно отклонили от себя и памятование о страстях. Одним словом, утвердившись в таком состоянии, стали они как бы светильниками, сияющими во тьме, неблуждающими звездами, озаряющими мрачную ночь жизни, окружающею их неволненностию указуя всем, как удобно укрыться в пристань, безвредно избежав нападения страстей.

Глава 6. Но и это строгое житие, этот Небесный устав жизни, подобно изображению, которое от нерадения по временам списывающих делается постепенно менее похожим, напоследок дошли до несходства и стали совершенно далекими от первообраза. Распявшиеся миру, отрешившиеся от жизни мирской, отрекшиеся от того, чтобы жить, как прочие люди, подвизавшиеся же неизменностью бесстрастия преложиться в естество бесплотных Сил, снова обратились назад к житейским занятиям, к постыдным промыслам, помрачая строгое житие проводивших оное прежде прекрасно и своею невнимательностью делая, что хулят тех, которые могли быть восхваляемы и прославляемы за их добродетель. Держимся еще за рукоять рала, храня честную наружность, но стали уже непригодными для Небесного Царствия, потому что возвратились вспять и с великим тщанием держимся того, что обязаны были забыть, стараемся уже не о жизни, не требующей издержек и хлопот: безмолвие не признается у нас потребным к избавлению себя от застаревших нечистот, уважается же множество дел, требующее заботы, бесполезной для истинной цели, и соревнование о вещественном препобедило спасительные советы.

Господь вовсе освободил нас от попечения о земном и повелел искать одного Небесного Царствия, а мы, как бы стараясь идти противным путем, не обратили на сие внимания, отрекшись от Владычных заповедей и от Господнего о нас попечения, возложили надежду на собственные свои руки. Ибо Господь говорит: «Воззрите на птицы небесныя, яко не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их» (Мф. 6, 26); и еще: «Смотрите крин селных, како растут: не труждаются, ни прядут» (Мф. 6, 28). Он запретил даже иметь суму, мешок и жезл (см.: Лк. 9, 3; 10, 4), повелел же довольствоваться одним нелживым обетованием, которое, посылая учеников Своих благодетельствовать прочим людям, изрек так: «Достоин бо есть делатель мзды своея» (Мф. 10, 10). Ибо знал, что обетование сие в промышлении о потребном для нас тверже нашей действенности.

Глава 7. А мы не отказываемся приобретать, сколько можем, земли, закупаем стада овец, рабочих волов, отличных по виду и по величине, откормленных ослов, чтобы овцы в обилии доставляли нам шерсть для изделий, а волы, служа произведениям земледелия, давали и пищу нам, и корм себе и другим животным; подъяремные же вьючные животные, недостающее в одной стране восполняя привозимым из других стран, снабжали приправами необходимую пищу, увеличивая тем приятность жизни. Да и из искусств те, которые выгоднее и вовсе не оставляют нам времени вспомнить о Боге, похищают же у нас весь наш досуг, предпочитаем мы, осудив, как видно, или Попечителя в немощи, или себя самих за прежнее исповедание; и хотя не признаем сего словом, но обличаем себя в этом делами, восхищаясь жизнью мирян, когда занимаемся тем же, чем и они, и даже, может быть, больше их проводим времени в телесных упражнениях.

Почему многие и благочестие почитают уже средством к приобретению и думают, что сия безмятежная и блаженная древле жизнь занимается не иным чем, как тем, чтобы, под видом притворного богочестия, избежать трудных служений и, приобретши же свободу наслаждаться беспрепятственно, простирать свои стремления к чему угодно, с великим бесстыдством величаясь пред низшими, а иногда и пред теми, которые имеют преимущество, как будто бы добродетельная жизнь почитается поводом к самовластию, а не к смирению и скромности.

Посему и те, которые должны уважать нас, смотрят на нас как на бездельную толпу: люди чиновные и разночинцы смеются над нами больше, чем над толкущимися на рынках, потому что не имеем, как следовало бы, никакого отличия пред прочими, хотим быть известными не по жизни, но по одежде, от трудов для добродетели отказываемся, а славы за оные желаем с неистовством, показывая в себе одну тень прежней истины.

Глава 8. И ныне иной, приняв на себя этот почтенный образ, но не омыв еще душевных нечистот, не изгладив в сердце своем отпечатлевшиеся следы прежних грехов, даже, может быть, еще бесчинно любуясь их представлением и нрава своего не обучив сообразоваться с данным обещанием, не зная, какая цель любомудрия по Богу, подъемлет брови по–фарисейски, высоко думая об одном внешнем образе как о преуспеянии в добродетели, и всюду ходит, нося с собою снаряды, которыми действовать не научился, видимою внешностью показывает в себе знание, которого не отведывал и краями уст, оказываясь вместо пристани подводною скалою, вместо храма повапленным гробом (см.: Мф. 23, 27), вместо овцы волком — на гибель уловляемых видимостью. Ибо, когда таковые, бежав из монастырей, потому что не перенесли строгости жизни, дают себе свободу в городах, тогда, уже тревожимые потребностями чрева, к обольщению многих приемлют на себя образ благочестия как приманку, будучи готовы делать все, к чему принуждает телесная нужда, потому что всего сильнее понуждения естественной необходимости, которая в затруднительных обстоятельствах искусно измышляет из оных исход.

Особливо же когда присоединяется и умышленная праздность, тогда с большею хитростию находит себе место всякий предлог. Поэтому они так же неотступно, как тунеядцы, стоят при дверях богачей, подобно невольникам, бегают пред ними на площадях, расталкивая подходящих к ним близко, разгоняя встречных, стараются доставить им удобнейший проход и делают это по нужде в трапезе, не научившись удерживать сластолюбия при лакомых яствах и не восхотев, по Моисеевой заповеди, носить за поясом лопатку, чтобы ею при нужде ископать яму (см.: Втор. 23, 13). Ибо употреблявшие оную знали, что пределом всякого наслаждения снедями бывает гортань и что случайно восполняющее телесную скудость прикрывает неприличие безвременного пожелания.

Глава 9. Посему–то и имя Божие хулится, и жизнь вожделенная соделалась предметом омерзения, и приобретение людей, живущих истинно добродетельно, почитается обольщением, и города обременяются ходящими туда и сюда без дела, и владетели домов терпят беспокойство, чувствуют неприятность при самом взгляде, видя, как они просят подаяния с бесстыдством, стоя при дверях, а многие, получив себе пристанище в доме, прикрывшись ненадолго притворною набожностию и личиною лицемерия оградившись от подозрения в злонамеренности, впоследствии же ограбив домовладетеля, уходят и тем делают, что вообще о монашеской жизни рассевается худая слава.

Так наконец бывшие некогда наставниками целомудрия изгоняются из городов как губители оного; и не находят себе доступа, как нечистые, наравне с одержимыми проказою. Иной скорее вверится разбойникам и подкапывающим стены, нежели проходящим монашескую жизнь, рассуждая, что удобнее остеречься от злоумышляющего явно, нежели от внушающего доверие с умыслом заманить в сети. И сии–то, не положившие и начала богочестивой жизни, не познавшие, в чем заключается польза безмолвия, и, может быть, какою–нибудь необходимостью побужденные без рассуждения приступить к монашескому житию, и почитающие монашество случаем к купле для приобретения необходимого, вели бы себя, как думаю, благочестнее, если бы не ходили по дверям всякого, но предлогом к стыду — собирать обильные подаяния — имели бы и свою одежду, и желающих в дань телу приносить не одно необходимое, а что обрела роскошь прихотливых по неумеренности пожеланий. Но трудно врачевать страждущих такою неизлечимою болезнью.

Глава 10. Может ли кто истолковать пользу здоровья тем, которые никогда не вкушали здоровья, но с самых пелен росли вместе с изнурительною болезнью и по привычке о порче своего естества думают, что в этом нет никакого недостатка против естественного состояния? Всякое слово будет напрасно и не исправит, когда старательность слушающих, уклонясь к худшему, имеет противное расположение к тому, что предлагается как совет, а наипаче, когда надежда выгод питается пожеланием и страсть заграждает слух для всякого совета, так что советы об уцеломудрении не находят никакого доступа, когда сердце устремлено к корыстолюбию, как оно ни гнусно.

Но мы, возлюбленные, которые по любви к добродетели, как думаем, отрешились от мирской жизни, отреклись от мирских похотей и обещались идти вслед за Христом, для чего снова вдаемся в житейскую рассеянность и назло себе созидаем то, что прежде так прекрасно разорили? Для чего принимаем участие в худом умышлении проходящих дело свое, не как было им должно, своим старанием о суетном воспламеняя пожелания немощных, для простодушных соделываемся путем к любостяжанию?

Глава 11. От Господа повелено нам врачевать, а не раздражать поползновенных и прежде нравящегося нам — иметь в виду полезное ближнему, чтобы, следуя безрассудным своим пожеланиям, не довести до преткновения многих из людей простых, став для них поводом к соревнованию о земном. Для чего вещество, которое научены мы пренебрегать, ставим в великое, имея привязанность к деньгам и имуществу, деля ум на многие и бесполезные заботы? Старание о сем как нас отклоняет от тщательного попечения о необходимейшем и приводит к тому, что не радеем о благах душевных, так в глубокую ведет пропасть тех, которые увлекаются житейскою пышностью и наслаждение, доставляемое богатством, почитают высочайшим благополучием, когда видят, что обещавшиеся любомудрствовать и хвалившиеся, что они выше удовольствий, стараются об оных больше их самих. Ничто не ведет так к неизбежному наказанию, как это — многих делать ревнителями худых своих дел: потому что погибель подражателей делается приращением наказания научившему и тем, которые не отказываются от подражания, как дела гнусного, угрожает немалое осуждение, когда бывает у них и учитель худых дел, которых избежали водящиеся целомудренным помыслом, признав учение предосудительным.

Поэтому никто да не оскорбится сказанным, но или да исправит, что погрешительно по равнодушию многих делается к стыду имени, или да откажется и от имени. Ибо если предлежит нам любомудрствовать, то обладать имуществом излишнее дело для любомудрия, которое дает обет для душевной чистоты быть чуждым самого тела. А если для кого вожделенно приобретать имение и наслаждаться житейскими приятностями, то для чего чествуют они любомудрие словом, чуждаясь оного на деле, и, украшая себя досточестными именованиями, совершают дела, противные тому, что обещают.

Глава 12. Потом не будем почитать для себя постыдным, что те, которых признаем низшими и называем мирянами, укоряют нас в нарушении Законов Спасителя и те, которые должны у нас учиться, учат нас пренебреженным нами заповедям Господним. Ибо, когда ссоримся и скажут они нам: «Рабу же Господню не подобает сваритися, но тиху быти ко всем» (2 Тим. 2, 24) и еще когда спросим о деньгах и имуществе и заметят они нам: «Хотящему ризу твою взяти, отпусти ему и срачицу» (Мф. 5, 40), тогда иное ли что сделают, как, издеваясь над нами, осмеют и пристыдят нас за противоречие дел данному обету? Ибо нет необходимости ссориться с оспаривающим у нас имение и делать все то, к чему принуждает заботливость о нем.

Один перенес межу виноградника и часть присоединил к своему, иной на поле твое пустил скот, другой отвел воду, текущую в сад: ужели должно за это бесноваться, стать хуже неистового, всем таковым готовить мщение, к судилищам пригвоздить ум, который обязан заниматься созерцанием Сущего, и созерцательную силу обратить на делопроизводственную хитрость, чтобы с успехом изобиловать тем, что для нас нимало не полезно? Для чего оспариваем чужое как свое, уготовляя себе тяжкие оковы вещества, и не слушаем того, кто называет таковых злосчастными? Пророк говорит: «Горе умножающему себе не сущая его, и отягчающему узу свою тяжце», (Авв. 2, 6). Ибо если преследующие нас легки, по слову сказавшего: «Скорейшии (??????) быша гонящии ны паче орлов небесных» (Плач. 4, 19), а мы обременяем себя мирскими делами, то явно, что, медленнее двигаясь в течении своем, легко будем уловлены врагами, от которых спасаться бегством научил Павел, говоря: ««Бегайте блудодеяния» (1 Кор. 6, 18) и лихоимства». Иногда и со всею готовностью текущие к почести, если несутся не с напряженным усилием, остаются далеко позади, не получив желаемого потому, может быть, что более ускорены шаги преследующих врагов.

Глава 13. Поспешающим к добродетели великим служит препятствием пристрастие к делам мирским, часто причиняющее гибель и душе и телу. Ибо что погубило израильтянина Навуфея? Не завидный ли виноградник соделался причиною его смерти, возбудив к нему зависть в соседе Ахаве? Что два с половиною колена заставило остаться вне земли обетования? Не множество ли скота? Что и Лота разлучило с Авраамом? Не великое ли число овец, возбудив непрестанные ссоры между пастухами, и самих наконец разделило друг с другом?

Посему если имения завистливых возбуждают к убийству владеющих ими, самих владельцев отклоняют от занятия важнейшим, расторгают узы родства, друзей доводят до вражды, не имеют ничего общего с жизнью будущею да и телу не приносят никакой великой пользы, то для чего же, оставляя служение Богу, всецело предаемся суете? Ибо не мы сами промышляем о том, что нужно для нашей жизни. Все домостроительствует Бог: человеческое старание, если нет Божией помощи, по необходимости не достигает конца, Божие же Домостроительство и без человеческого старания доставляет совершенные блага. Какую пользу принес собственный труд тем, которым Бог сказал: ««Сеясте много, и взясте мало: отдунух я» (Агг. 1, 6, 9) от домов ваших»?

Живущим же добродетельно разве недоставало чего необходимого? Не совершенно ли не заботились они об этом? Разве израильтяне, сорок лет не пользуясь ничем от земледелия, не питались, не имея недостатка в пище? Но и море творит вновь необычайную пищу, подав от себя перепелов, и непричастный влажности камень, распавшись, доставляет в обилии воду, и небо низводит манну, этот необычайный и небывалый дождь, и одежды и обувь, не ветшая, служат все время. Какую землю возделывая на потоке, питался Илия? Не вороны ли приносили ему пищу? А когда пришел в Сарепту, вдова, нуждающаяся в необходимом, не доставляла ли ему хлеб, похищая его из уст детей своих, чтобы соделалось явным, что добродетель предпочтительнее естества.

Глава 14. Хотя сие и необычайно, однако же справедливо, потому что можно прожить и без пищи, когда угодно то Богу. Ибо как Илия совершил сорокадневный путь «в крепости» единой «яди» (3 Цар. 19, 8)? Как Моисей, восемьдесят дней беседуя на горе с Богом, пребыл не вкусившим человеческой пищи? Ибо, сошедши по прошествии сорока дней, когда, раздраженный слиянием тельца, разбил скрижали, немедленно снова взошел на гору и, еще столько же дней проведя на горе и потом прияв вторые скрижали, снисшел к народу. Какое же человеческое рассуждение возможет представить достаточное объяснение такого чуда? Как достало текучего естества человеческого, истощаемого столько времени, между тем как ничто не восполняло ежедневно утрачиваемой силы? Но недоумение сие решает Божие слово, когда говорит: «Не о хлебе единем жив будет человек, но о всяком словеси исходящем из уст Божиих» (Втор. 8, 3).

И посему для чего Небесное жительство совлекаем на землю, обременяя вещественными бедствованиями? Для чего «питаемии» некогда «на багряницах», одеваемся «в гной», как в Плаче сказал о некоторых Иеремия (см.: Плач. 4, 5)? Ибо, когда упокоеваемся на помышлениях светлых и пламенеющих, тогда питаемся «на багряницах», а когда, вышедши из такового состояния, вмешиваемся в дела земные, тогда одеваемся в гной. Почему же, оставив надежду на Бога, мышцу свою делаем опорою плоти, Промышление Владыки приписывая рукам своим? И что, как испытал Иов, вменено ему в великий грех, то есть, положив на уста руку, лобызать ее (см.: Иов. 31, 27), то не боимся мы делать ныне. Ибо у многих в обычае целовать руки и говорить, что от рук у них изобилие.

Их–то давая разуметь под образами, говорит Закон: «Кто ходит на руках, тот не чист, у кого много ног, также не чист и, кто ходит всегда на четырех, не чист» (см.: Лев. 11, 27, 42). Ходит же на руках, кто на них опирается и на них возлагает всю надежду; ходит на четырех, кто, предавшись делам чувственным, ими занимает непрестанно владычественный ум, а многоножен, кто отовсюду окружен телесным. Поэтому премудрый Приточник хочет, чтобы совершенный имел даже не две ноги, но одну и та редко двигалась для дел телесных. «Не учащай», — говорит он, — «вносити ногу твою ко другу твоему, да не когда насыщься тебе, возненавидит тя» (Притч. 25, 17). Если кто редко приступает ко Христу с прошением о потребности телесной, то возлюблен Им будет, ибо сие служит целию таковых друзей, как говорит Спаситель ученикам Своим: «Вы друзи Мои есте» (Ин. 15, 14). Если же будет делать это часто, то соделается ненавистным Ему.

Глава 15. Кому же внушит доверенность и не будет мерзок всегда тревожимый сими потребностями и никогда не восставляемый к правой жизни, потому что не имеет голеней выше ног, чтобы на них воспрянуть от земли? Как голени, сгибаясь сначала, принимают на себя всю тяжесть тела, а приблизившись несколько к земле, делают, что немедленно подъемлется оно вверх, так помысел, различающий дела естественные, вслед за тем, как унизится до потребности тела, быстро подъемлет горе легкую мысль, не вознося с собою ни одной из порочных нечистот.

Иметь прямые голени свойственно и тем, которые весьма преданы удовольствиям и всегда остаются долу, но свойственно также и Небесным Силам, потому что вовсе не имеют они нужды в телесном и не требуют для сего сгибать голени. Это подразумевая, как думаю, сказал великий Иезекииль, что «голени их правы, и пернаты ноги их» (Иез. 1, 7), чем изображается непреклонность воли и скородвижность оного естества в помышлениях. А человеку достаточно иметь сгибающиеся голени, и употреблять для восхождений, иногда телесных, а иногда духовных, возводящих горе, и, по сродству души с Горними Силами, часто вместе с ними созерцать Небесное, а по усилию тела, столько озабочиваться землею, сколько принуждает к тому потребность.

Всегда же пресмыкаться в служащем к наслаждению — подлинно нечистое дело и не приличное человеку, получившему в удел разумное ведение. Ибо Закон ходящего на четырех назвал нечистым с ограничением, и не просто, но если ходит «на четырех всегда» (Лев. 11, 42), потому что сущим в теле дал время нисходить до потребности тела. И Ионафан, воюя с аммонитянином Наасом, «ползущь» (1 Цар. 14, 13) на четырех, одержал победу, потому что послужил одной только нужде естества. И сражающемуся с ползающим на персях змием (так толкуется имя «Наас») должно было преобразиться несколько до сходства с ним в том, чтобы так же ходить на четырех, и потом, встав и приняв свойственное себе положение, с большим удобством преодолеть его.

Глава 16. Чему научает нас и история Иевосфея? Не тому ли, что не должно крепко заниматься телесным и охранение себя вверять чувству? Иевосфей, царь, почивал в ложнице, а при вратах у себя, как сказано, дозволил стоять женщине. Пришедшие с Рихавом, нашедши, что привратница, очищая пшеницу, вздремала, тайно вошли и умертвили Иевосфея, которого нашли также спящим. Ибо все погружается в сон — и ум, и душа, и сердце, и чувство, когда превозмогает телесное.

То, что привратница очищала пшеницу, показывает, что мысль прилежно занималась телесным и не слегка, но с каким–то тщанием заботилась о чистоте сего. Ибо, что не в виде только истории пересказывает о сем Писание, явствует из следующего. Почему женщина была привратницею у царя, которого должно было окружать множество воинов и оказывать всю честь, подобающую его сану? Или почему царь был столько скуден, что привратница очищала пшеницу? Но к истории нередко примешивается и несообразное по той причине, что означаемое тем истинно. Ибо ум у каждого, как царь, пребывает где–то внутри, придверником чувств имея сердце, и, когда оно вверяет себя телесному (ибо телесное дело очищать пшеницу), тогда злокозненные без труда тайно умерщвляют ум. Поэтому–то великий Авраам не вверяет женщине охранение двери, ибо знает обманчивость чувства: как оно, услаждаясь видением чувственного, разъединяет ум и убеждает вместе с ним приобщиться приятного, а это приобщение очевидно бывает опасно. Напротив того, сам он находится при двери, делая открытым доступ Божественным помышлениям и заключая дверь мирским заботам. Ибо что доставляется нам в жизни суетною попечительностию о сем? Не «весь ли труд человечь», по слову Екклезиаста, «во уста его» (Еккл. 6, 7)?

Пищи же и одеяния, по словам Апостола, достаточно к поддержанию этой жалкой плоти (см.: 1 Тим. 6, 8). Посему для чего же без конца и, как говорит Соломон, «трудимся на ветер» (ср.: Еккл. 5, 15), тщательностью о земном препятствуя душе наслаждаться Божественными благами, любя плоть и покоя ее более чем нужно? Из соседей воспитываем ее во врага и противника, так что не только борьба между ними делается сомнительною, но, с великим приращением в силах подвизаясь против души, радуется она, что не попускает душе достигнуть почестей и венцов.

В чем состоит потребность тела, под предлогом которой простирает оно пожелание до бесполезного затруднения? Без сомнения, в хлебе и воде. И разве источники не доставляют в обилии воду? Разве хлеб не приобретается удобно всяким, у кого есть руки? Можем добывать его и другими работами, которыми и потребность телесная удовлетворяется, и мы мало или не вовсе развлекаемся. Но не требует ли великой заботы одежда? Нимало, если будем иметь в виду одну потребность, а не обычную нашу изнеженность. Ибо первый человек носил ли какие как бы из паутинной ткани одежды, или какой виссон, или порфиру, или шелковую ризу? Не из кож ли уготовал ему одеяния Создатель? И не злаками ли повелел питаться? Сии пределы положил Он телесной потребности. Такой дал устав и далеко отстранил распространяющееся ныне неблагоприличие человека.

Не говорю же о том, что живущих хорошо, без сомнения, и ныне препитает Питающий птиц небесных и оденет такою славою Облекающий полевые лилии, не говорю, потому что никак невозможно убедить так много отступивших от сей веры. Но живущему добродетельно кто даже с прошением не предложит потребного ему?

Глава 17. Если вавилоняне, люди–варвары, по праву войны взяв Иерусалим, уважили добродетель Иеремии и щедро оказали ему всякое телесное пособие, дав не только нужное для пропитания, но и сосуды, употребляемые обыкновенно при столе, то не уважат ли добродетельной жизни с детства паче варваров очистившие ум для уразумения прекрасного и ревнители добродетели? Ибо если сами по немощи естества не могут соделаться подвижниками оной, то чтут добродетель и удивляются ее подвижникам. Кто убедил сонамитянку устроить Елисею горницу, поставить там «трапезу, престол, одр и свещник» (ср.: 4 Цар. 4, 10)? Не добродетель ли сего мужа? Что склонило оную вдовицу, когда всю землю истощил голод, служение Пророку предпочесть собственной нужде? Без сомнения, если бы не изумляло ее любомудрие Илии, то не предложила бы ему и малого утешения в жизни, взяв оное у себя и у детей и из щедрости к пришельцу преждевременно избрав смерть, которую незадолго пред тем живо себе представляла.

Глава 18. Соделали же их таковыми мужество, неутомимость в трудах и небрежение о делах житейских. Ибо, возлюбив умеренность и в том, чтобы не оскудевать, преуспев, так сказать, тем, чтобы иметь мало нужд, приблизились они к бесплотным Силам. Почему, будучи невидны по телу и незнатны, соделались могущественнее заведующих всем, с таким дерзновением беседовали с облеченными в диадему, с каким те не говорят с подданными. Ибо, на какое надеясь оружие или какую имея силу, сказал Илия Ахаву: «Не развращаю аз Израиля, но разве ты и дом отца твоего» (3 Цар. 18, 18)? Как и Моисей с ревностию противостоит фараону, не имея иного напутствия к отважности, кроме добродетели? Как Елисей, когда войско двух царей, израильского и иудейского, соединилось на брань, сказал Ахавову сыну: «Жив Господь сил, Емуже предстою пред Ним в день сей, яко аще бых не лице Иосафата царя Иудина аз приял, то воззрел ли бых на тя, и видел ли бых тя» (4 Цар. 3, 14)?

Не устрашился он подвигшегося воинства, не убоялся раздражительности царя, который, вероятно, по случаю войны управлялся неразумным стремлением и у которого помысел был возмущен борьбою. Власть царя земного в состоянии ли сделать что подобное добродетели? Какая порфира разделяла реку, как милоть Илиина? Какая диадема прекращала болезни, как апостольские главотяжи? Пророк один обличил беззаконного царя, окруженного всем воинством, и поелику обличение возбудило гнев, царь, простерши на Пророка руку, и его не коснулся, и иссохшую руку не мог пригнуть к себе. Произошла пря между добродетелию и царским могуществом, и победа добродетели оказалась сильнейшею: Пророк не боролся и добродетель обратила в бегство противника, подвижник оставался в бездействии, но действовала вера, споборники царя соделались судиями борьбы и рука стала свидетельницею победы добродетели.

Глава 19. Совершали же они это потому, что рассудили жить единою душою, презирая тело и телесные нужды, и то, что не имели ни в чем потребности, делало их выше всего. Ибо скорее решились бы оставить тело и освободиться от жизни во плоти, нежели изменить добродетели и для телесной потребности польстить кому–либо из живущих в изобилии. А мы, когда имеем в чем надобность, подобно молодым псам, которые, весело махая хвостом, ласкаются к бросающим голую, может быть, кость или крошки, сбегаемся к богатым, называя их благодетелями и попечителями христиан, и, одним словом, приписываем им всякую добродетель, хотя они до крайности порочны, только бы успеть нам в желаемом; не любопытствуем узнать, как жили святые, соревновать добродетели которых, конечно, и мы предполагали.

Пришел некогда к Елисею Нееман, сирийский военачальник, принесши с собою многие дары. Что же Пророк? Оказал ли ему услугу? Поспешил ли к нему навстречу? Не чрез отрока ли одного объяснил ему потребность его, за которою пришел, не приняв его даже и на глаза к себе, чтобы не подумал, будто бы ради принесенного дано ему уврачевание? Не для того сие сказано, чтобы научились мы высокомерию, но чтобы ради телесной потребности не льстили заботящимся о том, что дали мы обет пренебрегать.

Посему для чего же мы, оставив цель любомудрия, занимаемся земледелием и торговлею? Что великого привносим Богу своею заботою? Чтобы явствовало, что попечение о земледелии есть общее дело, человеческое старание рассекает землю, влагает семена, а Бог повременными дождями орошает землю, способствуя посеянному распростирать корни в размягченных недрах земли, изводит солнце, согревающее землю, и, теплотою вызывая растения вверх, посылает веяния ветров, соразмерные возрасту воспитываемых плодов. Вначале нежными дыханиями провеивает покрывающуюся зеленью равнину, чтобы горячими ветрами не пожечь согреваемых солнцем посевов, а сильными порывами ветров приводит в зрелость во влагалищах млековидный сок плода, во время молотьбы дает потребный жар, а во время веяния — пригодные ветры. Если не будет доставать чего–либо этого, то суетным окажется человеческий труд и ни во что обратится наше старание, незапечатленное Божиими дарами.

Но нередко ни в чем этом не бывает недостатка, чтобы все пришло в совершенство, и сильный дождь, случившийся не вовремя, уносит или требующий еще молотьбы колос, или благовременно собранную пшеницу. А иногда в самой житнице губят ее червь и тля, похищая, так сказать, из самых уст готовую трапезу.

Глава 20. Посему в чем и на что нам полезно наше старание, когда Бог правит кормилом и все движет и ведет, как Ему угодно? Скажем ли, что тело в немощах имеет нужду в утешении? Но сколько лучше умереть, нежели сделать что–либо не приличное нашему обету! Конечно же, если угодно Богу, чтобы мы еще жили, то или телу даст крепость, равносильную немощи, чтобы перенести нам трудность недуга и за мужество приять венцы, или примыслит средство к утешению страждущего, и не окажется недостаточным к спасению это примышление в Источнике спасения и премудрости. Посему прекрасное, подлинно прекрасное, возлюбленные, дело — снова войти в первобытное блаженство и взяться за житие древних, потому что, как думаю, удобно это всякому желающему. А если и потребуется какой труд, то не будет он бесплоден, достаточное имея для сего облегчение в славе предшествовавших и в исправлении тех, которые будут последовать. Ибо для начавших таковой образ жизни и оставляющих по себе другим образец совершенного жития немалую составит выгоду восприятие оставленного.

Будем избегать пребывания в городах и весях, чтобы живущие в городах и весях притекали к нам; устремимся в пустыню, чтобы привлечь к себе, если кому вполне приятно это, бегущих теперь от нас. Ибо в похвальной песни о некоторых написано, что оставили города, поселились на камнях и стали «яко голубицы скорбяще» (Иез. 7, 16). И Иоанн Креститель пребывал в пустыне, и все города со всеми жителями приходили к нему, чтобы увидеть кожаный пояс, стекались облеченные в шелковые одежды, соглашались беседовать под открытым небом имеющие у себя с позлащенными крышами дома, и упокоения на убранных драгоценными камнями ложах славнее стало возлежание на песке, и все было для них сносно, хотя делалось против обычая, потому что любовь к добродетели мужа отнимала у них ощущение скорбного, а удивление тому, что видели, закрывало трудность суровой жизни.

Глава 21. Столько–то добродетель досточестнее богатства и жизнь безмолвная славнее множества денег! Сколько было в то время богачей, высоко думавших о своей славе? И о них молчат, их предали забвению, а муж неславный доныне воспевается с удивлением, и память пустынножителя для всех вожделенна, потому что добродетели свойственно быть славною и слух о себе посылать вестником доброт своих. Откажемся от скотопитания, чтобы восприять на себя пастырское звание. Оставим постыдную куплю, чтобы приобрести «многоценный бисер» (ср.: Мф. 13, 46). Бежим от возделывания земли, произращающей терния и волчцы, чтобы соделаться делателями и хранителями рая. Бросим все и изберем жизнь безмолвную, чтобы пристыдить тех, которые укоряют нас ныне за пристрастие к любостяжательности.

Ибо ничто не посрамляет так нападающих, как сопровождаемое скромностью исправление укоряемых, потому что происшедшая в укоряемых перемена обращается в посрамление укоряющим. Гнусным же почитаю, и действительно гнусно то, за что все справедливо над нами посмеиваются. Иной, едва приступив к иноческой жизни, узнав только первые правила подвижничества, немедленно вызывается быть учителем в том, чему и не учился: как молиться, когда и какой наблюдать устав в пище; влечет за собою ряд учеников, когда сам имеет нужду в обучении, и тем в большей мере, чем более удобным почел для себя это дело, не зная, что из всего трудного самое труднейшее — иметь попечение о душах, которые прежде всего нужно очистить от застаревших нечистот, а потом с великою внимательностью довести до того, чтобы напечатлелись в них уроки добродетели.

А кто не представляет себе ничего более, кроме телесного подвижничества, тому как исправить нравы подчиненных? Как переделать тех, над которыми возобладала худая привычка? Как помочь боримым страстями, не зная вовсе, что такое мысленная брань? Или как уврачевать приятые на брани язвы, когда сам еще лежит в язвах и имеет нужду в повязках.

Глава 22. Всякое искусство для успеха в оном требует времени и многого учения. За одно искусство искусств берутся не учась. И за земледелие не отважится приняться неопытный; не посвященный во врачебное искусство не берется также за сие дело. Ибо они изобличат себя: один тем, что не окажет пользы больным, но даже болезнь их сделает больше тяжкою, а другой тем, что и хорошую землю обратит в бесплодную и негодную. На одно только богочестие, как дело удобнейшее, отваживаются необучившиеся, и многими это неудобоисполнимое дело почитается легким. Чего и Павел признает себя не «достигшим» (ср.: Флп. 3, 13), о том, будто бы в точности познали сие, утверждают не ведущие того самого, что не знают сего. Посему–то монашеская жизнь и соделалась презренною и проходящие ее у всех в посмеянии. Да и кто не посмеется, видя, что вчера носившего воду в корчме сегодня как учителя добродетели с подобострастием окружают ученики или утром удалившийся от общественных дел, по неудаче в них, вечером со множеством учеников, величаясь, ходит по всей площади? Если бы вполне были они убеждены, что великий труд — привести кого–либо к богочестию, и в точности знали, какою опасностью сопровождается дело, то, конечно, отказались бы от оного как превышающего их силы. Но пока не знают этого и начальствовать над кем–нибудь почитают славою, бросаются в такую пропасть и почитают легким ввергнуться в горящую печь, а сим возбуждают смех в знавших их вчерашнюю жизнь и прогневляют Бога такою опрометчивостью.

Глава 23. Если ни почтенная старость, ни давнее дерзновение, ни священнический сан не отвратили Божия гнева от Илии, вознерадевшего об исправлении детей, то избавятся ли ныне от сего гнева не приобретшие доверия Божия прежними делами, не знающие или свойства греха, или способа к исправлению, но из любви к славе неискусно берущиеся за страшное дело? Посему–то Господь хотя, по видимому осуждая фарисеев, сказал: «Горе вам, книжницы и фарисее, лицемери, яко преходите море и сушу, сотворити единаго пришелца: и егда находите, творите его сына геенны сугубейша вас» (Мф. 23, 15), однако же в действительности укоризною им вразумляет тех, которые впоследствии впадут в те же прегрешения, чтобы, слыша сие: Горе, удержались от безвременного пожелания, признав, что угрожающее им бедствие страшнее людской славы.

Да убедит их и Иов или подобно ему заботиться о подчиненных, или отказаться от такового начальства, как не умеющих поступать так же, как и он, даже не хотящих прилагать такое же старание о находящихся под их попечением. Ибо если он, желая, чтобы дети его были чисты от мысленных скверн, ежедневно приносил за них жертвы, говоря: «Негли когда сынове мои в мысли своей злая помыслиша против Бога» (Иов. 1, 5), то как же сии, не умея различить и явных грехов, потому что рассудок их помрачает пыль, возметаемая в борьбе со страстями, приступают к начальству над другими и принимают на себя врачевание других, не уврачевав еще своих страстей и не имея сил, вследствие своей победы, и иных так же вести к победе?

Глава 24. Ибо прежде должно побороться со страстями, и со многим трезвением предать памяти, что было во время брани, и потом по испытанному на себе сообщить и другим правила борьбы, и соделать для них победу удобнейшею, сказав наперед способы, как вести брань. Ибо иные и преодолели в себе страсти, может быть, долговременным строгим житием, но не знают способа победы, потому что, как в ночном сражении, не следовали они за ходом всего дела и ум их не познал в точности вражеских злоумышлений. Сие–то, изображая в образах, учинил Иисус Навин, когда войско ночью переходило Иордан, приказав из среды реки взять камни и вне реки сложить из них столп и написать, как перешли Иордан, означая сим, что глубокие помышления страстного жития должно делать явными и во всей ясности предавать их позору, а не утаивать по зависти сего знания от других, чтобы не один перешедший знал способ перехождения, но и намеревающиеся сделать то же удобно совершили сей переход по данному им уроку и опыт одних соделался наставлением для других.

Но не видят сего наши учители, не слушают, когда говорят другие, смотрят же только на одно свое убеждение, и братиям, как наемникам, предписывают рабские службы, в том поставляя всю славу, чтобы начальствовать над большим числом, и соревнуют в том, чтобы не меньше прочих, во время шествий своих, водить за собою невольников, показывая из себя более торгашей, нежели учителей.

Глава 25. Ибо, когда почитают легким делом приказывать словом, хотя приказываемое и тяжело, а учить делом не соглашаются, тогда ясною для всех делают цель свою, что принимают на себя начальство сие, потому что стараются не пользу доставить приходящим, но исполнить свое удовольствие. Пусть же, если угодно, поучатся у Авимелеха и Гедеона, что не слово, а дело приводит подначальных к подражанию. Авимелех, нарубив беремя дров, понес и сказал: «Еже видесте мя творяща, сотворите и вы» (ср.: Суд. 9, 48), а Гедеон, ведя на общее дело, идет сам впереди и говорит: «Мене смотрите, и такожде творите» (Суд. 7, 17). И Апостол, который говорит: «Требованию моему и сущым со мною послужисте руце мои сии» (Деян. 20, 34), и Сам Спаситель, Который делает, а потом учит, кого не убедят учение делом почитать убедительнейшим учения словом?

Но они смежают глаза для сих образцов, с высокомерием же предписывают, что должно делать. А когда, по–видимому, и знают нечто такое по слуху, тогда, подобно осуждаемым у Пророка за неопытность пастырям, носят «мечь на мышце», почему, кроме мышцы, у них и «око десное слепнет» (ср.: Зах. 11, 17), потому что десная деятельность, по неразумию оставляемая в нерадении, вместе с собою угашает и светлость созерцания. Сему подвергаются те, которые строго и бесчеловечно наказывают, как скоро получают в руки власть налагать наказания: в них созерцательные помышления, принадлежащие к числу десных, вскоре угасают, а также деяния, будучи лишены созерцания, увядают, потому что не могут ни делать, ни видеть что–либо те, у кого не по бедре опоясан меч, а «на мышце». При бедре же прикрепляют меч, которые Божиим словом пользуются против страстей своих. И носят его «на мышце», у которых в руках власть наказывать чужие грехи.

Глава 26. Так и аммонитянин Наас (что толкуется «змий») угрожает прозорливому Израилю выколоть у всякого десное око его (см.: 1 Цар. 11, 2), чтобы никакое правое помышление возобладавшего им не руководило к правой деятельности, ибо знал, что сие бывает причиною великого успеха в поступающих от созерцания к деятельности, потому что у таковых содеянное делается невинным, будучи предусмотрено прозорливыми очами вЕдения.

А что принимать начальство над другими свойственно людям легким, для которых у себя дома нет никакой выгоды, — это явствует из опыта, потому что вкусивший безмолвия, начавший сколько–нибудь упражняться в созерцании не согласится связать ум заботами о телесном и, отвлекши его от вЕдения, когда он большею частью парит превыспренно, обращать к делам земным. Но еще более явствует это из пресловутой оной притчи, которую Иоафам предложил сихемлянам, говоря: «Идуще идоша древа лесные помазати себе царя и рекоша к лозе виноградней: прииди, буди нам царь. И рече им лоза виноградная: еда оставлю плод мой благий, его же прослави Бог и человецы, и пойду владети древами» (Суд. 9, 8–9, 11–13)?