Силы воды

Обязательное соблюдение всех правил поведения на воде – залог сохранения здоровья и спасения жизни многих людей.

Из Правил поведения на воде

Над лесом, над полями летело озеро. Озеро было тяжёлое. Поэтому вода из него расплёскивалась на землю. Рыба в озере не удерживалась и тоже выпадала вниз, плюхалась на пашню, на огород или застревала в ветках деревьев. Народ много рыбы в тот день собрал.

Не верите?

Ну и зря.

Мне про это рассказывал директор Шарангского краеведческого музея Пётр Павлович Осокин. Серьёзнейший человек, старый марийский учитель.

Только история эта давно была. Уже неясно точно когда. Но зато хорошо известно где. Если ехать от Нижнего Новгорода в Шарангу, проезжаешь Тонкино, там остаются уже какие-то 25 километров. И вот на полпути примерно, в Большом Устинском, надо повернуть голову влево. И увидишь широкую такую и довольно глубокую ложбину. По ней течёт речка Уста, ещё совсем небольшая в своих верховьях. Вот на дне этой ложбины озеро и находилось. Но сейчас его нет – улетело.

Озеро пронеслось над Шарангой и другими разными замечательными местами километров сорок, после чего опустилось уже на вятскую землю. Сейчас оно цело, и его можно видеть около деревни Сатаево Санчурского района. Оно такое же примерно, как было, и тоже в ложбинке. Правда, поменьше – часть воды порастряслась.

* * *

Машину нашу кидало на ухабах, пока мы ездили по бывшему дну озера. Антон Белоусов, молодой фотожурналист, с которым мы в те дни мотались по таёжным деревням и смотрели старые марийские священные рощи и деревья, крепко держал свою камеру – иначе бы она просто летала по салону «Оки». А Пётр Павлович назидательно говорил:

– Вот оно что бывает, если люди перестают любить воду. Старики как рассказывают?… Женщина тут одна жила, марийка. Но – неряха. Вот у неё скопилось всяко грязного белья, и она пошла на озеро стирать. Ведь знала же – нельзя. Ты возьми воды, постирай в колоде – и хорошо. Так нет!.. Ну, вот такое и приключилось. Из-за неё теперь тут все и страдают… А рыбы-то, говорят, уж столько было… Вот как.

Честно сказать, про озёра, которые из-за неопрятности, из-за нарушения старых запретов «пропадали», «уходили», я слышал в очень многих марийских сёлах и деревнях. Но говорилось об этом всё больше как-то неопределённо – «в одной деревне», «где-то в той стороне, за тайгой». А здесь мне неопровержимо и конкретно показывают: вот тут оно, это озеро плескалось!

Я украдкой бросаю взгляд на Петра Павловича: сам-то он верит во всю эту жуть? Но на его лице ни тени улыбки, он очень серьёзен. А ещё от него, похоже, ничего не скроешь. Он словно читает мою мысль и продолжает:

– Было. Старики говорили, показывали мне всё, что и как. Старики не говорят зря.

Про не говорящих зря стариков – это я и сам знаю. Тем живём.

* * *

Пётр Павлович выучил в сёлах районе сотни людей: вёл он русский язык, литературу, физкультуру, военное дело, труд и всё, что находило нужным вменять ему в нагрузку школьное начальство за отсутствием других учителей. В школу он попал в дни войны – прямо из госпиталя. Был тяжело ранен в ногу под Сталинградом, стал инвалидом – и вот так вернулся с фронта в свою Шарангу. После войны учился в институте, работал учителем на целине. В родные края приехал снова уже пенсионером: не захотел жить в суверенном Казахстане, не вписался в него.

Мы ездим второй день в «Оке»: возить нас подрядился местный водитель. Машина тесна и проигрывает в скорости любому транспорту, кроме трактора «Беларусь». Зато мы сегодня переезжали на ней овраг, отделяющий Шарангский район от Тонкинского.

Грязь была неимоверная. На дне, опираясь на несколько кирпичей, лежала створка от ворот, переброшенная через ручей. Мы на неё заехали, остановились, и она как доска качелей опустилась другим концом на тонкинский берег ручья. Ещё мы ехали по пашне, огибали по околице одного из сёл ферму.

* * *

Собственно на общество Петра Павловича я как-то в то лето и не рассчитывал, собираясь в этот край, чтобы поглядеть снова на все найденные нами священные рощи и деревья, выяснить, в каком они состоянии через несколько лет после первой с ними встречи, не пилит ли кто деревья, не принимается ли что-то строить возле них. Наконец, просто сфотографировать рощи. Осокину предложение поездить с нами я сделал скорее из вежливости: это самый уважаемый в районе краевед, и мне казалось, раз уж мы знакомы и многое обсуждали, он должен быть в курсе наших здешних дел и перемещений. Хватит ли сил и здоровья у человека почтенного возраста несколько дней подряд в жару с утра до вечера колесить по просёлкам? Но Пётр Павлович сказал, что конкретной работы в музее у него сейчас нет, и решительно направился к машине.

22-летний Антон, сказать честно, бывал к вечеру уже никакой: тут же засыпал, стоило ему приземлиться на сидение, а когда тормозила машина в сотне-двух метрах от очередной рощи – он уже не бегал с фотоаппаратом, выбирая точку, а небыстро брёл. Уездили мы его.

А вот Пётр Павлович выскакивал из машины и шёл впереди нас двоих бодро, легко. Это в его 80 лет, после ранения в ногу!

– А я вот так думаю: когда у меня ещё случай будет всё самому объехать и посмотреть? Только с вами!

То, что Пётр Павлович к концу дня слегка начинает уставать от езды, от жары, я обнаружил, когда мы остановились возле села Кушнур. С трудом поспевая за ним, я вошёл в местную священную рощу и увидел, как он уже прислонился к дубу.

– Ай, какой дуб!.. Вот сколько ему лет?… Сейчас я за него держусь – и силы возвращаются… Нет, это очень хорошо, что мы объехали наши священные рощи. Здоровье прибавляется, душа играет, когда их вижу. И вода в рощах целебная. Тут же родники есть. Надо её пить. Это же счастье – сегодня я столько воды попробовал. Воду надо любить! Всякую воду…

* * *

Отношения человека с водой не могут быть простыми. Если её много, культ воды суров. Вода – сила карающая, убивающая: моря поглощают людей и их жалкие по сравнению с силой стихии творения. Да, что там моря! Этнографы прошлого рассказывают: мордва весной топила в Волге (её эти люди называли Ра) или в Оке лошадь. Это был подарок. Он демонстрировал уважение к воде и позволял надеяться, что больше огромная река не позарится ни на людей, ни на скотину. Воды надо бояться. А без неё не обойтись – она и даёт пищу, и служит дорогой.

Мало воды – опять страх. Иссякающая влага весьма определённо означает скорую смерть, а в лучшем случае – необходимость сниматься с места, забрасывать обжитое жилище, искать долю в других краях.

В Лесном Заволжье воды, пожалуй, небольшой избыток: где-то тайга заболочена. Но где-то воды маловато: ручей мелок, люди сетуют на засуху.

Водой здесь любуются – хотят, чтобы у воды было красиво, чтобы она была прозрачна – до дна. Наверное, такое отношение появляется именно тогда, когда чего-то в меру. Если этого чего-то много, то любоваться им нечего – надоело, куда ни посмотришь – одно и то же. Если мало – тоже не полюбуешься. Это просто вкрапление в пейзаж, какая уж тут красота – надо успеть попользоваться, пока оно цело… А вот здесь есть мера.

* * *

Вода – это святыня. К ней ходили молиться.

Главное, самое почитаемое место в Лесном Заволжье – озеро Светлояр в Воскресенском районе возле села Владимирского.

Это с ним связывает народ знаменитую древнюю легенду о граде Китеже.

Много веков назад – рассказывает легенда – пришли к стенам славного града Китежа воины хана Батыя. Они привыкли к тому, что перед ними люди в ужасе открывали городские ворота и отдавали всё на разграбление. А нет – так ордынцы покоряли город огнём и мечом. Китежане не сдались врагам. Они взмолились Богу, чтобы он спас их город от поругания. Хлынули воды – и на глазах Батыя навсегда скрыли Китеж от людских глаз. Спрятан святой город под зеркальной гладью Светлояра, под его берегами, он невидимый. А озеро – все это знают – святое.

Озеро Светлояр

* * *

Известно, что природными святынями обычно становится то, что поразило воображение людей. Было чему удивиться человеку, который открыл Светлояр. Его чистоте и прозрачности воды – до сих пор её здесь пьют некипячёной. Необычной для в общем-то небольшого озера глубине. Сейчас хорошо известно, что она – до 36 метров. А ведь когда-то измерить её было нечем, и озеро казалось просто бездонной пучиной. Удивляла непривычная растительность: вдоль северного берега Светлояра до сих пор можно найти виды, которые очень редки в Лесном Заволжье или вообще встречаются только в тундре: рдест длиннейший, тростянка овсянничная, поражающая воображение росянка лапландская – растение с листьями, занятыми охотой на насекомых, орхидея лосняк Лезеля. Всё это следы ледниковых времён, той отстоящей от нас почтина два десятка тысячелетий поры, когда земля к северу от Лесного Заволжья была скована ледовым панцирем, а в нынешней средней полосе была многолетняя мерзлота и недолго длилось холодное лето.

Удивляла красота Светлояра. Похож он, по словам писателей и на «чашу», и на «голубое око», обрамлённый праздничным, могучим лесом. Смотрятся в светлые воды, взбегая на его «горы» медовые сосны, покачиваются на их отражении кувшинки…

Народы сменяют друг друга. Но настоящие святыни обязательно остаются святынями для каждых следующих хозяев. Если только они хозяева, а не временщики.

Пришедшие в Лесное Заволжье четыре с лишним века назад русские старообрядцы потеснили былое население.

Само слово «Светлояр» – двуязычное. Если начало его вполне понятно русским, то второй корень – «яр», «ер» – чисто марийский, обозначающий озеро. И за Волгой мы найдём массу подобных названий, принадлежащих именно озёрам: Нестиар, Кузьмияр, Когояр, Пижьяняр, Лужъяр, Кумъяр, Посьяр… Название протекающей недалеко от Светлояра реки Люнды с диалекта марийского языка переводят как «незаселённая». Рядом с Владимирским – деревня с тоже марийским названием Шурговаш – «лесной исток». Деревни Быдреевка, Быдрей, Пыдрей, получили имя от древнего марийского имени Бадри – «хороший, добрый». Пузеево имеет в корне тоже марийское имя, переводимое «ребёнок». В этом краю остался марийский след. Есть он и в древних преданиях, которые записаны были в деревнях возле Светлояра. И они, на первый взгляд, как-то не увязываются со знаменитой легендой.

* * *

«Марийцы вроде бы со старопрежних пор этими землями владели и деревни их по всей округе располагались. Но вот прошло какое-то время, и явились сюда к Светлояру с самой Московии русские князья, да не одни, а с попами. И стали они тут свои порядки наводить. Марийцам было приказано уйти со своих старых мест подальше в леса, в неудобные для жизни северные земли. Однако они не подчинились требованиям князей и попов. Более того, пришли марийцы на самый берег Светлояра и сказали, что умрут, но не покинут насиженных земель, земель своих отцов и дедов… Марийцы спустились к самой воде и сделали на берегу подкопы. А землю над головами в только что вырытых пещерах они укрепили сделанными на живую нитку подпорками. Потом они собрали всех марийцев из окрестных деревень и тут же убрали подпорки из-под земляных крыш. Земля рухнула и засыпала непокорных людей…»

* * *

В русских летописях есть долгое время остававшиеся загадкой упоминания о народе чуди. Называли её «белоглазой» за светлый взгляд. Знали, чудь – родня мере. И вот, говорят летописи, с приходам в её леса русских «ушла чудь под землю». Что имели в виду люди, писавшие эти слова?

Может быть, предание отвечает именно на этот вопрос. Вот так люди любят свои святыни: они уходят праведными, непокорёнными, не изменившими своим богам.

А ведь именно об этом рассказывает и древняя Китежская легенда: она о городе, который спас от поругания, сохранил святыни.

* * *

Озеро оказалось в руках следующих хозяев. Они верили уже не в лесных духов, которые владели деревьями, зверями, птицами, водами этой земли. Светлояр требовался старобрядцам не меньше, чем их предшественникам. Потому что только владея таким чудом, любя его, можно с полным правом говорить соседям: «Мы есть! У нас – своя вера, своя земля, свои святыни»! Так всегда бывает в истории. И этим чувством – утверждения своей веры, своих представлений о мире была полна статья семёновского старобрядца Степана Меледина «Китиж на Светлояром озере», та что открыла в середине XIX века вереницу публикаций о природном чуде и обо всём, что связано с ним в народной памяти.

Официальная православная церковь не удержалась в своё время от того, чтобы в пику старообрядцам избавиться от «светлоярских соблазнов и суеверий» и по ним в 1836 году вела «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». Протоиерей Смирнов обличал «раскол», негодовал против его святыни. Но в донесении его мы читаем странные слова: «Тут совершаются мольбы, обожаются сами деревья, приносятся им жертвы… Они представляют сущее подобие черемисских кереметей». Как такое возможно?

* * *

В начале XX века замечательный путешественник, историк и публицист Николай Оглоблин в очерке «На Светлояре» обращает внимание: на церковный праздник к озеру приходят откуда-то и марийцы.

* * *

Со Светлояра и русские, и марийцы уносили с собой воду. Её можно было взять из самого озера, а можно на ключике Кибелек в паре километров дальше, среди тайги. В словаре традиционных марийских имён, который составил учёный из Йошкар-Олы Семён Черных, есть имя Кебелек, которое автор переводит как «сгусток крови». Может быть, вода этого ключа воплощала для людей какую-то особую жизненную энергию Земли?

Вода – это лекарство.

Не только у марийцев, но и у мордвы, точнее, у потомков её, считающих себя уже больше ста лет русскими, в окрестностях посёлка Дальнего Константинова я слышал, как родниковой водой правильно лечатся.

Брать воду надо не просто в ключах, которые имеют репутацию целебных, – лучше бы в нескольких: в трёх, в шести, в девяти. Полезней всего – в двенадцати. Нередко ездить за ней, если человек заболел, приходится по всей округе – по нескольким сёлам, по лесам, причём дальняя вода оказывается обычно самой полезной для будущего лекарства. А приготовляют его очень просто: все воды смешивают и тут же дают пить больному.

Кто-то улыбнётся: ну, и способ!

Но крестьяне в один голос объясняли: это помогает! И вдумавшись, я понял: помочь такое вполне может.

Рассудим логически. Мы пьём воду обычно всё время из одного и того же источника. Мы привыкаем к её составу. Хотя, конечно, специалисты скажут, что состав этот меняется чуть ли не каждый час, ведь подземные воды размывают в недрах различные слои, различные породы, растворяют их. Опытные люди замечают: самые знаменитые кавказские минеральные воды, если пить их из патентованных источников, даже в течение дня могут немного изменить свой вкус. Пусть так, но и тогда растворённые в воде вещества всё равно пребывают в рамках определённых более или менее обычных значений.

Но вспомним гомеопатию – методику лечения болезней с помощью микроскопических доз активных веществ, на первый взгляд, совершенно бесполезных, а, может быть, и вредных. Если они не нужны организму, то в нём и не задержатся: их совсем немного. А вот если требуются – вещества найдут себе место, и они достроят разрушенные болезнетворными ядами головокружительно сложные органические молекулы. Молекулы эти ждут, готовы принять именно нужные им, потерянные, сломанные элементы, на которые только и настроены. И так начинается микропочинка сложнейшей системы… Это и есть гомеопатия. То же самое предлагают человеку, пытаясь заменить ему привычную воду. Конечно, получается в известной мере игра в тёмную, потому что ведь никто не знает, чего именно не хватает организму. Но если не хватает именно того, что есть в новой воде, будет сделан шаг навстречу выздоровлению. Так что всё правильно – чем больше вариантов воды смешано, чем дальше от дома брали воду, тем лучше.

* * *

В сущности, вода – это даже не жизнь, а скорее воплощённая вечность. Это время, которое, то струится, то проносится мимо нас. Мы можем опустить в него руки, может зачерпнуть его, можем умыться им. Но оно всё равно не будет принадлежать нам – даже в самой малой своей части.

В одной из русских деревень Лесного Заволжья я слышал песню про сломанную ветку дерева. В фольклористике это называется психологическим параллелизмом. Расскажи про то, как качается на ветру рябина, как цветок расцвёл, но, точно ведь, скоро увянет, как поёт по весне птица. И дальше говори уже о себе: вот так и я… Но – каково же это – почувствовать себя всего лишь веткой. Её сломал ветер. Она падает в воду реки. И та невозвратимо несёт её в море. «Ты куда же!.. Воротись, несчастная! В море, ветка, пропадёшь».

Море – это остановленное время: там уже никогда и ничего не случится.

* * *

Листая книгу Николая Толстого, я обнаружил: автор был убеждён, что марийцы не знали песен со словами!

Неужели, правда?…

В одной из первых наших экспедиций пожилая марийка, которую попросили петь, предложила: спою голосовую, дорожную. Мы, конечно, не знали, что услышим. И зазвучала необыкновенная песня, в которой, действительно, не было ни одного слова:

– О-хо-хо-ое! О-о-ё-о-ё-ой! О-е-ё-о-о! О-ое-рае!..

Песня была спокойной, как дыхание человека, идущего по длинной, бесконечной лесной дороге. И она могла продолжаться сама бесконечно, не надоедая.

Нам объяснили: её можно петь вдвоём или втроём, и тоже легко.

А есть и другие дорожные песни. Есть бодрые, они будят силы, их поют, когда идут или едут в повозке на сенокос. Есть торжественные и весёлые, которые хорошо петь по пути на свадьбу. А есть такие, которыми отзывается боль, когда люди едут хоронить родных.

Слов, в самом деле, в них не было нужно. Слова соврут, окажутся неточны, когда звучать должна человеческая душа. И рассказывать о неизъяснимом, о том, что творится в человеке и что, как ни старайся, не выразишь точно, разве что покажешь: оно есть.

Но песни марийцев «со словами» тоже есть. Энергичные, весёлые, с острым ритмом, как их называют иногда, «топотухи» – под них пляшут, легко, на одном дыхании, буквально часами. И есть грустные песни – они коротки, не как у русских, которые могли рассказать в песне чью-то судьбу, удивившее историческое событие в подробностях.

В одной из деревень Воскресенского района на просьбу спеть пожилая женщина, конечно же, сперва отказалась, а потом спросила:

– О воде – послушаете, знаете вы такую?…

Песня оказалась, в самом деле, недлинной и очень простой. Потом женщина сама же рассказала мне слова по-русски. Наивные и великие – о вечном порядке вещей на земле и о следе, который всегда есть:

Вода течёт – берег остаётся.

Я ухожу – имя остаётся.

Вместо головы – шапка остаётся.

Вместо тела – тужурка остаётся.

Вместо ног – сапоги остаются.

Вместо рук – рукавицы остаются.

Чтобы посмотреть – карточка остаётся.

Снова, спустя годы, я услышал тему этой песни в конце Третьей симфонии великого марийца композитора Андрея Эшпая, которую он посвятил памяти своего отца. Начиналась симфония тем, что будто бы из мрака чащи, из темноты древности нас достигал песенный мотив. В нём не было утешения. Он просто говорил о том, что есть законы жизни, и они вот такие. Альтовая флейта, которая словно создана для беззаботного писка, вела высокую-высокую минорную мелодию. Мучительные диссонансы, боль – всё смогла сгладить эта вторая песня – о воде.

* * *

Вспоминаю любимую музыку и понимаю: обычно мне требовалось вначале привыкнуть к ней, послушать её несколько раз. И лишь изредка всё начиналось с потрясения. Незнакомая мелодия продолжала и продолжала звучать во мне, и хотелось слышать её снова, и было непонятно, что для этого надо сделать. Именно так случилось для меня с «Чапмуро» Андрея Эшпая. Слово это переводится с марийского «ода», «торжественный гимн». Симфонический оркестр и хор мощно завершили им в Йошкар-Оле в театре концерт.

Андрей Эшпай

Мы что – не слышали «торжественных гимнов» с их плавными величественными мелодиями и громоподобными раскатами в финале, знаменующими величие некоей идеи или исторического персонажа?… Но эта гордая, не по-русски прихотливая мелодия звучала не просто «торжественно». Она была, казалось бы, и очень древней, похожей на неведомые нам песнопения лесных людей, живших тысячу, две тысяч лет назад. И вдруг переходила в могучий, но аскетичный марш, который внезапно жёстко и красиво акцентировали ударные, отбивая при этом, кажется, совершенно другой ритм. В словах, которые пел хор, я услышал названия рек: «Элнет, В?тла, Ош Виче, ?п?» – Волга, Ветлуга, Белая, Уфа.

Это была песня о реках, об идущей своей мощью массе воды?

«Андрей Эшпай. Чапмуро». Так было написано в программке.

Поиски записи заняли немало времени. Но оно не было потрачено напрасно.

Нет, конечно же, я знал некоторые мелодии Эшпая: они знакомы в России каждому, хотя бы даже его песни. Но сейчас я читал об этом человеке, слушал записи. И его жизнь, то, чем занимался он, открывалось новыми гранями.

Гуляя по Козьмодемьянску, мы как-то набрели на совсем даже непрезентабельный барак, который украшала скромная мемориальная доска, установленная ещё при жизни композитора: в этом доме он родился. Сын музыканта-марийца, который всю жизнь собирал песни своего народа, и учительницы, он прожил в этом городе всего несколько лет детства. Но край и его реки словно вдохнули в него душу. И он слышал потом не просто его песни, не просто переливы его гуслей, тревожный плач его скрипок и гордый отточенный рокот барабанов. Ему являлась сложенная из бесчисленных звуков полная тишина утра на нижних плёсах Ветлуги, он улавливал за сотни километров стон старой ели в заволжском лесу и перевоплощал его в рваную, испуганную флейтовую мелодию. Московскими ночами ему мешали спать белки, которые играли в бору по берегу маленькой речки Выжум.

И это было для него, наверно, так же явственно, как звуки войны.

Козьмодемьянск. Дом, где родился Андрей Эшпай

Молодой музыкант в разгар Великой Отечественной оказался на фронте – через год после того, как погиб его старший брат Валентин. Андрей Эшпай, фронтовой разведчик, был среди тех, кто освобождал Варшаву и брал Берлин. И война всегда жила в нём потом. Однажды после поездки в Австрию средствами оркестра он нарисовал картину перехода Суворова через Альпы. А в Пятой симфонии скользнули призраки механического нацистского марша, но над ними закрутился вихрь атаки и потом взмыло, разлилось высокое и скорбное торжество Победы.

Эшпай рассказал о жизни разведчика в музыке, которую написал к фильму «Адъютант его превосходительства». Она начинается тихой, скупой, отточенной мелодией – и наступает маленькая пауза, как задержанный вдох, чтобы немедленно услышать отзвук, эхо. А потом тема возвращается ещё трижды и звучит в разных тональностях, всякий раз приобретая совершенно разные краски. В ней и отчаяние человека, который готов на последний шаг, но – за секунду до него – сдерживает себя, и вдруг несбыточная мечта о совсем другой судьбе, о мире, о любви.

Ему было даровано чувствовать то, чем живут его современники. Страна напевала его «А снег идёт», «Мы с тобой два берега у одной у реки». Люди ощущали упругие морские волны, налегающие на броню корабля, и правильную, созвучную им неспешную, непоказную мужскую надёжность: «Друга не надо просить ни о чём, С ним не страшна беда…» Заставлял слушать стук колёс, ощущать себя в кабине локомотива и мотал немного, когда поезд заходил в кривые, другой мотив: «Машинист, твои маршруты только вперёд…» Все реально и с удовольствием шагали под его светлую, бодрую, наполненную свежим воздухом мелодию: «Мы шагаем, шагаем, эх, шагаем…»

И вдруг он срывался в изысканный модернизм, в рассыпанный мелодический рисунок. Но это был модернизм не шалопая, мало что умеющего, но готового протестно бухать по клавишам четырьмя конечностями и хвостом, а эстета, мастера, который умеет всё, но которому этого всего вдруг перестаёт хватать, чтобы выразить то путаное, трудное, непонятное ему, что переполняет и абсолютно не находит выхода.

А он, правда, всё умел. И был человеком Поволжья, человеком Большой Реки.

«Чапмуро» – это тоже медленное, могучее и спокойное движение воды – как вечный путь из прошлого в будущее.

Древние песни его предков трансфонировались в современную мелодику и овевали завтрашним космическим звучанием электроники. И он ощущал себя в этом густом потоке, в его плеске волн, в седом тихом речитативе его водоворотов, в трепете его стягов, в чуть слышном шуршании пролетающих над ним светил, в гуле огромного, идущего вперёд великого народа.

* * *

У марийских вод есть хозяйка, и мне про неё в деревнях много рассказывали. Это вюдава. Кто она такая, легче всего понять, если сравнить с её то ли родственницами, то ли коллегами у соседей.

Сделать это сложно: вюдаву никто и никогда её не описывал. От вопроса, как она выглядит, в разговоре всегда уходили – то ли боялись рассказывать, то ли, действительно, ну даже и не слышно, какая она.

Нет, она, конечно, ни в коем случае не русалка. Русалки – существа коварные, живущие как бы на границе леса и воды, их ремесло – обольстить человека, завлечь пением, непонятными обещаниями, неопределёнными улыбками. На хозяек воды они не тянут.

Татарская суанасы потрясает человека своим нарушающим всякие нормы, просто отвязным поведением. Истинная мусульманка даже волосы свои стыдливо прикрывает платком хиджабом. А здесь – нате вам! – это существо сидит на берегу реки совершенно раздетое: ну, буквально, всё видно! Кошмар! В одном из татарских сёл я спрашивал про суанасы старика, который охотно принялся рассказывать о том, как её встретил на берегу небольшой речки много лет назад его друг. Я уяснил, что была она не самого приятного зелёно-синего цвета и как-то очень нехорошо блестела, расчёсывая волосы. Я пытался вникнуть в детали. Но объяснить, что именно меня интересовало, оказалось непросто. Один из вопросов, который, пришлось повторить с вариациями несколько раз – а он всё оставался непонятым, звучал в окончательной формулировке примерно так:

– А заканчивалась снизу она как рыба или как женщина? Там были ноги или хвост?

– Нет, нет, – закрывал лицо руками мой собеседник, – мой друг не сказал мне это. Он даже не стал смотреть, как она там заканчивалась: она вскочила и побежала за ним. И он знал, что она может его догнать и убить.

– Как?

– Раз – и убить!

– А бежала она как женщина или как рыба?

– Он не смотрел – он хотел спастись. У нас говорят: от суанасы спастись почти невозможно! Если заметила, то всё. У неё очень большие зубы…

Суанасы – не хозяйка озера или реки, а ходячая рекомендация, не зная броду, не соваться в воду. Для степного народа река должна была представлять собою пугающую стихию, пучину.

Мордовскую ведяву тоже видят. В отличие от суанасы она не столь сине-зелёная, цвет её поприятней для глаза. Лицо весёлое. Располагающее вполне.

К добру, если в деревне вырыт колодец, а на следующее утро ведява сидит на срубе. Спрашивать её ни о чём не надо. Подходить не стоит. Но все знают: если так, в колодце будет хорошая вода, и на улице тоже все будут здоровы, не поссорятся. Так нам говорили на юге области в мордовским селе Пермеёво.

Хотя о страшных зубах тоже рассказывали – говорили про случай с «одним парнем». Он хотел над ведявой подшутить и украл её гребень, так она явилась ночью за ним в деревню, не смогла открыть запертую изнутри дверь и стала этими своими зубами грызть избу. Не отдали бы ей гребень – всё! Но несмотря на зубы – нет! – она не чудовище, почти что смешливая толстушка. И при этом она уже хозяйка, распорядительница. А карает не просто за посещение реки или озера – за то, что там неправильно себя ведут.

Вот это уже похоже на вюдаву марийскую.

Она любит, чтобы был в её реке порядок, чтобы рыба водилась, чтобы на берегах было красиво. А живёт она в каждой реке, в каждом озере – своя.

Мне рассказывали: тонет человек, и вдруг в последнюю минуту ощущает снизу словно бы прикосновение холодных рук. Руки крепкие, они толкают вперёд. И тот, кто только что захлёбывался, вдруг касается ногой дна – это спасение. Вюдава помогает тем, кому не судьба утонуть, у кого нет вины перед водой. И это часть порядка.

* * *

Марийцы никогда не ловили рыбу варварски, больше, чем реально требуется. Все понимали: вюдава знает, кому сколько надо, и её не обманешь.

Рыбалку правильно было начинать с подарка вюдаве. Сварите ей кашу, принесите на речку – туда, где собираетесь попытать удачу, бросьте в воду. И вот что интересно, именно на это место на следующий день вюдава в благодарность за ваши щедроты может прислать вам косяк рыбы – только успевайте её вытаскивать.

Если дерево растёт на берегу – оно её. Его не пилят, не ломают. Случилось что-то, не уберегли – будет беда. Один остаётся способ – срочно сажать несколько деревьев на этом месте.

Как чудо мне рассказывали историю о человеке, который неумышленно сломал дерево у самой кромки воды. Он долго уговаривал вюдаву пожалеть его, объяснял: не нарочно вышло. Посадил несколько деревьев. И случилось невероятное (об этом говорилось с восхищением, с восторгом по поводу того, что мудрый человек, знающий законы природы, может многое) – он остался цел.

Выплеснуть в реку помои, бросить очистки, мусор – да никогда! «Вода осерчает!»

Небольшая таёжная речка Юронга, впадающая в Ветлугу, была раньше лесосплавной. Весна кончалась, разлив сходил на нет. И тогда марийцы отправлялись по Юронге от места начала сплава до устья, смотрели, не зацепились ли где брёвна, вытаскивали их. Собственно делали они это не в расчёте на то, что кто-то из начальников или просто из людей увидит этот непорядок – застрявшие стволы. Видеть там это особенно некому. Течёт Юронга по глухим местам, и на её берегу на 81 километр всей длины реки от истока до устья только одно село и одна деревня. Чистили реку просто для порядка. А порядок – это вюдава. А вюдава – это очень серьёзно.

– Что она делала, если кто был виноват?

– Ну, речки не будет – и всё тут… Тут каждому плохо. А мог кто-то и утонуть. Ведь тонут люди не так просто. Или умрёт человек на бегу – привидится ему что-то или подумает…

– А Вюдаву он так и не увидит?

– Нет, она не покажется.

* * *

У марийцев не было принято купаться ночью. Что купаться – даже зачерпнуть ведро, взять в ладонь воды попить, когда стемнело – уже нехорошо. И ровно в полдень – тоже.

Странный обычай – скажет кто-то. Но, наверное, ещё необычней его объяснение. Состоит оно в том, что воде надо давать иногда отдохнуть от людей. Она спит – и её не нужно будить.

Думая о течении времени, понимаешь, что над ним тоже недопустимо насилие. Выглядит такое насилие очень незамысловато. Это спешка, суета, желание что-то сделать пораньше или бесконечно продлить свой и, что ещё хуже, чей-то чужой рабочий день – уйти в вечер, в глубокую ночь. Можно ли так сделать что-то доброе?

Она суетилась, она торопилась сделать всё в доме, что ей казалось важным, эта беспутная хозяйка, постиравшая в озере грязное бельё.

Но на деле важным оказалось что-то совсем другое.

* * *

И вероятно, если это понимать, над нами не будут пролетать озера, роняя сверху на головы рыбу.