Правила игры

– Давненько я не брал в руки шашек! – говорил Чичиков, подвигая шашку.

– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрёв, подвигая шашку, да в то же время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.

Николай Гоголь «Мёртвые души»

Листал в поезде сочинения марийских методистов: в журнале «Марий учитель» обнаружился сценарий праздника для летнего лагеря. В числе действующих лиц – Кереметь.

Та-ак… И что же он будет поделывать на сцене вместе с Котом в сапогах, Красной Шапочкой и Буратино (коктейль однако)?… Посмотрим-посмотрим…

Проглядываю страницы с диалогами и стихами.

«Кереметь выходит с шахматной доской:

– Кто хотел бы сыграть со мной в шашки?»

Да, загадочная такая фигура. И ведь обыграет!..

Это шестое по счёту воплощение кереметя. И неизвестное покамест науке его занятие.

Ибо профанировать можно всё.

* * *

Давненько я не брал в руки шашек.!

Туда нельзя, говорили мне в окрестностях Шаранги: кереметь…

Куда нельзя?…

Да ведь, оказывается, можно! Мой человеческий опыт доказывает это. Был. Видел. Трогал. Не понял. Не разглядел…

Я так хотел знать, какие боги населяют и хранят Лесное Заволжье. Знать, кто такой этот самый кереметь и почему о нём помнят. Может быть, он страшен – так что человек не выдерживает, стоит его только увидеть или услышать? Или же он может напасть? Он опасен для чужих или для всех подряд? Почему эта роща принадлежит ему?

Мы трудолюбивы и любознательны, как заметил Пушкин (если я, конечно, ничего не путаю).

* * *

Мы с Дмитрием сидели на кухне и попивали чаёк, когда он задал мне главный вопрос, на который, и правда, пора было давно ответить: что такое кереметь. И ответить я на него не смог тогда на кухне, хотя не один год мы ходили вокруг этого загадочного существа.

Я взял листок бумаги и начал выписывать все его проявления, все его ипостаси, пытаться их сгруппировать, привести в систему. И раскручивались давно пройденные километры дорог, вспоминались и лица, как классик писал, давно позабытые, и места, где приходилось бывать.

Ну, да, первый раз я услышал слово «кереметь» именно в Шаранге.

«Там кереметь…» – сказали мне. И что именно это означало: «там роща», «там, в роще, такое место» или «он в роще»? Не могу ответить. В Тоншаеве это слово звучало как «келеметь». Сотня километров к северу, а уже по-другому.

Попробуем почувствовать хотя бы первое значение этого слова.

«Кереметище у нас в поле», «Келеметище тут старинное…» Это место. Место – в первую очередь. В Тоншаевском районе я усвоил: деревьев в келемети может в принципе уже и не быть, а она всё равно есть.

Но и то, что растёт на этом месте – тоже келеметь. Иначе нельзя было бы сказать «келеметь спилили». В деревне Ошары именно около Тоншаева мне рассказывали с ужасом о судьбе семьи, которая принялась пилить старый дубовый пень возле только что купленной избы. Ведь говорили людям: не трогайте – кереметь это… Хозяин умер буквально через несколько дней, как говорят, от удара. Потом хозяйка. Потом неизлечимо заболели осиротевшие дети…

Со временем я научился отличать келемети от юмо-ата, кюс-ата (в просторечии это слово упрощается до «куст» и обессмысливается: люди не могут понять, почему кустом можно называть целую рощу с корабельными соснами и елями). В обиходе их путают. Юмо-ата и кюс-ата – это божьи леса. Они принадлежат нередко нескольким сёлам, их почитают сотни и тысячи людей, они знамениты, они значительны и величавы своим видом. А келеметь – место семейное, понятное нескольким десяткам человек от силы. Это может быть берёза, стоящая посреди огорода – привязали на неё в праздник ленточки, и вот вам келеметь. О келемети говорят со страхом, но и с любовью, с восхищённым почитанием. Её нельзя трогать зря, обижать делом или словом, даже пни в келемети не корчуют. По общему ощущению такая келеметь – покровитель рода. У кого-то из авторов XIX века читал: не иметь своей келемети для черемисина означает – чувствовать себя человеком безродным, сирым, обделённым судьбой… Живут ли там духи предков? Наверное. А они и помогают потомкам, и требуют от них уважения, и покарать могут.

Помню, в одной из деревень рассказывали о пропаже коровы. Заблудилась она, вероятно, в лесу. Но хозяйка поняла всё так: «родитель спрятал, забыли мы его, грех». Кто этот «родитель», объяснить она нам не смогла. Но как было дальше дело, рассказала. Она собрала еды, денег, пошла к берёзе, стоявшей в её собственном огороде – оставила всё этому загадочному похитителю коровы. И назавтра животное благополучно возвратилось домой! Берёза и была кереметь.

Вспомнился мне Виталий Александрович Акцорин. Мы, молодёжь, слушали его в коридоре института, он отвечал на очень сложные вопросы о марийской культуре, и кто-то позволил себе восхищённую реплику. Акцорин, смутившись, сказал:

– Ну, что же вы меня при жизни кереметем делаете!

Кереметь, вообще говоря, это не дух простого человека – он должен быть герой, мудрец, талант. Но похоже, не праведник. Праведники – люди неинтересные и не вызывающие восторга (хотя, думаю, признать это для кого-то будет горько). Суртан – Ош Пондаш стал кереметем, так его и называют теперь. И ещё помнят – великий был человек. Есть у него священная роща у Ромачей, а есть и кереметь у Больших Селков: именно там он жил внутри огромной старой липы.

Между тем, один мой знакомый расстраивался, когда вспоминал, что Акцорин как-то раз назвал его кереметем. Зря, по-моему, расстраивался, если исходить из этих наблюдений.

У чувашей полагается писать «киреметь» – и это тоже такое же необычное место. Чувашские легенды – это часто воспоминания о подвигах тех героев старых времён, которые переселились в деревья, стали обитателями места. И это место жертвоприношений, место священное, возможно, это и могила того, кто стал киреметем. «Он сделался киреметем, и к нему приводили лошадей к дереву», «После смерти стал он киреметем» – это из текстов, которые в своих сборниках приводил Владимир Димитриев – известный собиратель и исследователь чувашских легенд и преданий.

«Кереметь – наша вера», «в кереметь верим» – и эти слова мне приходилось слышать в марийских деревнях. «Вера» – чужое слово для их жителей. Вряд ли его стоит понимать как систему религиозных воззрений, скорее им обозначают что-то более широкое – всё, что связано с религией.

Однако согласимся: фразы эти уводят кереметь от конкретики, от привязанности к какой-то точке на местности в сторону чего-то отвлечённого, всеобщего. Кстати, кереметями в народе считали, например, Моисея, Георгия, святых, которые изображены были в церкви. Христос однако к кереметям никогда не относился – ему предназначалось высшее понятие Юмо.

В известной энциклопедии «Мифы народов мира» «Керемет» (его так называют) – это творец зла у финно-угров, бог – ненавистник человеческого рода. У удмуртов, пишут там, он противостоит своему брату-демиургу Инмару (имя Инмара переводится «великий человек»). Если случается у них эпидемия, стихийный катаклизм, то в роще надо принести жертву именно Керемету, и это должны быть животные чёрной масти. Инмару приводят белых. Та же энциклопедия с учёным видом утверждает: у марийцев это «божество зла, брат и противник демиурга Кугу-Юмо». Говорится: Кугу-Юмо заставил марийцев поклоняться керемету, потому что именно он задержал в своё время марийского старейшину Бедоя и не дал вовремя прийти в то, надо полагать, благословенное место, где народам раздавали религии.

Может, так оно и было. Не знаю. Мне не довелось присутствовать при этом мероприятии. Даже в качестве репортёра.

Ещё мне ни разу в жизни не довелось самому слышать о том, что кереметь у марийцев – именно «божество зла». И рассказа о раздаче религий я не только не слышал в Нижегородской области, но даже и не видел в серьёзных, заслуживающих доверия публикациях со ссылками. Откуда взялась вся эту жуть – ссылок в энциклопедии нет. И ничего подобного не обнаруживается в самом, по моему разумению, авторитетном в этой сфере издании «Своде марийского фольклора».

Если бы это было правдой, тогда почему в марийских деревнях кереметь любят, почему радуются её виду? Почему можно сказать «при жизни кереметем делаете»?

Как же это легко всё знать и во всём разбираться, если вы живёте достаточно далеко от источника информации, если те, кто знает правду, не прочитают твою публикацию… Впрочем, хорошо, что не прочитают. Иначе они подумают, что правда – именно в учёной книге, а старики что-то путали. И примутся «преодолевать противоречия». Это занятие, которое угрожает жизни памятника традиционной культуры. Потому что именно таким способом и теряются, утрачиваются драгоценнейшие детали, донесённые до нас из очень далёкого прошлого. Игнорировать их, описывая явление, – дело потрясающе безответственное, которое превращает самого исследователя помимо его воли в «божество зла». Здесь требуется осторожность, нерешительность в попытках реконструкции.

Помню свой самый настоящий ужас, который я испытал во время, со стороны может показаться, забавного события. Мой друг из Киева – известный исследователь традиционной экологической культуры Владимир Борейко приехал в Нижегородскую область на пару дней за единственным: он хотел увидеть настоящую священную рощу и услышать, что о ней говорят в народе. Попросил меня – поедем к ближайшей, а вечером вернёмся. Каким-таким вечером – дотуда все триста километров!?. – поворчал я. И мы поехали. Поездом, автобусом. Потом пешком двадцать километров. Рощу видели. И не одну – четыре.

За объяснениями Борейко обратился к Вячеславу Тёркину. И услышал он почти слово в слово то, что я об этом написал несколько лет назад в книге «Нижегородские марийцы»…

Да, я постарался быть добросовестным, постарался ответить на вопросы, имея в виду возможно больше фактов. Но сколько бы я ни старался, шанс, что я всё понял неправильно, упростил, слишком велик.

Между тем, Тёркин слышал об этих рощах многое от своей матери – вот кто ничего не мог спутать, как сейчас можно говорить, по определению.

Я-то что?… Я чужой человек, лишь пытающийся приблизиться к системе, которая обнаруживает слишком много противоречий. И если я чем-то от остальных отличаюсь, так это желанием их фиксировать, а не игнорировать – вот и всё. Но ответственность, что сказанное кто-то примет за истину, слишком велика и не доставляет ни малейшего удовольствия.

* * *

Николай Фёдорович Мокшин, доктор исторических наук, выдающийся мордовский этнограф, в одной из своих работ признаётся: на землях мордвы (а он их замечательный знаток!) кереметей ему обнаружить не случалось. Он не утверждает, что их нет. Не попадались – и всё тут.

Я и сам верил в том, что у мордвы кереметей не найти. Но судьба подарила мне возможность познакомиться с ними на землях, где именно мордва когда-то в прошлом и жила. Думаю, Николаю Фёдоровичу не повезло их встретить именно потому, что он шёл исключительно к живым людям, меня же волновали и следы мордвы.

Керметь – речка, на которой стоит районный центр Дальнее Константиново.

Да, написание и звучание слова чуть-чуть отличаются от марийского варианта, но не настолько, чтобы можно было сомневаться. Вокруг Дальнего Константинова ещё двести лет назад жили терюхане – одна из ветвей мордвы, самая северная, подступавшая к Нижнему Новгороду, судя по записям Мельникова-Печерского, унаследовавшая яркие и по-своему горькие воспоминания о том, что предки их жили на самом впадении Оки в Волгу.

Что-то таинственное в Кермети найдётся?…

И нашлось!

Возле старинной деревни Большое Сескино (сеска – по-эрзянски «комар», и это слово скорее всего было именем, скажем, основателя или самого известного жителя) сохранился могучий сосновый лес. В самой деревне сейчас живут русские, и они прямые потомки тех, кто ещё три поколения назад считал себя мордвой. Лица старушек озарялись внутренним светом, когда мы говорили с ними о роще. Было понятно – с ней связано что-то очень доброе в их молодости.

«Ходили» – в этом слове свёрнуто многое. Ходили по праздникам. Праздники были в самом конце июня. А что было принято?… Разводили костры. В роще были только девушки, и они пекли на огне яичницу. И вешали её на ветки. И ели прямо так – с деревьев. Там же полагалось кумиться с подругами – скреплять добрым словом, сказанным в сакральный день в сакральном месте надёжные и хорошие отношения. Вот что делалось на берегу Кермети. Почему? Зачем? Что за день такой?… Давайте не будем с учёным видом всё объяснять. Определённо, всё тут неслучайно.

Ещё «ходили» на Керметские Вершины – к месту истока Кермети. Там, говорили мне, место особенное: бьют двенадцать родников, из которых речка складывается. Если кто заболел, самое оно сходить туда и набрать воды из каждого, помолиться поставленным на срубах иконкам. И просто так ходили – в начале лета, в середине его, осенью. Ходили семьями, ходили с друзьями. Сидели там на брёвнах – отдыхали после неблизкой дороги и говорили о жизни.

В урочище Омыклиды тоже вот так сидят на брёвнах и говорят о жизни.

* * *

В девяностых годах я опоздал с поездкой в Саров: там собирался найти Николая Васильевича Артёмова, старого человека, краеведа, который очень и очень многое знал об окрестностях этого города. Тогда, читая подшивку дивеевской районной газеты, я нашёл его статью, где он точно назвал место древнего святилища мордвы возле деревни Кавлей.

С Артёмовым общались в ту пору исследователи-краеведы из исторического объединения «Саровская Пустынь», когда он доживал последние годы в этом городе у кого-то из своих детей. Сетовали: Николай Васильевич шёл на контакт без особого желания, был неразговорчив. А места знал прекрасно.

Саров – город молодой. За XX век его население менялось полностью несколько раз. Вначале – когда был закрыт монастырь и на его месте возникла колония для малолетних преступников. Затем – когда вместо воспитательного учреждения там был создан рабочий посёлок с небольшим заводом. Наконец – когда Саров стал закрытым городом, где специалисты занялись ядерным проектом. Коренных жителей в Сарове нет и не может быть… А вот Артёмов знал эти места до мелочей по монастырским ещё временам. И показал Алексею Подурцу и Анатолию Агапову Кереметь, сказав, что это такое особое древнее мордовское место.

Мы ездили к Керемети несколько раз – она находится в глухом лесу. Липы, берёзы, осины, очень густой бурелом. Высокая трава, плотные колючие кустарники – здесь просто жутковато. Лес этот в обозримом прошлом не рубили. Если вы идёте по лесу правильно, то минут за десять выйдете от просеки к круглой 30-метровой в диаметре поляне. Посреди неё – глубокий с отвесными стенками провал. На глубине двух-трёх метров – вода. Вероятно, это священное место должно было вызывать трепет своей необычностью, следом каких-то дальних грозных событий.

Саровчане хотели узнать от меня не услышанное от Артёмова: что же это такое кереметь, для чего оно, кто ходил к ней – обиталище это богов или, напротив, страшное, проклятое место, которого надо сторониться.

Рассказывать, размышлять об этом можно было, в сущности, не один час. Но мог ли я ответить на эти вопросы правильно, взял бы на себя такую смелость?

Замечательные молодые нижегородские археологи Наталия Иванова и Николай Грибов искали в Сарове в начале девяностых годов древнюю татарскую крепость, о которой глухо упоминали монахи местного монастыря – была якобы она там за несколько веков до Саровской Пустыни, называлась Сараклыч… Крепость археологи не нашли, зато обнаружили следы мордовского городища, имевшего большую по тем временам площадь. Существовало оно в XII-XIII веках. Соблазнительно представить себе, что это его жители ходили на Кереметь, пробираясь глухим лесом почти десяток километров. Но наверное, стоит отдавать себе отчёт: невозможно доказать, что это было так. Те, кто знали правду, мертвы, и это непоправимо.

* * *

«О мари кереметь!» – восклицала пожилая марийка в одной из тоншаевских деревень.

Она обращалась к высшим силам («О Боже!»)? Она кляла силы зла («Эх, чёрт!»)? Она поминала что-то этакое – лесное, растущее, несуразное («Ёлы-палы!»)? Или на её устах было что-то сакральное, загадочное, не объяснимое аналогами?

Знаем мы, как вы плохо играете!

* * *

В юго-восточных районах Нижегородской области живут татары-мишари. Слово «мишари» исследователи, вероятно, справедливо связывают со словом «Мещера». Это название древнего этноса, судя по всему финно-угорского, исчезнувшего около шестисот-семисот лет назад. Это и название земли, где жили эти люди. Мещерой (с непривычным для уха ударением на последнем, а не на втором слоге) называют болотистые лесные земли на севере Рязанской области. Это край, где находится Окский заповедник, Спас-Клепики, Тума, Касимов. Это и земля ещё северней – во Владимирской и восточной части Московской области. У ботаников я прочитал, что границей Мещеры, которую они называют географической провинцией, они считают Оку, Москву и Клязьму. В отличие от муромы и мери мещера поглощена было не только русскими, но и татарами, которые переселились в XIV веке на их земли. Русский Городец Мещерский, воткнутый в излучину Оки за два столетия до этого, московские князья передали в управление знатным татарам, которые перешли им на службу. Хан Касым, первый из них, запечатлелся в новом имени этого Городца – Касимов. Подданные хана обжили его окрестности, округу Кадома, ещё одного старинного городка на краю рязанских земель, который затем потерял звание города и числится сейчас в посёлках.

Мишарей я знаю по нижегородским землям – это город Сергач и село Уразовка, центр Краснооктябрьского района, крупные сёла в нескольких соседних районах. В тех местах находится деревня Кадомка как напоминание о том, откуда приехали в наши края татары-мишари.

Признаюсь: знакомство моё с татарами не было, пожалуй, особенно глубоким. Марийские деревни я обошёл практически все. Татарские выбирал наугад, пользуясь даже не публикациями о них – скорее слухами, рассказами их уроженцев. Ходил и ездил я по сёлам татар не больше пары недель.

Людей этих невозможно было не полюбить. Они спокойны, основательны, хозяйственны, гостеприимны. В селе Актуково, где я оказался вместе с одним из своих дипломников, произошла характерная, по-моему, встреча. Скверная погода – дождь, раскисшая улица. И незнакомая пожилая женщина машет нам рукой, выйдя к воротам. Мы идём к ней, здороваемся. Она опять-таким жестами приглашает нас в дом, что-то говорит по-татарски. Мы понимаем, что русский она просто не знает, и отвечаем ей хорошо заученными вежливыми формулировками на её родном языке. Женщина усаживает нас за стол, наливает молоко, кладёт в тарелки картошку, жестами приглашает к столу и… уходит.

Возвращается она минут через десять с учителем. И он начинает нам объяснять, как зовут хозяйку, говорить, что она рада была увидеть на улице незнакомых людей и ей интересно, кто они и к кому приехали, что она просит не стесняться и завтракать… Вот так мы и разговариваем – через учителя.

И я вижу, как она кивает головой на мой вопрос: да, она слышала слово, похожее на «керемет». Точно слышала. Только это не здесь, не в Актукове. Есть такой источник в соседнем Сеченовском районе – с него привозят очень хорошую воду. И ещё такой источник есть в Кочко-Пожарках, это уже в сторону Сергача. Известные такие источники, в округе о них хорошо говорят. А правильно – «Кэрэмэт» с ударением на первый слог.

* * *

Татарская юго-восточная окраина нижегородских земель – это бесконечные, переваливающие с одного пологого холма на другой поля, широкие долины, по которым идут, медленно поднимаясь или спускаясь тёмные от чернозёма просёлки. Это огромные сёла, крепкие, с табунами коней у речек. Это иррациональный гортанный голос муллы, поднявшегося утром на минарет и обозначающего наступивший час молитвы.

Слова о встрече востока с западом оказываются неточными, слабо передающими то, что испытываешь, погружаясь в этот особенный соседствующий с ними мир. Он рядом: какие-то три часа в автобусе. И оказавшись там, уже целыми днями можешь не услышать русской речи. Даже сама природа начинает казаться нездешней, дальней, почти среднеазиатской.

Впрочем, это не иллюзия.

Человек научился садиться этой самой природе не шею и править её по своему разумению.

Умеренность марийцев в обращении с окружающим миром – это умеренность людей, которые знают его до мелочей, приспособились к его неприятным сюрпризам и научились в большинстве случаев отводить их, просто не беря извне лишнего. Марийцы – люди южной тайги.

А вот татары – люди степи, причём степи засушливой. В разговорах я понял, что их просто по-человечески раздражают деревья. Они готовы их потерпеть в своём саду, зная, что время от времени на них созревают яблоки. Они охотно принимают соседство сирени: во-первых, та не дерево, а просто широкий и плотный куст, во-вторых, она красиво цветёт и потому небесполезна, в-третьих, может быть, сирень – напоминание об их прародине, тёплой, доброй, бесснежной, наполненной ароматами (она обязательно рисуется им именно такой!). В остальном татарские сёла в основном деревьев лишены вовсе. Жители их рассказывали мне с некоторой тайной гордостью: да, было дело – выросла тут берёзка, но я вовремя заметил это и спилил её – чего она будет свет закрывать и листьями шуметь!

Шум листвы – это тихая и добрая музыка для марийца, под которую легко и мягко спать. Это звук его родной среды. Для татарина – это напоминание о страшном лесе, где запросто можно пропасть навеки, о жутком Шурале, который там поджидает беспечных путников и готов их заживо замучить. Ещё: «Эта берёза с её листьями как будто чётки перебирает – ну, не кладбище тут: живые люди!»

Да-да, я вспомнил татарские кладбища. Они очень не похожи ни на какие другие. Квадрат ограды – и внутри него несколько очень старых деревьев, где-то сиреневые кусты, высокая трава. Часто – никаких следов могил, ровно. Мне рассказывали: нижегородские татары хоронят тех, кто умер до заката, в тот же день, оборачивают их в белую ткань, быстрым шагом несут на кладбище и сажают в яму, поворачивая лицом в святую сторону Мекки. Только в последнее время на некоторых могилах стали ставить памятники, а раньше их просто словно оставляли в покое – забывали, теряли. А эти огромные деревья на сельских татарских кладбищах были когда-то посажены на могилах самых старых и уважаемых людей – патриархов.

В селе Актуково на кладбище в самой его середине огорожена низким заборчиком древняя ветла, вероятно, двухсотлетняя. У неё неимоверная ширина. Старики рассказали – растёт она там, где нашёл своё упокоение основатель села. Одни называли его Абдуллой, другие по-русски Борис-Бабаем.

К ветле люди ходят, когда им трудно. Например, говорили мне, приходили туда совсем недавно – представьте – выпускники школы во время экзаменов.

Под ветлой оставляют деньги и молятся в сторону Мекки. Деньги эти – считается – отданы самому Аллаху.

Что с ними делается дальше?

А дальше Аллах дарует их тем, кто в них в этот день нуждается. Происходит это очень просто. Действительно попавший в трудную ситуацию человек может придти на кладбище к старой ветле и взять столько, сколько ему сегодня необходимо. Он молится всё в ту же сторону Мекки и считает, что деньги ему даровал Аллах. Он хорошо знает, что испрашивать их у такой высокой инстанции так просто, без особой нужды недопустимо, и если случай его не заслуживает уважения и реальной помощи, то за такое последует наказание. Так что все уверены: деньги эти достаются обычно тем, кому они требуются по-настоящему. Кому именно – этого никто не знает. У татар не заведено жаловать попрошаек, скулящих «сами мы нездешние», не заведено умиляться грязным побирушкам с отработанным блаженненьким выражением на лице.

Живым – широкую степь с высокими птицами, с бегом коня.

Мёртвым – это вечное дерево, перебирающее чётки и шепчущее древние мудрые суры Корана.

Дерево это совсем даже не годится для живых – так для них не годятся и «убитые» предметы с мансийских кладбищ. Но тем не менее дерево это любимо живыми.

Спустя несколько месяцев я занимался оформлением старой актуковской ветлы как памятника природы в администрации села Уразовка. Меня хорошо поняли: документы, подготовленные мной, были тут же подписаны…

В кабинете главы Краснооктярьской районной администрации я не обратил в первый момент внимания на ожидавшего своей очереди поговорить с начальством молодого человека. Но он вслушивался в нашу с главой беседу. И вдруг встал, подошёл к столу. И почти возмущённо заговорил:

– Да, в Актукове ветла замечательная, делаете её памятником… А у нас как будто на кладбище ничего нет! Да у нас ещё лучше дерево! Только вы к нам не приехали, ничего не посмотрели…

– Куда?

– Кзыл-Яр! Там у нас такая берёза…

– Поедемте.

– Да хоть сейчас!

– На чём?

– Машина под окнами!..

Молодой человек по-татарски наспех договаривается с главой администрации, что вернётся через пару часов. Всё нормально: его примут, с ним поговорят, никуда не уйдут. Ну, и ладно…

И мы уже едем в Кзыл-Яр (а по-русски Красный Яр) смотреть берёзу.

Ехать не вот как далеко – километров восемь, но топать пришлось бы по мартовской грязи часа полтора. Человека, который пожелал мне показать берёзу, зовут Рафаэль, он дояр и живёт в Кзыл-Яре в первом же новом доме при въезде в него. Он упоённо рассказывает мне и о своём селе, и о том, как работает на ферме («Это работа – самая мужская. Она тяжёлая и требует крепкой руки»). Приглашает не очень торопиться назад и непременно у него пообедать: он уезжал – жена варила обед, гостю она будет рада…

И вот эта берёза на кзыл-ярском кладбище…

Кургонсат – Страшное Дерево

Странное сравнение – она похожа на фонтан. Могучий толстый ствол поднимается метров на пять и там распадается на три части. Те изгибаются в разные стороны, клонятся к земле, достигают её, укореняются ещё раз и снова тянутся вверх, теперь уже почти строго вертикально, метров на двадцать.

– Я же говорил: таких берёз больше нигде нет… Вот, не зашли в Кзыл-Яр, не посмотрели на неё… В Актуково всякий приедет, а мы в стороне от дороги. Но разве правильно про неё забыть, а?

Рафаэль не помнит, как звали человека, похороненного под берёзой. Знает: это тот, кто выбрал место для Кзыл-Яра. Знает: к берёзе можно приходить, если будет плохо.

* * *

Поиск чудес в татарском крае сложен и прост одновременно. Здесь всё – как на ладони. Здесь, в безлесных местах, далеко видно. Только вот понять бы иной раз – что там, на горизонте.

Сколько раз пролетал на попутной машине мимо Уразовки по обходной дороге. Слева – холм, поднимающийся над маленькой пересыхающей летом речкой Пар. Теперь-то я всякий раз вижу в полугоре километрах в двух от трассы маленький сварной навес: он похож на те, которые строят на автобусных остановках. Но раньше я его просто не замечал, не зная это место.

А место это – священный камень Траташ. Название его переводится просто – камень, который стоит, который есть.

Про него мне рассказывали во всех окрестных сёлах. Объясняли – найти его несложно, если знать: да его даже видно! Один из актуковских старожилов взялся меня туда проводить.

– Это не камень. Это ребёнок был, – объяснял он мне по дороге. – Ребёнок непочтительный, он обидел мать, и мать его прокляла, он превратился в камень – как лежал, так застыл.

Камень Траташ в самом деле и формой, и размерами напоминает маленького лежащего человека. Это выпирающий на поверхность из-под уразовских чернозёмов обломок известняка – в трещинах, в сколах. Тут же бумажные деньги. И я тоже вынимаю из кармана розовенькую двухсотрублёвку… Вот так – лежи и не инфлируй! Хотя, на всё, конечно, воля Аллаха.

…И кому же стало хуже после этого проклятия? Кого учит древняя легенда – детей или родителей?

– …А тайну его узнать нельзя. Один человек хотел доискаться, глубоко ли вниз этот камень уходит. Видите след, что тут копали. Это он и копал. Предупреждали его – но он не верил. И вот тут его разбила болезнь, не ходит он больше… А тайна камня – от Аллаха. Камень здесь на склоне лежит – как будто часы. Идут века, а он медленно спускается вниз, очень, очень медленно, по миллиметру, скажем за год. И будет день – он окажется на самом дне, у воды. Тогда наступит ахырзаман.

– Конец света?

– Не-ет. Конец света – это конец света. А ахырзаман – это совсем другое, это конец времени.

– То есть, времени больше не будет?

– Того времени, в котором мы живём, – да. Будет что-то совсем другое – вместо времени.

* * *

Совсем рядом с дорогой из Сергача в Гагино, по которой то и дело бегают машины, – Страшное Дерево. Его называют Кургонсат. Оно огромно и древне. Возле него лежат давно отсохшие огромные сучья. У его корней розовеет степная клубника. Определяю по кроне – это вяз, хотя жители окрестных сёл не знают, что это за дерево, некоторые считают, что это дуб. Говорят, что найти его очень просто: больше деревьев нет во всей округе. И это правда.

То, что это именно вяз, никто не знает по простой причине: к Страшному Дереву никогда не ходили, никогда. В селе Кочко-Пожарки, которое раскинулось тут, рядом нам рассказали: годах этак в тридцатых чужие люди – воры, для которых ничего не было святого, украли ночью ковры из мечети. Их заметили и бросились за ними в погоню на лошадях. У воров лошади тоже были неплохие, но через версту стали уставать. Тогда воры, видимо, хорошо знавшие местные обычаи, свернули к Страшному Дереву, остановились у самого его ствола. И все ковры повесили на его ветки.

Погоня остановилась в изумлении и испуге. Больше воров решили не преследовать. А ковры – назад не брать. Так они и висели на вязе долгие годы, пока не рассыпались в прах от дождей и ветров.

Пожилая женщина, татарка из Кочко-Пожарок, пересказывала нам глухое воспоминание о чужих временах (после Траташа ощущаю особую весомость этой категории в здешних местах):

– Тут другие люди раньше жили. Другие… Старики даже не знали, кто они были. Говорят, отсюда они ушли. А из соседнего села, из Шубина, не ушли. Потому там татары – совсем не такие, как мы. И лицом, и разговором. Кто здесь был: мордва, марийцы?… Это мы уже – после них.

Рассказы о Страшном Дереве что-то роднит с марийскими историями о кереметищах. Может быть, это оно и есть – перешедшее в другие руки, уже не осознаваемое как чужое священное место. Просто – внушающее ужас.

* * *

«Кэрэмэт… Кэрэмэт…» – повторяют пожилые женщины на улице, по-татарски обсуждая мой вопрос и решая, что мне отвечать или, может быть, отвечать ли вообще. Звучит слово страшно – как грай ворона, как древнее заклинание. И я уже чувствую над собой какую-то власть его – узнаваемого среди чужой и почти непонятной речи.

Наконец, одна показывает рукой: Кэрэмэт – это огромная глыба известняка, словно бы вдавленная в двадцатиметровый склон, спускающийся к селу с юга. Кэрэмэт – это аккуратно выведенный в лоток и направленный дальше в металлический чан мощный родник, за какие-то три минуты наполняющий целое ведро. Мне объясняют: вкуснее воды в округе нет. Сюда ездят из окрестных сёл. И берут воду только для чая и для питья больным.

В Кочко-Пожарках верят: там, под глыбой – целое подземное озеро.

Если его потревожить, оно выплеснется наружу, в долину и смоет всё огромное село. Сколько-то лет назад сюда приезжали геологи, оценивающе присматривались к известняку. И тогда к ним вышли старики и стали рассказывать то, что знали об этой горе от своих дедов. Просили – не трогать, уезжать с миром. Стариков послушали. И Кочко-Пожарки благодарили Аллаха, который вразумил этих приезжих людей не творить бед.

– Да, да, – киваю я головой и понимаю: я – тоже приезжий человек, и кто знает, что у меня на уме. И потому со мной надо быть настороже, не сказать мне лишнего, образумить, если что. Женщины эти правы.

– Вода у нас очень хорошая. И здесь у нас чисто, здесь у нас никто не сорит, никто не шумит, не кричит – здесь строго. Здесь у нас вёдра не моют, не стирают. Мы детей учим, чтобы к воде они просто даже не подходили. А уж если её замутить – камень бросить, палкой поболтать – так это страшное дело: это люди увидят – ведь даже и побить могут! Это нельзя, нет!

* * *

Они пришли из засушливых степей, предки нижегородских татар. И сегодня, слушая здесь людей, я остро чувствую, как через эпохи они проносят и передают детям и внукам этот свой степной опыт жизни, который выше и ценнее всего, даже здравого смысла, потому что он – достояние мудрых предков.

Марийцы берегут воду, хранят её чистоту, даже дают ей спать. Но не до такой же степени, чтобы не разговаривать громко возле родника! У марийцев много воды – доброй, мягкой, лесной. А степь была на неё скупа. Я читал у этнографов про казахские колодцы – такыры. Они глубоки и собирают обычно солёную воду – другой просто нет. Но если её не мутить, не тревожить долго, она отстаивается, тяжёлый горький слой за несколько лет оседает, и на поверхности вода кажется даже пресной. Вот её и надо беречь – из последних сил. Потому что она – сама жизнь. И этому учили века.

Марийский мир наполнен снадобьями ото всех хворей – целебными травами, листьями деревьев, кореньями. А вот пожилые люди в татарских сёлах не сумели назвать мне даже десятка трав, которыми можно лечиться. «Нет тут таких. Покупаем самбор, но он на юге растёт, не у нас. Вот это трава! Если что нехорошо, надо её жечь и дымом дышать. Дым у неё пряный».

Я никогда в жизни не слышал, чтобы лечились вот так – дымом. Но мне, бесконечно удивлённому, приносят россыпь этой самой сушёной загадочной травы «самбор». И узнаю в ней степной чабрец.

Они пасут скот на мокрых склонах, не чувствуя, как плывёт, ползёт под копытами земля. Они прогоняют стада через маленькие речки, превращая их в чёрную жижу и словно бы не замечая в них той самой воды, которой мистически поклоняются у родника.

В татарских сёлах обычно негде искупаться, но это никого не расстраивает. Да и само купание, кажется, воспринимается ими как действие, граничащее с нарушением всяких норм приличия – здесь не было принято при ком-то раздеваться даже до определённых пределов. Впрочем, пожилой уже человек рассказывал мне: был летом один особый день. Его по-своему отмечали юноши. В такой день два близких друга могли уединиться в бане. Там они обливали один другого водой. И это было большое событие для них. Вероятно, так исполнялся (с пониманием того, что происходит или без него) древний ритуал. А настоящий мощный ритуал, толкающий жизнь вперёд, никогда не должен укладываться в рамки обыденного, разрешённого в привычном быту. В этот день они видели друг друга нагими и не могли не замечать того, что взрослеют. Вода, драгоценная, вечная и могучая, текла по их телам не просто так – она дарила им новую, неведомую ещё силу.

Они помнят о древней каменистой степи, где проносились прекрасные кони их предков – помнят, совершенно забыв эту степь. И это словно переселение душ, словно рассказы о людях, способных вдруг легко, до последней подробности воспроизвести неизвестные им вроде бы события и слова, знающие до мелочей чужой дом, где не были ни разу.

Их душа ещё там. И мне легко представить, как похорошеет и осветится изнутри смуглое лицо этого темноволосого татарского парня, ожидающего рядом со мной в Петряксах утренний «пазик» на Пильну, – как оно осветится, если он увидит за окошком поезда дальнего следования казахские степи с россыпями горячих камней, с завораживающим простором, с тёплым ветром, с широкой неподвижной птицей, которая его ловит где-то в вышине.

* * *

Кэрэмэт. Сегодня я слышу это слово таким.

Я рылся в словарях, пытаясь постичь его изначальный смысл, определить, кому оно принадлежало.

И ответ нашёл.

Оно – из арабского языка. Лингвисты давно заметили: смысл слова организуют в основном согласные звуки. В арабском же гласные совершенно безразличны для понимания сказанного.

Сочетание согласных «к-р-м» обозначает чудо, что-то необъяснимое, не укладывающееся в обыденное понимание вещей.

Арабские слова пришли к нам в Поволжье вместе с исламом. А его в Х веке приняла Волжская Булгария. Это государство искало союзников, с которыми вместе могло бы противостоять Хазарии, и нашло их в далёком Багдаде.

Булгары были новосёлами в Поволжье – не прошло к тому времени и трёх веков, как они пришли в этот край из предгорий Кавказа. Мир поволжских народов – вроде бы простой, лежащий на ладони – при первом же близком знакомстве поражал провалами в запредельное. Незнакомые боги, духи стихий, странные, не находившие объяснения события – всё это должно было найти название. И название нашлось – тоже чужое, из Корана, и уже этим самым освящённое. Слово, подслушанное у важных соседей, гордых своим единоверием с великими народами, так и осталось здесь. Оно на много веков пережило тот народ, который его принёс сюда.

Керемет, чудо… Познать его – это и заглянуть в то горнило тысячелетий, где выплавлялись, обретали новые понятные нам черты и народы, и само время, это и заглянуть в будущее: известно, что будущее начинается задолго до сегодняшнего дня.

* * *

Да, мы живём на этом самом сломе времён, когда кажется, что уложившееся, стабильное должно быть оставлено как архаичное, бесполезное. А что будет вместо? Что предложат миру после конца времени?

Но медлительное время не кончается: оно идёт, плавно омывая старый камень Траташ. Оно как чудодейственная вода омывает большой мир и делает его взрослым и сильным.

И это означает, что Вечность – в самом разгаре.

* * *

Знаем мы вас, как вы плохо играете!

И Керемет берёт в руки шашки, а по лицу его я понимаю, что партия моя будет проиграна. Да собственно я знаю пока самые азы – не больше. Я только-только подступился к правилам игры. Я чужой.

И допустили меня пока – вместе с моим другом Дмитрием, с которым мы делили дороги, – только увидеть эту исчезнувшую деревню. Хорошенько её рассмотреть, чтобы не осталось сомнений, что она есть на самом деле.

Старые боги не умерли вместе с теми, кто знал их по именам: они живы и, как раньше берегут наши здешние реки, леса и деревья. Наш язык непонятен им. Но они мучительно всматриваются в выражения наших лиц, вслушиваются в наши интонации и чувствуют, что нас волнует, о чём мы говорим. Больше всего они страдают от того, что большинство из нас не догадывается об их существовании и даже не подозревает: рядом есть существа, желающие им добра, стремящиеся быть услышанными.

В эту сырую осеннюю полночь, когда дописываются эти строки, мне кажется: я понимаю, что хочет прошлое.

Оно хочет, чтобы мы знали: оно не было, а есть. И оттуда, из своего четвёртого измерения оно шлёт нам силы и разум – вопреки нашей глухоте, вопреки нашему учёному снобизму и всезнайству.

2001–2016

Нижний Новгород