Что такое «богодухновенность»?

Что такое «богодухновенность»?

Писали ли евангелисты под диктовку?

Когда христиан спрашивают, чем Библия отличается от всех других замечательных книг, написанных за долгие тысячелетия, они начинают говорить о чем–то не очень понятном: о богодухновенности, имея в виду,

что Библия— эта та книга, которая была написана по Божьему вдохновению.

Но что на самом деле означает это выражение? Откуда взялось само слово?

Понятие богодухновенности (иногда говорят «боговдохновенность», более на русский, чем на славянский лад) у христиан появилось еще до того, как у них сложился Новый Завет. О нем, как о чем–то само собой разумеющемся, говорили в своих посланиях апостолы: …никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым (2 Пет 1:20–21). Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности (2 Тим 3:16).

При этом сама Библия не только никак не раскрывает понятия богодухновенности, но даже не ограничивает круга богодухновенных книг. Кроме того, она может ссылаться на книги, которые заведомо в этот круг не входят. Таким примером может быть Послание Иуды, которое в 9–м стихе рассказывает о споре ангела и сатаны. В Библии мы нигде ничего подобного не найдем— этот сюжет взят из текста под названием «Вознесение Моисея», который никогда и нигде не считался частью Священного Писания.

Так что если автором библейского текста мы называем Самого Бога, а текст— Откровением свыше, то вопросы здесь только начинаются. Библейские тексты не упали к нам с неба, они были написаны людьми (часто, но не всегда, мы знаем, какими именно)— так как же сочетается Божественное авторство с человеческим? Можно ли воспринимать библейский текст в его нынешнем виде как прямую и непосредственную передачу слов Бога?

Оказывается, представление о богодухновенности Библии было неодинаковым в разные времена и у разных авторов. Все Отцы Церкви, которые касались этого вопроса, подчеркивали, что Бог действительно Автор этой Книги. Некоторые даже сравнивали человеческих авторов с музыкальными инструментами, на которых играл Бог, но, по–видимому, это было скорее риторическое преувеличение: в те времена слишком многие сомневались в Божественном происхождении Библии. Впрочем, в святоотеческой литературе мы встречаем указание на то, что авторы не утрачивали сознания и естественных способностей: они вовсе не были медиумами, в состоянии транса записывавшими весть свыше. Святитель Иоанн Златоуст особо подчеркивал, что такими медиумами могли быть только лжепророки, а истинные пророки не теряли своей индивидуальности, когда передавали людям Слово Божие.

В особенности значимым и ясным стало такое отношение христиан к истинному пророчеству во времена возникновения и распространения ислама. Для мусульман Коран существовал прежде сотворения мира и в свое время был буквально продиктован пророку Мухаммеду, слово в слово, без малейших отступлений от небесного оригинала. Но христиане относятся к этому иначе: если для мусульман воплотившееся в мире Слово Божие— это книга, то есть Коран, то для христиан это Богочеловек Иисус Христос, а Библия— книга, которая рассказывает о Нем и о множестве других личностей. Но первична в любом случае не книга, а Тот, о Ком она говорит.

Богословские споры

Споры о «технологии» богодухновенности начались, по сути, во времена Реформации. В значительной мере это было связано с принятым Реформацией принципом, согласно которому только Писание (то есть Библия) служит авторитетным источником вероучения (у православных и католиков огромную роль играет церковное Предание)* . Если так считать, то, действительно, крайне важным становится проведение четкой границы между Писанием и всем остальным. Поэтому Лютер и Кальвин, отталкиваясь от текстов (2 Петр 1:20–21 и 2 Тим 3:16), повторили слова о библейских писателях как инструменте, на котором играл Дух. Их последователями в XVII— XVIII вв. (М. Хемниц, И. Герхард и др.) была выработана теория, основанная на методах схоластического богословия, которого мы не найдем у раннехристианских авторов.

Одновременно появились и другие теории— например, что Дух передал библейским авторам лишь содержание Откровения, а они записали его своими словами. Такая теория отдает должное стилистическому разнообразию библейских книг: в самом деле, почему Дух диктовал Луке иначе, чем Матфею? Однако эта точка зрения была отвергнута основными столпами Реформации: «Святой Дух вдохновлял пророков и апостолов не только в том, что касается содержания и смысла Писания или значения слов, так что они могли по своей собственной воле облекать и украшать эти мысли своим собственным стилем и словами, но Святой Дух действительно поддерживал, вдохновлял и диктовал самые слова, всякое и каждое выражение по отдельности», — вот что утверждал в конце XVII века протестантский богослов Й. Квенштедт.

Интересно, что при этом статус такого продиктованного свыше текста Ветхого Завета присваивался именно еврейской Библии в том виде, в каком она окончательно сложилась в иудейской среде в VI— X вв. от Р. Х. (так называемая Масоретская Библия), спустя века после разделения иудаизма и христианства. Впрочем, сами описания буквальной диктовки вполне соответствуют традиционным иудейским представлениями о Торе, непосредственно продиктованной Моисею на горе Синай. Такая точка зрения была принята и католиками на Тридентском соборе 1546 г.; но уже в 1870 г. на I Ватиканском соборе определение о «диктовке Святого Духа» было заменено на «вдохновение Святого Духа». Среди православных, пожалуй, и не было таких активных споров о «технологии» боговдохновенности, — вероятно, потому, что Писание воспринималось не как нечто, противостоящее Преданию, то есть опыту церковной жизни, а как центральная часть этого Предания. Таким образом, Писание не отгораживалось от Предания стеной, не противопоставлялось ему.

Во второй половине XIX— начале XX вв. споры о природе богодухновенности приняли на Западе достаточно острый характер. С одной стороны, возникло, прежде всего в протестантской среде, либеральное направление, которое видело в Библии документ, практически не отличавшийся от любого другого исторического памятника, а в богодухновенности— всего лишь некий изначальный импульс, побудивший автора взяться за работу. Господь открывает людям некоторую Истину, а дальше они своими словами, как могут и умеют, записывают то, что им открылось. Разумеется, при таком подходе Библия, по сути, не отличается от какого–нибудь иного произведения, в котором мы видим отсвет Откровения— ведь любой поэт или художник может черпать свое вдохновение свыше.

Как реакция на эту крайность, в протестантизме возникло движение, настаивавшее на понимании Библии как буквально продиктованного Богом текста. Оно получило название «фундаментализма», поскольку его сторонники последовательно отстаивали самый фундамент своей веры, каким они его видели.* Но постепенно выработался средний, уравновешенный взгляд на вопрос о природе богодухновенности. Так, у католиков II Ватиканский собор (1965 г.), утверждая безошибочность книг Писания в деле спасения, в то же время признавал человеческую ограниченность авторов библейских книг. Но еще задолго до того многие православные богословы настаивали именно на таком подходе: Библия писалась людьми, которые не были, в отличие от Бога, всеведущими. Они ничего не знали об Америке или об Австралии, о современной ядерной физике или о генетике; они описывали свой собственный мир. Сегодня у нас гораздо больше, чем у них, знаний в сфере естественных наук, но в деле богопознания мы по–прежнему остаемся их учениками.

Да и сами библейские авторы явственно выделяют в своем тексте Божественное и человеческое начала. В 15–й главе Иеремии мы видим пример диалога пророка и Бога, и такой пример— далеко не единственный. Или возьмем вот эти слова апостола: Благодарю Бога, что я никого из вас не крестил, кроме Криспа и Гаия, дабы не сказал кто, что я крестил в мое имя. Крестил я также Стефанов дом; а крестил ли еще кого, не знаю (1 Кор 1:14–16). Совершенно очевидно, что это не глас с неба, а личный рассказ Павла; более того, он сначала думает, что крестил только Криспа и Гаия, потом вспоминает, что еще крестил Стефанов дом, и заканчивает признанием: он и сам точно не помнит, может быть, там был кто–то еще. Это слова человека, чья память несовершенна, а вовсе не всеведущего Бога.

Другое дело, что такие детали не имеют никакого вероучительного значения и потому нет оснований говорить, что Павел мог что–то «напутать» в самом своем богословии— нет, он безусловно передавал людям Слово Божие, но делал это не механически, не теряя при этом индивидуальности.

Авторитет Писания

С вопросом о боговдохновенности нередко путают вопрос об авторстве и об авторитете тех или иных библейских книг. К примеру, с древних времен возникали сомнения, что Послание к Евреям написано самим апостолом Павлом; его авторство отрицает и большинство современных ученых. Значит ли это, что они относятся к нему с неким недоверием, считают его вторичным, недостоверным? Вовсе нет. Библейские тексты считаются Священным Писанием не потому, что их написал особо уважаемый человек (для многих ветхозаветных книг мы просто не знаем автора), а потому что община верующих, то есть Церковь, увидела в них адекватное отражение своей веры, и авторство здесь не играет принципиальной роли.

В самом деле, в канон Нового Завета не было включено послание Павла к лаодикийцам, не говоря уже о евангелиях, носивших имена апостолов Петра, Фомы и Иуды, но было включено Евангелие от Луки, который даже не был очевидцем описываемых им событий. Да и отношение к авторству в древности было совсем иным, чем сегодня. Псалтирь называется «Давидовой», а Притчи «Соломоновыми» потому, что они продолжают традицию, связанную с этими именами, но в Псалтири мы легко найдем псалмы, которые не мог написать Давид (например, 136–й, говорящий о вавилонском плене), а в Притчах— изречения других царей, даже не израильтян по происхождению (глл. 30–31).

Некоторые притчи Соломона вообще сохранили и записали мужи Езекии, царя иудейского (25:1)— люди, жившие спустя века после Соломона. Они не обладали авторитетом великого царя; может быть, они внесли что–то от себя, что–то напутали?

Безусловно, нет. Если мы верим, что авторитет Писанию придает именно Церковь (в том числе и ветхозаветная Церковь, сообщество верных Богу сынов Израиля), то стоит говорить не о какой–то одной «диктовке», а о действии Святого Духа на всех этапах формирования этого текста. Библию написала, в конечном счете, Церковь, а не просто некоторое количество святых авторов.

И, кроме того, всякий текст— не просто содержание, обернутое в какую–то подходящую форму, как подарок оборачивают в красивую бумагу, но единство формы и содержания. Если каким–то свойством, в частности, богодухновенностью, обладает содержание, то невозможно сказать, что это никоим образом не касается формы. Иными словами, простых решений, которые бы «раскрывали механизм» богодухновенности, у нас нет, и они едва ли могут появиться в будущем.

Буквальная непогрешимость?

И еще один очень важный, но отдельный вопрос связан с понятием богодухновенности— это вопрос о буквальной непогрешимости Писания. Если Библия— это Слово Божие, то она не содержит ошибок. Но значит ли это, что каждое ее утверждение необходимо понимать строго буквально? Вовсе нет. Если в Исх. 7:17–25 описано, как вода в Ниле превратилась в кровь, то вряд ли анализ этой жидкости обнаружил бы в ней лейкоциты, эритроциты и т. д. Видимо, автор имел в виду, что вода приобрела неестественно красный цвет и сделалась непригодной для питья; такое понимание ничуть не подрывает авторитет Библии, но отдает должное человеческому языку, на котором написана книга. В конце концов, когда в советское время цвет красного флага нам объясняли кровью, пролитой борцами за коммунизм, никто, разумеется, не предполагал, что каждое конкретное полотнище вымачивают в специально заготовленной для этого крови.

В качестве другого примера можно привести притчи Христа из Евангелий. Он говорит о простых и повседневных вещах: о рыбной ловле, земледелии, домашнем быте. Но всем понятно, что на самом деле он не сообщает информацию о каких–то конкретных сеятелях, виноградарях или рыбаках, но с помощью этих историй доносит до Своей аудитории некие важные духовные истины. Выяснять, где именно и когда именно сеял сеятель, будет просто нелепо— конкретно такой случай, возможно, не происходил нигде и никогда, но нечто подобное происходит постоянно и повсеместно.

Это относительно простые случаи. Но вот о книге Ионы спорят много и подробно: это исторический рассказ о событиях, происшедших буквально так, как описано в книге, или же это поэтический вымысел, раскрывающий некие важные истины на примере придуманной истории? Свои доводы есть у каждой стороны, но приверженцы буквального прочтения книги обычно делают упор на богодухновенность этого текста: если это Писание, то сказанное в нем следует понимать как можно ближе к буквальности.

У сторонников буквального понимания этой книги есть очень сильный аргумент: Христос говорил, что Иона провел три дня во чреве китовом, и ссылался на это как на факт (Мф 12:40). Но можно вспомнить и другой пример из той же самой главы. Христос говорит фарисеям: разве вы не читали, что сделал Давид, когда взалкал сам и бывшие с ним? Как он вошел в дом Божий и ел хлебы предложения, которых не должно было есть ни ему, ни бывшим с ним, а только одним священникам? (Мф 12:3–4). Он ссылается на историю, рассказанную в 21–й главе 1–й книги Царств: Давид, спасаясь от Саула, пришел к первосвященнику Ахимелеху и рассказал ему, что царь якобы отправил его выполнять срочное задание. Под этим предлогом Давид попросил у священника пищи, и тот согласился дать ему священные «хлебы предложения». Судя по рассказу Царств, Давид был один: перед этим он тайно встречался с Ионафаном, после этого он притворялся сумасшедшим при дворе Гефского царя Анхуса, и даже сам первосвященник спросил его, почему он один.

То есть на самом деле никаких «бывших с ним» не существовало, им просто неоткуда было взяться, а Христос ссылается здесь не на реальную историю, а на гипотетическую ситуацию: первосвященник, полагая, что с Давидом должен следовать целый отряд, дал разрешение воинам этого отряда есть священные хлебы при условии, что они ритуально чисты. Христос ссылается на это разрешение как на прецедент, потому что Ему важна в данном случае не фактическая точность рассказа Давида (ее как раз и не было), а сама позиция Ахимелеха: оказывается, в определенных ситуациях можно и даже нужно нарушать законы о ритуальной чистоте и святости.

Фундаменталисты видят в любом указании на подобные неточности текста подрыв авторитета Священного Писания. При этом они допускают возможную порчу текста в ходе его переписывания (так можно объяснить часть расхождений между библейскими книгами), но изначальный текст, по их мнению, был полностью свободен от ошибок, в том числе и в плане естественно–научных и исторических фактов. Следовательно, для наиболее последовательных фундаменталистов любые научные данные, противоречащие библейскому тексту, должны быть отвергнуты. Надо ли напоминать, что в свое время именно такие аргументы приводились против теории вращения Земли вокруг Солнца— ведь в Библии во многих местах ясно утверждается, что это Солнце вращается вокруг Земли!

Разумеется, такие аргументы нелепы. Люди того времени просто не знали того, что знаем мы, и описывали мир таким, каким они его видели. Кстати, мы до сих пор говорим: «солнце встало», — хотя прекрасно знаем, что на самом деле это повернулась земля. Но человек, который скажет утром: «я пришел к тебе с приветом, рассказать, что в данное время в результате вращения Земли солнечные лучи стали падать под острым углом на нашу местность», произведет очень странное впечатление. Куда проще сказать: «солнце встало».

Итак, Библия удивительным образом сочетает в себе Слово Божье и некое человеческое начало, и одно непредставимо в ней без другого. Богодухновенность— это удивительное проникновение Духа Божьего в плоть человеческой истории и культуры, и это взаимодействие не прекратилось, когда последняя точка была поставлена в последней библейской книге. Дух продолжает жить в Церкви, открываясь нам, в том числе и при чтении Писания, и таким образом мы сами включаемся в ту цепочку лиц, страниц и веков, в начале которой было Слово.