Перевод Библии как экзегетический диалог
Перевод Библии как экзегетический диалог
Мартин Лютер Кинг в Америке 60–ых годов, охваченной расовой ненавистью и беспорядками, начинал свои выступления словами: «I have a dream» — «у меня есть мечта». Так вот, у меня тоже есть мечта: что настанет время, когда люди, которые придерживаются схожих взглядов, будут выступать на одной конференции, задавать друг другу вопросы, и при этом будут понимать друг друга при всей несхожести позиций. А сейчас, как это ни печально, приходится констатировать, что диалог переводчиков Священного Писания на русский язык остается делом будущего.
У нас есть некоторое количество переводчиков, которые делают переводы, мы можем их по–разному оценивать, но это, как правило, индивидуальное творчество. И, на самом деле, я могу привести сейчас только один, как мне кажется, успешный пример коллективного творчества— это перевод Ветхого Завета на русский язык, который осуществляется в Российском Библейском Обществе и к которому я был причастен одно время как переводчик. Там действительно работает единая команда под руководством Михаила Селезнева. Все остальное— индивидуальное творчество,причем каждая индивидуальность подходит к своей задаче по–своему, даже если образцы такого творчества (например, переводы С.С. Аверинцева, А.А. Алексеева, отца Ианнуария Ивлиева и отца Сергия Овсянникова) публикуются под одной обложкой.
Но если попытаться представить себе диалог моей мечты— что тогда скажет одна сторона, и что другая? Одни переводчики будут настаивать: Священное Писание— составная часть Предания, это звено очень длинной цепи, которая тянется к нам из седой древности. Задача переводчика— максимально бережно хранить эту цепь. Следует «удерживать» всякое славянское слово или даже слово синодального перевода, если оно понятно, если не вызывает никаких проблем. Заменять можно лишь то, что непонятно. Примерно такую позицию занимает Е.М. Верещагин.
Другая сторона скажет: Священное Писание— это всегда нечто новое, оно должно вызывать у человека постоянное удивление. Выбор новых слов, и даже полный отказ от следования традиции— синодальной ли, славянской ли— верное средство удивить читателя, показать ему, что перед ним— не просто привычные словесные формулировки, но вечно новая Весть. Так говорит В.Н. Кузнецова.
Я бы сказал, что и в той, и в другой позиции есть своя правота, и это, конечно, далеко не единственные возможные позиции. Они отражают своего рода два принципиальных подхода к Священному Писанию: первый— более традиционный, связанный со святоотеческим взглядом на мир, где Писание— прежде всего и по преимуществу сокровищница образов, идей и сюжетов. Возьмем для примера такой богослужебный жанр, как канон: каждая песнь строится вокруг библейского сюжета, одной из библейских песней, не так ли? Но канон никогда не пересказывает библейские сюжеты, он посвящен чему угодно— праздникам, святым, богословским спорам. Для такого подхода характерно восприятие Писания как некой сокровищницы, и, конечно, любое сужение смысла, любая утрата каких–либо ассоциаций, внутренних связей— это большая потеря.
Другой подход характерен в большей степени для нового времени, с его ориентацией на научное мышление, особенно распространен он в протестантской среде с ее принципом «Sola Scriptura»— т. е. только Священное Писание служит источником вероучения. Писание есть некий закрытый, самодостаточный свод вероучительных истин, и невероятно важно как раз однозначное толкование каждого высказывания. Что имеется в виду здесь или здесь? Библия становится инструкцией прямого действия. Отсюда вытекают и определенные принципы перевода.
Юджин Найда— революционер, апологет того самого подхода, который сейчас критиковал Е.М. Верещагин, — не то что бы придумал, но, скажем, озвучил принципы, которые лежат в основе многих новых переводов, и он сравнивал перевод Писания с переводом инструкции по техническому обслуживанию самолетов. Если в этой инструкции будет какая–то двусмысленность: какой болт затянуть, какую кнопку нажать— конечно, это чревато катастрофой. С его точки зрения, Священное Писание говорит о спасении нашей души, и если мы что–то напутаем— это будет гораздо более страшная катастрофа. Значит, переводить нужно однозначно, чтобы человек точно знал, на какую кнопку в какой ситуации нажимать.
Надо сказать, что в самом Священном Писании мы встречаем примеры и того, и другого подхода. Когда апостол Павел цитирует слова книги Бытия: «Поверил Авраам Богу и это вменилось ему в праведность», — он рассматривает эти слова в техническом смысле, он берет их как термины с очень строгим значением. Он долго и подробно разбирает, как соотносятся между собой вера и праведность, и на этом строит свое учение о спасении.
А когда евангелист Матфей вспоминает о ветхозаветных пророчествах, о рождении младенца Эммануила, о гласе в Раме, и применяет их к рождению младенца Иисуса и к событиям, произошедших в Вифлееме, он, безусловно, очень далек от следования первичному смыслу этих ветхозаветных слов. Он использует ветхозаветные образы и идеи, применяя их к совершенно другой реальности. Сам Спаситель цитировал слова псалма: «Я сказал— вы боги», — относя их ко всем слушателям Писания, что никак не вытекает из текста самого псалма. Не очень понятно, к кому относит эти слова псалмопевец— может быть, к царям, князьям, судьям, может быть, действительно, к неким духовным сущностям, но явно не к рядовым верующим.
Итак, оба подхода абсолютно законны. И на самом деле, их больше, чем два, и я сегодня упомяну еще один.
Но почему в заглавии стоят слова «экзегетический диалог»? Перевод— это всегда диалог культур, диалог людей, диалог времен. Особенно остро чувствует это человек, который сам занимается переводом. Он должен выслушать одного и передать слова другому. А если автор и читатель принадлежат разным эпохам и культурам, то задача тем более усложняется. Это все понятно, об этом не нужно долго говорить, хотя и это интересная тема.
Но перевод Библии— это еще и диалог разных подходов к Священному Писанию, разных экзегетических традиций и принципов. И, повторюсь, в области перевода на русский язык— это в основном дело будущего. Но я вам хочу рассказать о той области, где это уже происходит. У меня довольно счастливая судьба в этом смысле, я работал как переводчик и как редактор в ветхозаветном проекте Российского библейского общества, и очень благодарен за это и Богу, и тем, кто работал со мной. Это действительно был интересный и полезный труд. И вот уже несколько лет я работаю консультантом в институте перевода Библии, это значит, что сам я не перевожу, я помогаю переводить на языки народов России и стран СНГ.
Конечно, у русских переводчиков есть много поводов ставить себя в качестве примера национальным переводчикам— да, мы знаем греческий, еврейский, мы много чего читали, многому учились, — но в одном отношении нам точно стоит учиться у них— я имею в виду искусство экзегетического диалога.
В нашей стране примерно сто народов, которые живут в основном или исключительно на ее территории, для которых Родина— это Россия. Как вы думаете, сколько языков из этой сотни имеют полную Библию? Всего один— русский. Сколько языков имеют Новый Завет? Четырнадцать, из них до революции были выполнены пять переводов, а остальные девять— переводы недавние, итог последних десятилетий. На татарский, например, до революции был переведен Новый Завет и Псалтирь. Сейчас этот перевод уже во многом устарел, потому что язык сильно изменился, а ведь татары— вторая по численности национальность в России. Что и говорить о народах с меньшей численностью!
А мы часто замыкаемся в своем кругу, говорим о том, что происходит у нас в Москве и других крупных городах, в среде русской публики, русской интеллигенции, а все происходящее за этими пределами, мы, как правило, даже не замечаем. И потому я сейчас позволю себе в двух словах сказать, как мы работаем.
Когда–то, скажем, молодой священник Макарий Глухарев ехал на Алтай, учил алтайский язык, проповедовал, переводил с помощью местных жителей Писание и заодно приводил их к христианству. Сегодня во многом иначе. У нас всегда есть команда. Я работал в нашем алтайском проекте (скоро выходит из печати Новый Завет). Переводчик, коренной алтаец, — неверующий человек, очень открытый к вере, но неверующий. Филологический редактор, который правит стилистику, тоже алтаец, брат нашего переводчика, и тоже неверующий. Богословский редактор— протестант, пламенный проповедник, сам он русский, но изучил и алтайский язык, и греческий. Консультант— это я, православный. И мы работаем вместе. А в некоторых проектах у нас есть и мусульмане, потому что у нас в России есть народы, среди которых почти или вовсе нет христиан, например, на Кавказе. В частности, я работаю в одном проекте, где обе переводчицы мусульманки, причем не номинальные, они ходят в мечеть. И здесь поневоле возникает ситуация экзегетического диалога, когда изначально задано, что мы относимся к этому тексту по–разному.
И в случае с алтайским мы должны создать перевод, который будет первым полным переводом Нового Завета на этот язык. Глухаревским переводам отдельных книг уже полторы сотни лет, это другой диалект, который не понимают даже православные алтайцы, просто потому что эти языки развиваются очень быстрыми темпами, и в 20–ые годы на Алтае был взят за основу литературного языка совершенно другой диалект. Нам признавался алтайский священник— а там было только два священника–алтайца, потом один уехал— что когда его местный владыка благословил и даже заставил вести службу на алтайском языке, он достал старый алтайский служебник, достал славянский, и лишь читая по–славянски, понимал службу на своем родном языке. До такой степени тот язык уже непонятен и архаичен.
И когда мы делаем наш перевод, то неизбежно оказывается, что и публика наша неоднородна. Мы не можем себе позволить, как В.Н. Кузнецова, сказать: «Я делаю свой перевод для тех, кто берет Писание в руки впервые, а если кто с ним не согласен, ну, что ж, пусть читает Синодальный». Она имеет право так говорить, потому что у нее есть своя целевая аудитория, и нелепо от нее требовать, чтобы она угодила всем. Но мы не можем себе позволить так сказать, потому что неизбежно наш перевод возьмут в руки именно все носители этого языка, а не избранный круг.
И вот тут волей–неволей начинается экзегетический диалог. Если хотите, об этом я расскажу подробнее. Мы с переводчиком приходим в церковь, где служит молодой православный священник–алтаец, и начинаем его спрашивать: как нам переводить, как вы оцените наши опыты. Он смотрит на нас алтайцы как индейцы, у них никаких эмоций на лице не выражается, пока что–то очень сильно их не затронет, и тогда они могут быть очень эмоциональными— он смотрит на нас, а потом говорит: «В печку, все в печку». Мы начинаем спрашивать: «А что не так, что заменить?» — «В печку». Диалог не состоялся. Второй священник служит очень далеко в горах, там надо сутки добираться, я знаю, что богословский редактор–протестант уже ездил туда один раз несколько лет назад, но, видимо, не сошлись они во мнениях. И в такой ситуации невероятно трудно наладить этот диалог.
Но, естественно, существуют рядовые православные алтайцы. Мы едем в еще одно горное селение, чтобы найти православных алтайцев, знаем, что там хороший священник, русский. Он бегает сам с нами по селу, ищет православных алтайцев— а время сенокоса, никого нет, нашли одну бабушку, она, к сожалению, глухая. И она не может понять, что от нее хотят. И вот в такой ситуации рождается этот перевод.
Потом приходят протестанты из крепкой протестантской церкви, а там отношения с православными очень плохие, причем с обеих сторон: они не признают, как правило, существования друг друга. У них возникают свои идеи. В частности, мы стараемся сохранить славянские или русские слова, которые уже вошли в старый алтайский перевод, и вот один протестант нам говорит: «Зачем нам говорить по–русски— Иисус Христос? Мы были в Средней Азии, как у них там хорошо, у них Иисус Христос— это Иса Месих (действительно, в исламских культурах так это и звучит). Почему бы и нам так не сделать, это будет наше обще–тюркское название». Да, алтайский язык тюркский, как и большинство среднеазиатских, но само по себе именование «Иса Месих» кораническое, ничего специфически тюркского в нем нет. И возникает ситуация, когда удовлетворить всех абсолютно невозможно.
В алтайском проекте возник еще один очень интересный пример экзегетического диалога. Как переводить слово «Господь»? В старых переводах, миссионерских, оно переводится «Каан–Кудай», то есть «Царь–Бог». Все хорошо, но слова «царь» и «Бог» в Библии уже существуют, и поэтому в какой–то ситуации будет просто непонятно, о ком идет речь. Более того, интересно, что в старых алтайских молитвословах Царь Небесный называется «Каан», то есть просто «царь», а император — «Улу каан», то есть «верховный царь». Бог оказывается ниже царя. Значит, что–то с этим надо делать, так оставлять нельзя.
И группа сначала выбирает для перевода понятия «Господь» слово «Бий» — «князь», «господин», «начальник». Но выясняется, что алтайцы— народ кочевой, лишь в девятнадцатом веке вошедший в сферу русской культуры, и у них никогда не было феодализма. У них нет представлений о феодальной верности, о князе как о защитнике и покровителе, поэтому в современном алтайском языке слово «бий» употребляется в значении «важный господин» либо «начальник». И обращаться к Богу «начальник», конечно, никто не хочет. Алтайцы об этом очень долго молчат, и потом, в самый последний момент это всплывает, и выясняется, что слова для перевода понятия «Господь» у нас нет. Можно, конечно, всюду заменить его просто словом «Бог», в некоторых проектах так и делают, но хочется найти иной эквивалент. И вдруг вступает наш переводчик и говорит: «А вы знаете, у нас есть такое слово. По–алтайски оно звучит как ‘Кайракан’, так обращаются к высшей силе все, и язычники, и христиане». И это слово мы в результате и поставили после долгих переговоров с разными группами, выяснив, что никого оно не раздражает. Некоторые сомневаются, но никто не говорит: «Нет, так нельзя обращаться к Богу».
Вот еще один алтайский пример: переводчик, вдохновленный тем, что мы берем подлинное, природное алтайское слово для перевода понятия «Господь», предлагает нам переводить «сатана» как «эрлик». В алтайской мифологии есть два верховных божества: Ульгень— доброе начало, Эрлик— злое. Они братья, изначально равны и онтологически тождественны друг другу. Конечно, мы не можем этого принять, потому что это уже совершенно не библейская картина мира.
Есть ситуации, когда просто невозможно найти решение, которые было бы для всех экзегетически приемлемым. Например, это редкость у нас в России— язык, в котором есть слова «брат» и «сестра». В большинстве языков существуют только слова «младший брат» — «старший брат», «младшая сестра» — «старшая сестра». И когда вы переводите Евангелие, где упоминаются братья и сестры Иисуса, вы попадаете в ситуацию острейшего выбора: вы должны перевести либо «младший», либо «старший». Если «младшие»— значит, действительно, это дети Иосифа и Марии, вы тем самым утверждаете, что после рождества Иисуса они жили обычной супружеской жизнью. Это обычная позиция протестантов. Православные и католики, которые величают Марию «Приснодевой», не могут с этим согласиться и говорят, что это не родные братья и сестры, может быть, дети Иосифа от первого брака (тогда они, разумеется, родились до Иисуса), может быть, двоюродные, но только не дети Иосифа и Марии. Греческое слово «адельфой», действительно, может все это обозначать.
И в этой ситуации приходится делать выбор, учитывая аудиторию и ее традиции. Иногда, но нечасто, удается найти некое обтекаемое выражение: в башкирском мы поставили слово «тугандар», которое обозначает ближний круг родственников. Когда я говорю «тугандарым», я обращаюсь к своему ближайшему окружению, к братьям и сестрам без различия. Но во многих случаях так поступить не получается, и приходится идти на сознательный выбор: скажем, среди этого народа фактически нет православных, но есть протестанты, переводят тоже протестанты, и я не могу навязывать свою точку зрению, я говорю им: «Вы понимаете, что здесь вы делаете ваш перевод неприемлемым для православных?» — «Да, мы понимаем». — «Ну, хорошо, тогда это ваш выбор». В ситуации, когда православная традиция в этом народе существует, нужно говорить с иных позиций.
Такая картина ставит перед нами очень интересный вопрос: а почему вообще мы делаем все не так, как делали во времена Макария Глухарева, канонизированного, очень почитаемого сегодня на Алтае святого? Почему, собственно говоря, не отправлять сейчас миссионеров? Наш институт перевода Библии, как и другие подобные организации (библейские общества, Летний институт лингвистики), основаны протестантами, православные к ним присоединились на той или иной стадии и участвуют в их работе, но это организации либо межконфессиональные, либо протестантские. В православной церкви, наверное, есть возможность миссионерства среди народов России, но до этого руки никогда не доходят. На том же Алтае сейчас идет работа по поновлению— именно, поновлению— старых алтайских служебников, но это замена устаревших, стилистически неудачных решений, а принципиально новая работа— это огромная задача, и она пока не по силам.
Я думаю, что во всем этом, тем не менее, есть положительный смысл. Сейчас, очевидно, мы отошли от строгого противопоставления двух моделей, о которых я уже говорил: либо Писание— сборник догматов, либо Писание— сокровищница символов. Мы работаем в модели, в которой Писание— текст, и мы не определяем заранее отношение читателя к этому тексту. И я должен сказать, что это решение мне кажется для нашей ситуации оптимальным.
Оно, кстати, тоже имеет основание в Новом Завете— вспомним эфиопского евнуха, который читал по дороге домой книгу Исайи, совсем как мы читаем в транспорте какую–нибудь интересную книжку. Позднее апостол Филипп объяснил ему глубинный смысл прочитанного и обратил его в христианство, но проповедь Филиппа просто не могла бы состояться, если бы сначала не состоялась встреча читателя и текста. И такие встречи нередко происходят и в наши дни.
Я вам уже говорил о двух мусульманских переводчицах, и вы можете себе представлять, что для них ислам— важнейшая часть национальной идентичности. И одна из них рассказывала: «Я молилась, я пошла к мулле, я спрашивала его совета, можно ли переводить Библию, и вдруг у меня заработала пишущая машинка, которая не работала. Я это поняла как ответ— Богу угодно, чтобы я переводила этот текст». Другая переводчица с Кавказа, тоже верующая мусульманка, пошла к своему мулле, и тот ей сказал: «Да, переводи. У тебя будут возникать моменты, где ты будешь не согласна с этим текстом, но ты осторожно переводи то, что написано в тексте, ты отвечаешь за это перед Богом. Это текст не простой».
Бывают и другие примеры, безусловно, бывают примеры полного неприятия, как, кстати, со стороны православных, так и со стороны протестантов, тем более со стороны мусульман: «Нет, нам этого не нужно, зачем вы к нам приехали…» Но нередко бывает и так, что люди принимают наш перевод или саму идею, чтобы Священное Писание было переведено на их язык, и находят в переводе немалую ценность. Те же переводчицы мне говорили: «Коран не так много рассказывает об Ибрагиме, о Мусе, об Исе. Мы их почитаем святыми и пророками, но Коран не рассказывает историю их жизни, а в Библии все это написано. Конечно, это книга, которую нам нужно иметь, чтобы знать собственных пророков». И в такой ситуации Библия— прежде всего текст.
К этому тексту может быть очень разное отношение. Они полагают, что Иса— это пророк до Магомета, меньший, чем он, и, конечно же, никак не Сын Божий. Тем не менее, Евангелие для них ценно именно как текст, повествующий об Исе. Один мулла на Кавказе, к которому попал в руки перевод, подготовленный нашим институтом, через некоторое время сказал: «Как хорошо, теперь у меня есть книга, с которой я всегда знаю, о чем проповедовать! Каждую пятницу у меня есть история, которую я могу рассказать людям в мечети, и произнести проповедь о ней!» Конечно, эта проповедь во многих отношениях не совпадет с нашей, мы не услышим в ней никаких сугубо христианских вероучительных истин, но я считаю, что и в ней есть очень большая ценность.
Для многих мусульман уже тот факт, что пророк Иса— это Иисус Христос, Которого почитают христиане— большое открытие. Для них открытие, что у нас гораздо больше общих сюжетов и текстов, не говоря уже о каких–то более глубоких вещах, чем им прежде казалось. Сегодня, когда мы постоянно говорим об угрозе исламского фундаментализма, полицейских мер недостаточно, нужны и усилия, направленные на то, чтобы познакомить людей друг с другом. И, может быть, и христианская аудитория нуждается в знакомстве с мусульманами, которые бы объяснили нам, что такое ислам, и во что они верят, и как. Если бы хоть один процент средств, которые тратятся на бомбы и ракеты, был потрачен на знакомство людей с базовыми ценностями друг друга, может быть, и бомб понадобилось бы намного меньше.
Деятельность по переводу текста Священного Писания— не сокровищницы символов, не сборника догматов, но именно текста, который, по возможности, сохраняет все многообразие смыслов (хотя это далеко не всегда возможно, как я уже говорил)— эта деятельность имеет глубокий смысл. Мы выстраиваем мост между читателем и текстом. Встреча, которая на этом мосту может произойти, уже вне сферы нашей ответственности. Наша задача— выстроить хороший мост, удобный, прочный, надежный. Но станут ли наши читатели христианами после прочтения текста? Или они, скажем, станут иначе относиться к христианству, в чем я тоже вижу немалую ценность? Может быть, и ничего из этого не произойдет, мы не знаем. Некоторые наши переводчики обратились в христианство после начала работы, но, разумеется, далеко не все, и мы не ставим своей целью обращение в христианство. Встреча, которая на этом мосту произойдет, и ее результаты— это дело двух свобод: свободы человека и свободы Бога. Мы должны уважать обе, мы не можем ничего предрешить.
А русским переводчикам, и, говоря шире, людям, вовлеченных в обсуждение переводов— Священного ли Писания, богослужебных ли текстов— мне только хотелось бы пожелать поучиться у наших переводчиков. Они не всегда обладают таким хорошим образованием, как некоторые из нас, не всегда воцерковлены, но они уже вовлечены в процесс экзегетического диалога.