Глава 3 Метастазы афганского джихада

Глава 3

Метастазы афганского джихада

После окончания войны в Заливе саудовской монархии, подтачиваемой изнутри, пришлось испытать еще одно разочарование из-за своих блудных сыновей 80-х годов — бойцов афганского джихада. Против правящей династии восстали те, кого она вооружала и щедро оплачивала и среди которых оказался даже «вундеркинд» исламизма местной закваски — миллиардер Усама бен Ладен, семейство которого заправляло общественными работами на Аравийском полуострове благодаря связям при королевском дворе.

После вывода советских войск из Афганистана 15 февраля 1989 года горечь стала охватывать «джихадистов», разочарованных в обещанной победе. Коммунистический руководитель Мохаммед Наджибулла по-прежнему оставался в Кабуле (он останется у власти до апреля 1992 года), а американский союзник после ухода Красной Армии стал прислушиваться к голосам, называвшим вчерашних «борцов за свободу» опасными фанатиками и торговцами героином. Хекматьяр и Сайяф, лидеры наиболее проваххабитских фракций сопротивления, стали рассматриваться Вашингтоном как «экстремисты», подобные Наджибулле, и были лишены всякой поддержки. В Пакистане Беназир Бхутто, избранная премьер-министром на внеочередных выборах после гибели генерала Зия в результате покушения в августе 1988 года, не питала никаких симпатий к исламистскому течению, кооптированному во власть бывшим диктатором, по приказу которого в 1979 году был казнен ее отец. Она делала всё, чтобы ослабить главную силу исламизма — основанную Маудуди партию «Джамаат-и ислами», которая была «крестницей» афганской «Хезб-е ислами» во главе с Хекматьяром. В этой среде нарастал антиамериканизм, в то время как одной из целей джихада, с точки зрения Саудовской Аравии, было направить всю ярость активистов против Советского Союза, защитив от нее американского покровителя, несмотря на проклятия Хомейни в адрес «большого сатаны». В этой обстановке убийство в ноябре 1989 года Абдаллаха Аззама — одного из палестинских «Братьев-мусульман», основателя Бюро по обслуживанию арабских «джихадистов» в Пешаваре и посредника между саудовской системой и наиболее непримиримыми активистами — облегчило выход последних из-под опеки их спонсоров. Антизападные установки, которые на время — пока от ЦРУ поступали доллары и оружие — были «положены под сукно», получили новую и яркую мотивацию. Эти установки вскоре дали о себе знать радикальными акциями против европейских и американских гуманитарных агентств, работавших в Пешаваре среди афганских беженцев.

Когда 2 августа 1990 года Ирак вторгся в Кувейт, большинство исламистских движений в регионе поначалу осудили аннексию одним мусульманским государством другого. Среди афганцев с такого рода заявлениями выступили профессор Раббани, руководитель партии «Джамият», и Хекматьяр, лидер партии «Хезб», принявшие участие в конференции, прошедшей в сентябре в Мекке. В Пакистане «Джамаат-и ислами» и партия улемов (ДУИ и ДУЛ) потребовали от Саддама Хусейна вывести войска, чтобы не создавать повода для западного военного вмешательства.[218] Но вскоре последнее стало главным критерием отношения к конфликту: с ноября всё исламистское движение, усмотрев в войне американо-израильский заговор с целью завоевания господства на Ближнем Востоке, выступило единым фронтом против саудовской монархии. Особенно показательной была непримиримая позиция Кази Хусейна Ахмеда, пуштуна, обязанного своим политическим возвышением афганскому джихаду, и Хекматьяра — на протяжении 80-х годов организации, возглавляемые ими, были основными получателями саудовско-кувейтской финансовой помощи. В свете общей обстановки в регионе их реакция отражала недовольство «предательством» джихада со стороны Вашингтона и (во вторую очередь) со стороны Эр-Рияда, для которых Афганистан и Пакистан в значительной мере потеряли стратегическое значение после поражения СССР, ослабления Ирана и смерти Хомейни. На этой волне все арабские «джихадисты», остававшиеся в Афганистане, совершили поворот в ту же сторону, что и местные исламистские партии, — освободившись из-под опеки саудовского режима и выступив против него.

Эта своего рода интернациональная бригада ветеранов джихада приобрела новый облик: отныне она не контролировалась ни одним государством и была готова для самых разных предприятий радикального исламизма по всему миру. Свободная от конъюнктурных политических моментов, связанных с конкретной страной, она уже ничем не была обязана той социальной группе, от имени которой выступала ранее; она не отражала интересов ни набожной буржуазии, ни неимущей городской молодежи, даже если некоторые ее активисты и были выходцами из одной из этих групп. Они становились «свободными электронами» джихада, «профессиональными исламистами», умевшими воевать и способными научить этому других, базировавшихся в пакистанских «зонах племен» — этих оплотах контрабандистов, неподвластных Исламабаду, — или живших в лагерях афганских моджахедов. Вокруг самых рьяных активистов объединялись толпы сочувствовавших. Многие из них, находясь в сложных отношениях с властями своих стран и получив от западных консульств отказ в предоставлении визы, были блокированы в Пакистане и жили там в условиях нестабильности. К ним присоединились понаехавшие отовсюду для обучения молодые исламисты, в том числе большинство участников терактов, проведенных в 1995 году во Франции. Собираясь служить делу джихада, эти люди являли собой подобие аквариума, в котором могли «рыбачить» спецслужбы различных государств, заинтересованные в готовых на всё боевиках-экстремистах, лишенных всяких корней.

В этой оторванной от социальной реальности среде, воспринимавшей мир через призму религиозной доктрины и вооруженного насилия, зародилась новая, гибридная исламистская идеология, дававшая смысл существованию и поведению активистов, — «джихадистский салафизм».[219] На ученом языке термин «салафизм» означает течение мысли, возникшее во второй половине XIX века, которое как реакция на распространение европейских идей проповедовало возврат к традиции «благочестивых предков» (араб, салаф). В лице своих идеологов — перса Афгани, египтянина Абдо и сирийца Риды[220] — оно пыталось отыскать корни современности в мусульманской цивилизации, прибегая для этого к достаточно вольной интерпретации священных текстов. Однако в представлениях активистов салафиты — это те, кто понимают предписания священных текстов в их буквальном смысле, утвержденном традицией, выразителем которой выступал, в частности, один из крупнейших улемов XIV века Ибн Таймийя, главный авторитет ваххабитов. Это, строго говоря, «интегристы» ислама, враждебные любой инновации, которая презирается как «человеческое истолкование». По мнению активистов джихада, существовало два типа салафитов. Первые, «шейхисты», подменили поклонение Аллаху идолопоклонническим почитанием нефтяных шейхов Аравийского полуострова, в первую очередь представителей семейства Аль Сауд. Их идеологом являлся Абд аль-Азиз Бен Баз, главный муфтий королевства с 1993 года, воплощение «придворных улемов» («улама аль-балат»). Показной салафизм служил лицемерным прикрытием их общественных и личных пороков, среди которых было и подчинение немусульманской сверхдержаве — США. С «шейхистами» следовало вести неустанную борьбу на уничтожение. Вторые, «салафиты-джихадисты», в противовес предателям-«шейхистам» питали благоговейное уважение к священным текстам, понимавшимся в их буквальном смысле, но сочетали его с приоритетом, отдававшимся джихаду, первой мишенью которого должен был стать главный враг истинной веры — Америка. Саудовские проповедники-диссиденты Хавали и Ауда пользовались большим уважением в рядах этого движения, у которого появятся и многие другие идеологи, чьи псевдонимы станут регулярно мелькать в издаваемых в Лондоне бюллетенях ВИГ: среди них палестинец Абу Катада и сириец (предусмотрительно обзаведшийся испанским гражданством) Абу Мусааб, а также египтянин (натурализованный британец) Мустафа Камель, известный как Абу Хамза, — все трое ветераны джихада в Афганистане.

Кроме «шейхистов», «салафиты-джихадисты» враждебно относились и к «Братьям-мусульманам», обвиняя их в чрезмерном модернизме и слишком вольном обращении с текстом и буквой священных текстов. Даже к Сайиду Кутбу, духовному отцу радикального течения в «Братстве», они питали подозрение: ему ставился в вину его комментарий к Корану— «Фи зиляль аль-Куран» («Под сенью Корана»), оценивавшийся не как авторитетное каноническое толкование (таф-сир), а как сборник личных суждений (таавилят) автора, не получившего богословского образования. Что касалось «умеренных» «Братьев-мусульман», создававших партии, игравших в политические игры «безбожных» государств и участвовавших в выборах, то они, по мнению «салафитов-джихадистов», обманывали верующих, ибо давали религиозную санкцию режимам, с которыми нужно было, наоборот, вести беспощадную борьбу.[221]

Этими крайними взглядами «салафиты-джихадисты» напоминают одну из первых египетских экстремистских группировок, «Ат-Такфир валь-хиджра» («Отлучение и хиджра»), лидер которой, агроном Шукри Мустафа, был повешен в 1978 году. Однако Шукри, объявлявший безбожником (кяфиром) всякого мусульманина, не принадлежавшего к его секте, был не «салафитом», а скорее озаренным мистиком, на свой манер толковавшим священные тексты, не обращаясь при этом к традиции, представленной Ибн Таймийей. Более того, он проповедовал «уход» из безбожного общества, поскольку его последователи, «истинные верующие», были слабы перед лицом государства. Он вступил в столкновение с египетским режимом в безвыходных для себя обстоятельствах, ставших для него фатальными. Напротив, «салафиты-джихадисты» считали, что мусульманский мир созрел для перехода в наступление и при первой возможности следовало начинать джихад вплоть до провозглашения исламского государства.

В этом смысле «салафиты-джихадисты» являлись духовными наследниками другой египетской группировки, известной под названием «Танзим аль-джихад» («Организация джихада»), совершившей убийство Садата в октябре 1981 года, и Абдаллаха Аззама. С убийцами президента они были связаны самым непосредственным образом: после ареста и судебного процесса в Египте многие активисты, тяготевшие к «салафитам-джихадистам» и осужденные на минимальные сроки, выйдя на волю в 1985–1986 годах стали отправляться в пешаварские лагеря. Одна из самых заметных фигур среди «афганских арабов», врач Айман аз-Завахири, являлся ярким представителем этой группы. Между «Организацией джихада» и «салафитами-джихадистами» имелось и интеллектуальное родство: в отличие от озаренного Шукри убийцы президента не поленились отыскать в традиции аргументы в пользу своих деяний и ссылались на Ибн Таймийю в оправдание казни Фараона. Однако последних едва ли можно было считать «салафитами»: их исламская культура оставалась на рудиментарном уровне и носила лоскутный характер, о чем свидетельствовал опус идеолога группы, инженера-электрика Фараджа. Впоследствии это сделало их легкой добычей улемов, связанных с властью, которые не упустили случая отечески пожурить, а затем и перевоспитать этих «заблудших» юнцов.

Группа «Танзим аль-джихад» возросла на земле Египта, вышла из его бедных кварталов, но не имела никаких международных связей. Лишь благодаря деятельности Абдаллаха Аззама местный опыт этого типа смог породить джихад, распространившийся на территорию всей уммы, а затем и на весь мир. Сам Аззам оставался правоверным членом «Братства», тесно связанным с саудовским истеблишментом, на пользу которого он направлял рвение исламистских активистов всего мира. К тому же и его писания, которые в 80-е годы, в разгар борьбы афганских моджахедов против Красной Армии, оправдывали совершенно конкретный джихад и привлекали в его ряды добровольцев, избежавших потенциального влияния революционного Ирана, имели в конечном счете также планетарный замах. После 1989 года — года вывода советских войск из Афганистана и убийства Аззама — влияние его идей проявилось с особой силой. Помимо Афганистана, писал Аззам, все мусульманские страны, «захваченные» безбожниками, должны были, подвергнуться джихаду, который вернул бы их под власть ислама. В первую очередь это касалось, по мнению Аззама, его родной Палестины, Андалусии, отторгнутой от дар аль-ислам Реконкистой, и притчи во языцех исламистского движения — Филиппин, где действовал Фронт освобождения моро. Это были также граничившие с Афганистаном мусульманские республики Советского Союза и тогда еще коммунистический Южный Йемен, особенно нелюбимый Эр-Риядом. К ним примешивались государства, чьи правители не были мусульманами, и те, где власти предержащие были «плохими» верующими, что грозило бесконечным умножением числа потенциальных жертв. Фактически в начале 90-х годов этот список государств — потенциальных объектов джихада пополнили страны, о которых Аззам, возможно, имел недостаточно информации и при жизни не мог предвидеть, что они станут, в свете его концепции, фронтами планетарного джихада: Босния — с 1992 года, Чечня — с 1995 года и Алжир, родина его зятя,[222] — с начала гражданской войны в этой стране; сюда же был причислен и Кашмир, подконтрольный индийской администрации. Ученики Аззама выдвигали в отношении этих стран те аргументы, которые их учитель использовал для привлечения иностранных добровольцев к афганскому джихаду.

Помимо этой доктринальной преемственности «салафиты-джихадисты» обнаруживали сходство с другим движением, зародившимся в ту же эпоху, в том же регионе и в той же обстановке в недрах местного ислама, — талибами. И те, и другие были привержены букве священных текстов и использовали джихад для достижения своих целей. Однако талибы, принадлежавшие к ханафитской школе и течению деобанди, имели иную богословскую подготовку, нежели арабские «салафиты», и в отличие от оных являлись исключительно выпускниками традиционных медресе. Кроме того, их джихад был направлен прежде всего против их собственного общества, которому они навязывали строжайшие моральные нормы; государство и международная политика их почти не интересовали. Близость между этими двумя движениями, их почти одновременное появление, гостеприимство, оказанное талибами в Афганистане главным «джихадистам», тот факт, что некоторые из «джихадистов» сами ассоциировали себя с талибами, — всё это оставляет открытым вопрос о влиянии одного движения на другое.

Талибы — еще одни случайные дети афганского джихада, продукт его скрещивания с деобандской традицией. С момента ее возникновения в 1867 году джихад не являлся для нее приоритетом, поскольку с самого начала это интеллектуальное течение было направлено на то, чтобы позволить мусульманам Индии, уступившим власть англичанам в 1857 году и оказавшимся в меньшинстве в окружении индусов, выжить как общине в неблагоприятной среде. Деобандские улемы издавали множество фетв, благодаря которым их ученики могли скрупулезно следовать предписаниям шариата в отсутствие государства, которое бы следило за их соблюдением. Таким образом, они разработали правила modus vivendi в немусульманском обществе, в которых ни джихад, ни эмиграция на территорию ислама не предполагались. После образования Пакистана деобандские улемы, ставшие гражданами нового государства или решившие переселиться сюда из Индии, создали политическую партию «Джамият-и улама-и ислам» (ДУИ, «Ассоциация улемов ислама»). Эта политическая организация была предназначена скорее для защиты особого образа жизни в мусульманском светском государстве, для выбивания средств на нужды медресе, чем для борьбы за власть.[223] Внутри самого исламского пространства ДУИ отстаивала свою специфичность по отношению как к «Джамаат-и ислами», основанной Маудуди, которую они обвиняли в «модернизме» и смешении религии и политики, так и по отношению к своим соперникам — улемам школы барелви, создавшим «Джамият-и улама-и Пакистан» (ДУП, «Ассоциация улемов Пакистана»). Будучи мощной группой давления, опиравшейся на поддержку десятков тысяч учеников и выпускников своих медресе, деобандские улемы активно вмешивались в политическую жизнь, борясь против всего, что противоречило их видению исламского порядка. Их первыми жертвами стала Ахмадия — секта, последователей которой они считали вероотступниками и отдельные представители которой занимали высокие государственные посты. Позднее, при президенте Зия, в 1977–1988 годах, желание диктатора установить суннитский ханафитский ислам в качестве нормы, взимание шариатского налога (закята) непосредственно с банковских счетов, приведшее к восстанию 15–20 % пакистанских шиитов в июле 1980 года, открыли для деобандских активистов новый фронт деятельности — борьбу с шиизмом. К этому их подталкивало и саудовско-иранское соперничество.

Помимо войны между Ираком и Ираном и джихада в Афганистане, Пакистан стал еще одним — правда, второстепенным — фронтом этого конфликта.[224] В 1980 году появилась шиитская партия, основанная с целью сохранения общинной идентичности перед лицом суннитского господства и угроз, которые несло в себе автоматическое взимание занята. Получившая название «Техрик-и нифаз-и фикх-и джафрия» («Движение за применение джафаритской [шиитской] юриспруденции»), возглавлявшаяся молодыми священнослужителями, эта партия с 1984 года проявляла большие симпатии к иранской революции. Она пользовалась значительной помощью Тегерана и по этой причине вызывала тревогу у суннитских групп давления. Саудовская Аравия, усматривавшая в этом ахиллесову пяту контролируемого ею джихада в Афганистане, предоставила щедрую помощь организациям, готовым бороться с шиитами. Деобандское движение воспользовалось этим весьма широко: возросшие дотации позволили ему увеличить число своих медресе и расширить их возможности по приему детей из сельских и городских бедных семей; таким учащимся предоставлялся бесплатный пансион, а те, в свою очередь, пополняли ряды потенциальных рьяных борцов с шиизмом. В 1985 году возникло полувоенное молодежное деобандское движение, созданное руководителем ДУИ в Панджабе Хак Наваз Джхангви (он будет убит в 1990 году в возрасте 32 лет). Движение получило название «Сипах-и Сахаба-и Пакистан» («Солдаты соратников Пророка в Пакистане»).[225] Поставив целью признание шиитов «вероотступниками» (кяфирами), оно не останавливалось даже перед насилием в отношении их. В середине 90-х годов в рамках той же тенденции из деобандской среды вышли два еще более склонных к крайностям движения: в 1994 году — «Лашкар-и Джхангви» («Армия Джхангви»),[226] специализировавшаяся на убийстве шиитов, а в 1993 году — «Харакат уль-Ансар» («Движение партизан»),[227] боевики которого отправились вести джихад в индийский Кашмир и прославились тем, что обезглавливали попадавших к ним в руки «неверных» — солдат-индусов. Этому разгулу фанатизма отдали дань и шииты: «Сипах-и Мохаммад Пакистан» (СМП, «Солдаты Пророка Мухаммада в Пакистане»), — организация, созданная в 1994 году, которая имела на своем счету многочисленные убийства суннитов.[228]

Этот пароксизм насилия во имя религии — следствие не только региональной и международной обстановки, хотя финансовая и военная манна, свалившаяся на афганский джихад, неожиданно предоставила в распоряжение экстремистских движений доходы и тяжелое вооружение, позволившие им уже не стеснять себя никакими рамками законности. Пароксизм насилия во имя религии являлся также продуктом глубокого социального кризиса, охватившего Пакистан и особенно Южный Панджаб,[229] где в условиях непрекращавшегося демографического бума дети разорившихся бедных крестьян-суннитов противостояли земельным собственникам — преимущественно шиитам и городским структурам, контролировавшимся потомками беженцев, переселившихся в 1947 году из Индии, — мухаджирами. В отличие от основанной Маудуди «Джамаат-и ислами», которая в целом оставалась партией элиты набожных средних классов, не имевшей опоры в народных массах, деобанди выражали интересы неимущей молодежи, лишенной надежды на социальное продвижение, для которой насилие было основной формой самовыражения в замкнутом и проникнутом неравенством обществе. На период обучения медресе предоставляли своим ученикам, талибам, временное укрытие от жизненных невзгод. Но медресе могли и актуализовывать потенциал насилия своих питомцев, превращая его в джихад против всякого, кого учитель называл кяфиром, безбожником, будь то сосед-шиит, солдат-индус или любой другой человек, считавшийся «неверным». Кроме того, крайняя степень преданности своим улемам этих талибов, за годы учебы общавшихся только между собой, почти не соприкасаясь с внешним миром, вызубривая тексты, над смыслом которых им не следовало задумываться, — всё это вырабатывало у них коллективизм, в котором выражение личной воли мало что значило. В наиболее же доктринерских медресе при создании необходимых условий не составляло большого труда превратить ученика в фанатика.

После войны в Заливе деобандское движение, приобретшее больший радикализм, стало получать помощь сразу с двух сторон, что позволило ему значительно усилить собственное влияние и, наряду с ростом насилия в Панджабе и Кашмире, открыло путь к победе талибов в Афганистане. Мир саудовского ваххабизма оставался сильно разочарован выступлением пакистанской «Джамаат-и ислами» и афганской «Хезб-е ислами» на стороне Ирака, хотя обе организации получали от Эр-Рияда наиболее щедрую помощь на протяжении десятилетия. Деобандская партия ДУИ также выступила против присутствия «безбожных» солдат в Аравии, но демонстрировала меньшую враждебность к саудовской монархии. Более того, деобандские улемы были заклятыми врагами пиров (суфийских авторитетов), глав братств барелви, входивших в другую религиозную партию — ДУП, святой покровитель которой был похоронен под Багдадом и которая традиционно получала помощь от Ирака. Во время войны ее главный руководитель, участвовавший в митингах в поддержку Ирака из «любви» к Саддаму, создал центры набора волонтеров, желавших сражаться на иракской стороне. Утверждалось, что ДУП удалось мобилизовать 110 тысяч добровольцев.[230] Стремясь сохранить свое влияние в пакистанском религиозном пространстве, разочаровавшись в своем бывшем фаворите «Джамаат-и ислами», Эр-Рияд выбрал наименьшее зло, перенеся свои заботы на ДУИ, которая не была связана с международными структурами «Братьев-мусульман», ненавидела шиитов, братства и Ирак и чья строгая религиозная ортодоксия была близка ваххабитской практике. «Хезб» Хекматьяра в Афганистане также больше не пользовалась расположением Эр-Рияда: мало того что она выступила в поддержку Ирака, она еще и утратила свои позиции под натиском полевого командира Масуда. Всё это открывало путь к оказанию Саудовской Аравией поддержки афганским ученикам деобандских медресе — талибам.

Вторым источником помощи для ДУИ и талибов, к большому удивлению западных обозревателей, стало второе правительство Беназир Бхутто, чье миловидное лицо не сходило с первых полос женских журналов. И тем не менее эта женщина поддержала движение, которое вскоре спрячет лица афганских женщин за сетку чадры. Эта позиция диктовалась политиканскими соображениями Пакистанской народной партии Бхутто, которая стремилась расколоть коалицию трех религиозных партий («Джамаат-и ислами», ДУИ и ДУП), поддержавших на выборах ее соперника Наваза Шарифа — лидера Мусульманской лиги и духовного наследника генерала Зия. Вынужденная уйти в отставку в 1990 году под давлением военных — сторонников Наваза Шарифа, Бхутто вновь победила на выборах в 1993 году. Ей удалось лишить своего конкурента поддержки большинства деобандцев. Сторонники Бхутто в ДУИ получили от нее влиятельные посты. Лидер партии, Маулана Фазлур Рахман, стал председателем парламентской комиссии по иностранным делам.[231] В то же время правительство Бхутто было озабочено анархией в Афганистане, усилившейся с падением Кабула в апреле 1992 года, когда столица оказалась под контролем неустойчивой коалиции командиров моджахедов и бывших сторонников коммунистического режима. Беназир не доверяла армейским спецслужбам — ISI, этому оплоту верных сторонников Зия и Шарифа, который покровительствовал «Хезб». Вот в таких обстоятельствах в начале ноября 1994 года по распоряжению министра внутренних дел генерала Бабара в Туркменистан через афганские юго-западные провинции была направлена колонна грузовиков. Захваченная командиром моджахедов в расчете на получение выкупа, колонна была освобождена силами нескольких тысяч вооруженных до зубов талибов, своевременно прибывших из медресе, действовавших в приграничных районах Пакистана. На следующий день талибы овладели Кандагаром — столицей афганского юга. В сентябре 1996 года войска талибов войдут в столицу страны, Кабул, а к осени 1998 года вынудят своего последнего противника, командира Масуда, отвести войска в свою цитадель — долину Пандшер на границе с Таджикистаном, установив контроль над 85 % афганской территории.

Успехи талибов приписывали комбинации внешних и внутренних факторов, но такой анализ давал лишь частичное представление о динамике этих крайних исламистских движений нового типа, появившихся в середине 90-х годов на почве распада афганского джихада. Многие феи склонялись над ними и помогали им делать первые шаги: помимо Беназир Бхутто, союзницы лидера деобандской партии Мауланы Фазлура Рахмана, такого рода движения пользовались поддержкой подавляющего большинства пакистанского политического истеблишмента, даже после возвращения к власти Наваза Шарифа в ноябре 1996 года. В самом деле, Афганистан, контролировавшийся талибами, давал Исламабаду много козырей в политической игре. И сменявшие друг друга кабинеты, обреченные на короткую жизнь в условиях нестабильности, не утруждали себя политическими расчетами на перспективу, которые позволили бы просчитать и негативные последствия поддержки Талибана. Правительственная чехарда на фоне неустойчивой политической ситуации и, как следствие, ничтожно малые сроки для выработки разумного подхода лишь нагромождали нерешенные проблемы. Прежде всего следует не упускать из вида, что Пакистан оказался в региональном окружении, оставлявшем ему мало возможностей для маневра. Это и состояние постоянной напряженности с Индией, и непрекращавшиеся пограничные инциденты, устраивавшиеся военизированными исламистскими группировками в Кашмире, и «джихад на изнурение», и ядерное соперничество с Дели. Сюда же добавлялось состояние перманентной враждебности к шиитскому Ирану, поддерживавшему тесные связи со своими единоверцами на субконтиненте. Свою роль играла и подозрительность Москвы, озабоченной дестабилизацией ситуации в бывших советских государствах (Узбекистане, Таджикистане и Киргизии) со стороны исламистских движений, наступавших с юга. В этих условиях Раббани, лидер афганской партии «Джамият», возглавлявший правящие коалиции моджахедов в Кабуле в период с 1992 по 1996 год, примкнул к тройственной оси Индии, Ирана и России, в то время как Хекматьяру, поддерживаемому спецслужбами Исламабада, никак не удавалось выдвинуться на первые роли. Во-вторых, крах советской империи привел к открытию древних торговых путей из Средней Азии к теплым морям, перекрытых Москвой еще в эпоху царизма. Углеводородное сырье из Туркменистана, в котором так нуждался перенаселенный Пакистан, лишенный собственных источников энергии,[232] начало поступать в страну через Афганистан по дороге, где в ноябре 1994 года талибы предотвратили захват автоколонны, посланной генералом Бабаром. Для обеспечения бесперебойности этих поставок необходимо было, чтобы страна находилась под единой властью, гарантировавшей безопасность транспортной артерии. Со времен начала джихада Афганистан раскололся на многочисленные удельные вотчины во главе с командирами моджахедов, которые по своему усмотрению взимали дань с путешественников и торговцев. Поэтому с конца 1994 года в глазах пакистанского политического истеблишмента движение Талибан было единственной силой, способной обеспечить, действуя в тесной связке с Исламабадом, единство территории. Деобандская идеология делала бывших студентов медресе заклятыми врагами шиитского Ирана, «безбожных» Индии и России. Ко всему прочему в большинстве своем эти студенты принадлежали к этносу пуштунов, проживавших также в пакистанской Северо-Западной пограничной провинции, вокруг Пешавара, и составлявших костяк офицерского корпуса и спецслужб Пакистана. Всё это позволяло думать, что движение Талибан будет крепко привязано к Пакистану и сможет обеспечить ему необходимую «стратегическую глубину» в противостоянии с тремя его региональными врагами.

К внешним факторам, благоприятно сказавшимся на успехах талибов, к которым в первую очередь следует отнести материальную и военную помощь, добавились также и внутренние: население страны было измождено бесконечной войной, устало от вечной нехватки предметов первой необходимости, голода, коррупции, атмосферы страха и неуверенности в будущем дне. Жизнь еще более ухудшилась после падения Кабула и перехода его в 1992 году под власть моджахедов. Страна оказалась ввергнута в анархию; началась война между разными фракциями: каждая группировка забрасывала кварталы и резиденции своих противников бомбами и ракетами. Но бывали и исключения: в пуштунской зоне талибы заняли многие населенные пункты без единого выстрела. Это объяснялось высоким духовным авторитетом талибов; слава об их моральной чистоте неслась впереди их боевых порядков. Более того, сельское население, придерживавшееся старинных племенных обычаев и нравов, схожих с племенным кодексом пуштунвали, не было шокировано их ультраригори-стичной концепцией социальных отношений и взглядов на роль и место женщины в обществе. Зато защитники Кабула оказали отрядам бывших студентов ожесточенное сопротивление: первый штурм прошел неудачно, лишь только в сентябре 1996 года им удалось овладеть столицей страны. Яростный отпор встретили талибы и в районах компактного проживания шиитского населения на западе страны, где они учинили самую настоящую бойню «неверных», в частности в Мазари-Шарифе в 1998 году. Но это было неизбежным следствием религиозного рвения, заставлявшего атакующих вставать на джихад и жертвовать собой в уверенности, что они станут мучениками, шуха-да, перед которыми откроются врата рая.

С тех пор как талибы овладели Кабулом, в столице, лежавшей в руинах после столкновений между моджахедами в период с 1992 по 1996 год, воцарилось спокойствие. Но новые хозяева принесли с собой и новый жизненный порядок. Жизненные устои деобанди, усвоенные ими в родных медресе, были спроектированы уже на все общество,[233] а не только на замкнутое пространство учеников-послушников. В самом деле, эти деревенские жители, говорившие на пушту, воспринимали население Кабула, изъяснявшееся в основном на дари и привыкшее с 50-х годов к современной городской жизни, как распущенную толпу, которую необходимо было перевоспитать, чтобы смог восторжествовать шариат. Отныне горожанки не могли появляться на улицах города без чадры. Так как им было запрещено работать, то многие из них, потерявшие своих мужей и лишившиеся поддержки семьи, попрошайничали на улицах в окружении стаек детей.[234] Входы в пустовавшие министерства, чиновники которых были отправлены в лагеря по религиозному перевоспитанию, дворы домов заросли бурьяном. Деобандской культуре была чужда общественная жизнь: традиционно она была приспособлена к организации общины в скрупулезном выполнении предписаний догмы и не заботилась о государстве, которое со времен британского завоевания Индии в 1857 году считалось безбожным. В Кабуле талибы, став хозяевами афганских учреждений, лишили их прежнего содержания, заменив его тремя функциями — поддержание морали, торговля и война. Мораль, то есть строгое подчинение всех нормам деобанди, претворялась в жизнь силами «Организации по повелению благого и запрещению дурного» (это название переводится на английский язык как vicevirtue police — полиция нравов). Она носила то же название, что и аналогичный корпус в Саудовской Аравии, состоявший из знаменитых мутавиа[235] — бородатых молодцев, вооруженных дубинками и призванных осуществлять бдительный контроль за строгим соблюдением часов молитвы, за ношением женщинами платка и за соблюдением ваххабитских норм поведения в целом. В Афганистане понятие преследуемого зла было более емким. Например, безбородые мужчины или обладатели слишком короткой бороды подвергались публичной порке; телевизоры, видеомагнитофоны, светская музыка находились под запретом, то есть делалось всё, чтобы воссоздать окружение и ментальную атмосферу медресе. Непременным атрибутом постов дорожной инспекции стал шест, вокруг которого, словно военный трофей, были обмотаны магнитные ленты аудиокассет, изъятых из автомобилей. Но не всякий спектакль оказывался под запретом, тем более если он был поучителен. По пятницам столичный стадион, построенный в свое время Советским Союзом в знак проявления пролетарского интернационализма, наполнялся толпами народа: публика развлекалась зрелищем порки уличенных в пьянстве, отсечения рук ворам и казни преступников членами семьи жертвы, которым по такому случаю вручали автомат. Государство само не карало нарушителей, поскольку наличие провинившихся перед законом — это признак слабости государственной власти. Оно вверяло исполнение наказания моральному сообществу верующих под одобрение вчерашних селян, наводнивших столицу в 1996 году и «пуштунизировав-ших» ее в ущерб средним слоям, получившим образование на персидском языке и не сумевшим вовремя бежать.

Вторым видом деятельности, который процветал в «Исламском эмирате» была торговля. Вначале талибы жили за счет помощи, поступавшей из Саудовской Аравии. Это было время, когда принцы Аравийского полуострова прилетали в Кандагар на охоту, а при отъезде в качестве подарка оставляли свои джипы-вездеходы и другие весьма ценные сувениры.[236] С переходом страны почти под полный контроль талибов возросло и число источников пополнения их доходов за счет взимания транзитной платы: значительно увеличился товарооборот между Средней Азией и Пакистаном, расширился поток контрабанды из свободного порта Дубай, многократно возросли поставки героина на американский, российский и европейский рынки.[237] Всё это служило существенным подспорьем для казны «студентов, изучавших религию». Отныне в финансовом отношении талибы были независимы от зарубежных спонсоров и могли не подчиняться им.[238] Лавки на кабульском базаре, погруженном в атмосферу Средневековья, ломились от изобилия товаров. Не слышался привычный гомон торговцев, расхваливающих свой товар. Бородатые продавцы и покупатели в традиционных одеждах совершали сделки в полной тишине. Купцы и перевозчики товаров пользовались режимом, при котором эфемерность присутствия государства позволяла им процветать, не будучи обремененными налогами и какими-либо правилами.

И наконец, война — третья функция «Исламского эмирата», единственная, которая требовала элементарной централизации. Война велась из Кандагара, где находилась штаб-квартира повелителя правоверных, муллы Омара-ахунда, которого никогда не видел ни один «безбожник». Этот бывший моджахед, потерявший глаз в бою с советскими солдатами, заседал среди членов своей шуры, принимал решения о наступательных операциях против мятежных группировок, передавал свои ответы на требования иностранных государств, оказывавших на него давление. Он диктовал условия, на которых Усама бен Ладен и сопровождавшие его «салафиты-джихадисты» пользовались гостеприимством Афганистана, вопреки требованиям саудовцев и американцев.

Однако исполнение всех этих функций не превращало «Исламский эмират» в государство в истинном смысле этого слова. Это была скорее община, организованная по деобандским нормам и «раздутая» до размеров страны. Внутри этого сообщества действовали меры строжайшего морального принуждения, на окраинах велся джихад, а средствами на «пропитание» служили пошлины за транзит грузов и товаров, зачастую контрабандных. В этом смысле Афганистан талибов нельзя сравнивать ни с Исламской Республикой Иран, ни с Суданом Хасана ат-Тураби. Последние опирались на четко отлаженный административный аппарат, рационально управляли авторитарной исламизацией общества сверху и превратились в субъектов исламского пространства и международной системы. Ничего подобного не было у талибов: на мировой арене они не были представлены как государство и, с тех пор как порвали с саудовскими благодетелями, поддерживали дипломатические отношения только со своим пакистанским покровителем и своим главным торговым партнером — Объединенными Арабскими Эмиратами. Талибы были равнодушны к сфере политики — предмету главной заботы исламистских движений, сохранявших преемственность с «Братьями-мусульманами», из которых и «умеренные» и «радикальные» всеми силами стремились к власти.

Деобандская идеология не знает понятия добродетельного града: оплотом морали считается одна лишь община, сообщество верующих, сплоченных массой фетв, позволяющих каждому жить в соответствии с шариатом. Выведение государства и политической сферы за рамки легитимности оборачивается отрицанием всякого понятия о гражданстве и свободе, место которых занимают вера и повиновение.

Трудно сказать, в какую сторону будет эволюционировать талибский Афганистан. До тех пор пока продолжается джихад, пока новоиспеченные выпускники медресе прямо со школьной скамьи идут убивать «безбожников», система сможет продолжать свое существование — ценой бегства всех свободолюбивых людей и кадров, еще оставшихся в стране. Албания Энвера Ходжи и Камбоджа Пол Пота — вот, возможно, грядущая судьба талибского Афганистана, хотя и в другом идеологическом регистре. Второе вероятное развитие событий — это ползучая экспансия джихада за пределы афганской территории. И это уже происходит в Кашмире, где джихад ведет основанное в 1993 году военизированное движение деобанди «Харакат уль-Ансар», переименованное в 1997 году в «Харакат уль-моджахедин» после того, как Г осдепартамент США причислил его к террористическим организациям. Пакистанский политиковоенный истеблишмент поощряет эти группировки, рекрутирующие в свои ряды молодых бедняков Панджаба и позволяющие чужими руками вести войну против Индии. Недальновидная политика, благодаря которой социальная напряженность в нестабильной провинции переносится на внешнего врага, чревата в будущем опасностью для фундаментальных устоев самого пакистанского общества: чем займутся моджахеды после своего возвращения из Кашмира? Не превратят ли они джихад, который вели по ту сторону границы, во внутренний джихад, который после антишиитского терроризма «Лашкар-и Джхангви» может быть повернут уже против государства, открывая путь к «талибанизации» Пакистана? Этого опасаются многие интеллектуалы страны.

И все же влияние религиозных партий остается незначительным, о чем ясно свидетельствуют результаты голосования на выборах. Не добавляет им существенного авторитета и прирост голосов, полученных ДУИ И «Сипах-и Сахаба-и Пакистан», благодаря парадоксальному альянсу, заключенному с ними партией Беназир Бхутто в 1993 году.[239] Активность наиболее экстремистских группировок, вербующих сторонников среди людей, «лишенных корней», пугает набожные средние классы. В лице Наваза Шарифа, лидера Мусульманской лиги, ставшего премьер-министром в 1999 году, они нашли своего сторонника. Чтобы понравиться им, он взялся за проект полной исламизации законодательства. Время от времени реализации этого проекта придавался новый импульс, но трудности его осуществления и враждебность большинства членов магистратуры с такой же регулярностью срывали планы премьера. Молодые люди из обездоленных слоев населения, составлявшие основной вербовочный контингент для медресе и связанных с ними движений, очевидно, не могли стать самостоятельными политическими субъектами, выражая конкретные социальные интересы. Они также были неспособны ради прихода к власти войти в коалицию с исламистскими буржуазными группами, которые были бы недовольны отсутствием доступа во властную систему. В действительности последние в значительной части уже были интегрированы в правительственные структуры и не выказывали революционных устремлений. Скорее, именно с их подачи неимущая молодежь благодаря сети медресе, религиозным партиям и их военизированным организациям подталкивалась к достижению целей, которые обрекали ее на вечный антагонизм с шиитскими, христианскими или индийскими «безбожниками». Это истощало ее потенциал социального насилия, отводя удар от властных иерархий, несмотря на весь шум, поднятый вокруг радикального исламизма в Пакистане. Однако негативные последствия насилия, ставшего хроническим, для имиджа страны, называемой за границей «государством-изгоем [rogue State]», в конце концов привели к падению правительства Наваза Шарифа. В конце 1999 года оно было свергнуто начальником генштаба генералом Мушаррафом, который не преминул заявить о своем намерении следовать примеру Ататюрка. Это знак того, что в высших кругах пакистанской власти чувствовалось изменение взглядов на попустительскую политику, проводившуюся в отношении джихада.

Распад Советского Союза, который был ускорен поражением Красной Армии в Афганистане, открыл радикальному исламистскому движению, в частности «салафитам-джихадистам», базировавшимся на территории от Пешавара до Кабула, новые потенциальные фронты для джихада. В соседнем Таджикистане новое независимое государство, все кадры которого вышли из коммунистического сераля, столкнулось с вооруженной оппозицией, сосредоточенной на юге страны, в которой исламистское движение играло не последнюю роль.[240] В Чечне — автономной кавказской республике, находящейся на окраине России, но внутри ее границ, движение за независимость, во главе которого встал бывший советский генерал, с 1995 года стало приобретать оттенок джихада. Импульс этому придал молодой командир Шамиль Басаев, поддержанный группой боевиков, «профессиональных исламистов» из лагерей, расположенных на афгано-пакистанской границе, под командованием Ибн аль-Хаттаба — «джихадиста», успевшего повоевать в Таджикистане после окончания афганского джихада.[241] Однако эти столкновения происходят в зонах, мало известных остальному миру, что затрудняет развертывание кампаний солидарности и поддержки, масштабы которых остаются ограниченными. К тому же с конца 1999 года нежелание ссориться с Россией препятствует вмешательству иностранных держав в эти конфликты.