1. Религиозно–психологические причины раскола

1. Религиозно–психологические причины раскола

XVII век был «трудным столетием» как для Русского государства, так и для Русской Церкви. Начинался он Смутой, а заканчивался расколом и вихрем петровских реформ. Смута вызвала к жизни новое национально–государственное самоcознание: прежнее, сословное самосознание было потрясено до основания, а следствием политических и социальных катаклизмов стало рождение подлинно национального самосознания — наконец–то осознаны были главные задачи государства и народа. Последствия Смуты ощущались на протяжении всего XVII в., который подобен был бурному морю: хозяйственные и финансовые затруднения правительства, народные волнения, многочисленные земские соборы, попытки правительства реформировать разные стороны государственной жизни или, по крайней мере, ввести некоторые улучшения, войны с соседями, которые должны были решить национальные задачи, поставленные еще в XV–XVI вв., и наконец, постоянное проникновение в жизнь страны западных влияний, подрывавших исконный уклад старомосковского быта с издавна сложившимися привычками и воззрениями людей, всю структуру московской культуры, — это было, пожалуй, слишком много для отрезка времени всего в 100 лет. Во всех этих явлениях скрывались зародыши будущих петровских реформ и все же петровская Россия появлялась на свет в великих муках… [939]

Жизнь Русской Церкви в это «трудное столетие» тоже была неспокойной. Не только потому, что Церковь должна была существовать в этих условиях, но и потому, что политические и социальные потрясения не прошли бесследно для внутреннего строя христианской Церкви, для духовенства. Душевное состояние духовенства, его мировоззрение стало терять былую прочность и ясность. XVI столетие еще не знало сомнений: Башкин и Косой, предвестники позднейших русских религиозных исканий, не характерны для своей эпохи; критика со стороны нестяжателей исходила не из чувства сомнения, а из здоровых стремлений к реформам; но после Смуты идея «Москва — третий Рим» теряет свою былую отчетливость, свою исключительную притягательность, перестает быть национальным и религиозным идеалом, ибо политические и социальные потрясения не прошли мимо нее. В некотором смысле XVII столетие было эпохой испытания этой идеи, проверкой того, насколько ее можно осуществить на практике, действительно ли все в ней должно остаться без каких бы то ни было перемен, все ли в этой идее безошибочно верно. В то же время росло сомнение в том, все ли имеет одинаковое религиозное значение, надо было понять, что вечно и непреложно, а что временно и подвержено изменениям. Эти сомнения и вопросы волновали и церковную иерархию, и все прочее духовенство, и даже верующих мирян.

Иерархия колеблется между принятием мер ради сохранения существующего и исправлением ошибок: с одной стороны, она борется против чуждых влияний — как в 1–й четверти, при патриархе Филарете, так и в последней, при патриархе Иоакиме, с другой — она вынуждена привлекать из Южной Руси ученых, находившихся под явным западным влиянием, и, кроме того, в течение всего столетия предпринимать разные улучшения и исправления. Не удивительно поэтому, что церковная иерархия не всегда шла прямым путем; в ее рядах было много непоколебимых приверженцев идеи «Москва — третий Рим», но лишь немногие из иерархов готовы были упорно бороться за эту идею. Поэтому в решающие моменты не церковная иерархия, а подчиненное духовенство и масса верующих мирян убежденно и стойко боролась если и не за всю идеологию «Москва — третий Рим» в целом, то, по крайней мере, за отдельные ее элементы. И происходило это не только потому, что сверху пытались как–то изменить, усовершенствовать эти элементы, а потому, что именно эти элементы дороги были религиозному чувству народа.

Литургическая жизнь была средоточием религиозности той эпохи: она заменяла догматическое сознание и знание догматов, в ней заключалась вся вера народа, это было самое чувствительное место верующего сердца. Несмотря на недостаточное знание догматов, православный христианин в Москве хорошо знал содержание долгих богослужений, с которыми он внутренне сроднился, знал слова молитв и богослужебные обряды. Религиозные обряды легко укореняются в душе верующего, они понятней ему, чем догматы, особенно если Церковь и церковная иерархия печется об их сохранении. Когда же церковная иерархия попыталась изменить обряды, которые так дороги были народной религиозности, то возник вопрос: не встала ли поступающая так иерархия на ошибочный и погибельный путь, не приведут ли ее мероприятия к отступничеству, к ереси? Уже сама постановка этих вопросов потрясла религиозное сознание многих современников. Так, вследствие недостаточного знания догматов и переоценки значимости обрядов и церковных обычаев, возникла тесная связь между двумя совершенно разными вещами. Исправление обрядов расценили как изменение веры и осудили как измену вере. На этой религиозно–психологической почве выросло судьбоносное для русского народа церковное потрясение XVII в., названное расколом. Сам же патриарх Никон с непреклонностью боролся за исправление богослужебных книг (предпринятое по его повелению, но не им задуманное) больше из самолюбия и гордыни, чем из принципиального признания необходимости этого исправления.