Никон Алексеевич
Никон Алексеевич
В уездном городе было торжество: открывался приют для детей. Много разговоров было об этом приюте, никому не верилось, что он мог вообще открыться, потому что его учредителя, Никона Алексеевича Отрокова, многие считали чудаком.
— Отроков-то, слышали, детский приют затеял?
— Блаженный!
Над ним вообще любили смеяться, может быть, потому, что потешаться над безобидными людьми безопасно.
Никону Алексеевичу исполнилось тогда семьдесят лет. Это был худой, высокий старик с добрым, бесхитростным лицом. Он вечно куда-то торопился. Не успеют купцы ранним утром открыть свои лавки, Никон Алексеевич тут как тут.
— Господин Отроков!
А он, сняв шапку и добродушно улыбаясь, со всеми раскланивается. Гели во время разговора кто-нибудь с недоверием высказывался о будущем приюте, Никон Алексеевич сразу замолкал, в его голубых глазах блестели слезы. Постоит с ними немного, вздохнет:
— Прощайте! — и уйдет от обидчиков, а тем станет стыдно.
— И охота вам, господа, блаженного трогать? — скажет иной купец. — Не видите разве, что он не в себе? Вот приют затеял открыть без разрешения и без денег!
— Чужая душа — потемки, — ответит другой, — говорят, что у него есть деньги в банке, он ради Христа насобирал. На днях его хозяйка рассказывала, будто придет он вечером домой и радуется: «Слава Богу, умножилась сиротская лепта!» А то уезжал недавно… Помните, мы еще думали, куда исчез наш блаженный, не на богомолье ли отправился? А он, значит, собирать ходил и бумагу взял у епископа!
Он всюду вхож: и к владыке, и к губернатору! И в Петербурге, говорят, именитую родню имеет… Ничего в том нет удивительного! Он в петербургском высшем обществе был принят, богат и славен был, а потом случилась какая-то таинственная история, и наш Никон Алексеевич из Питера уехал и в блаженные попал. Ведь как дитя неразумное стал, но богоугодными делами занимается. В селе Курилове школу с приютом для слепых и калек открыл, для городской больницы купил койки, пару приходских школ учредил.
— Неужели и у нас откроет приют?
— Мне почему-то не верится…
Но обещания Никона Алексеевича сбылись: приют был открыт! И с самого утра в день его открытия народ толпился на площади перед двухэтажным особняком с синей вывеской: «Детский приют». Из открытых окон доносился топот и шум. В приюте расставляли мебель и готовились к молебну. Толпа волновалась, обсуждая предстоящее событие…
INCLUDEPICTURE "media/image59.jpeg" * MERGEFORMAT
— У меня, — рассказывала окружающим какая-то мещанка-домовладелица, — остановилась вчера важная барыня из губернии. Говорит, что на освящении будет сам губернатор, из уважения, дескать, к блаженному. А Никон Алексеевич пришел к ней вчера и давай какие-то документы читать. Прослезилась тогда эта барыня, вздохнула и говорит: «Просто не верится, чтобы это мог сделать один человек! Праведный вы, Никон Алексеевич, праведный!» А он-то, блаженный, все улыбается. «Божье дело, — говорит, — матушка, Его святая воля!»
Рассказчица, смахнув слезу, замолчала. Подъехали экипажи, толпа расступилась и пропустила коляску с генералом и важной барыней и потом другую вслед за первой — с губернатором и блаженным. Минут двадцать спустя в приюте начался молебен, затем батюшка окропил стеньг святой водой, гости позавтракали, и губернатор отправился домой. Никон Алексеевич поехал проводить губернатора до ближайшей почтовой станции.
Густые сумерки уже легли на землю, когда он возвращался на телеге домой. Отпустив у въезда на городскую площадь мужика, он поднялся на гору. Пошел не спеша к себе глухими переулками, вдруг ему почудился запах гари… Отроков остановился… «Да, пахнет гарью!». Он обернулся и замер. Из окон дома зажиточного купца Коробухина вырывались огненные языки, они уже лизали узорчатый карниз! А на темной улице не было ни души. «Батюшки, Коробухин горит!» — холодом обдало старика, и он стремглав бросился к горящему дому…
Влетев в раскрытые ворота и ударив в дверь кулаком, он ворвался в комнату. Темно, все окутано дымом, в котором видны всполохи огня. Он услышал слабый стон. «Кто это? Может, жена Коробухина? Неужели она одна?».
Голова у Никона Алексеевича закружилась, он выскочил в сад, чтобы позвать народ, но потерял сознание и упал…
А пламя между тем пробило крышу. Сбежался народ, приехали пожарные, кто-то вбежал в комнату и минуту спустя неистово закричал:
— Анисья задохнулась в дыму!..
— А сам-то где?
— Самого Коробухина нет! Он с работником с утра уехал в деревню!
Стали выносить вещи и увидели железный сломанный сундук… И страшные слова «грабеж» и «поджог» облетели всех. Но кто, кто мог решиться на это преступление?! Вдруг в саду увидели блаженного, он лежал около дерева…
— Эй, Никон Алексеевич! Вставайте!
Его подняли. Он открыл глаза.
— Что вы здесь делаете?
Кто-то толкнул старика в спину коленом. Он весь как-то съежился, но ничего не сказал… Посмотрев на стоящих перед ним людей, он отрицательно покачал головой и опять в его глазах показались слезы.
— Ишь притворяется! Ограбил, поджег, а теперь дурака валяет! Эй, ребята, веди его в участок! Ай да блаженный!
— Так-то он приюты строит! Недаром он, братцы, Коробухину недавно грозил: придет, говорит, время, Прохор, когда ты захочешь раскошелиться, скупой человек, да поздно будет!
Никон Алексеевич наконец пришел в себя.
— Что я недавно говорил? — спросил он.
Ему ничего не ответили и потащили в участок. Тут старик совсем растерялся. Иногда ему казалось, что все это происходит во сне… Он видел сочувственное отношение к себе полицейских чиновников, их соболезнование в его несчастье и не мог понять, почему так случилось. Утром он был поражен, когда пришел следователь и приступил к допросу.
— Что я сделал? — улыбнулся Отроков. — Неужели меня, и правда, подозревают? Господи! Ай, люди, люди!..
Потом его выпустили на свободу, потому что кто-то поручился за старика. Никон Алексеевич вышел на улицу и побрел в приют к ребятишкам. Ему было не по себе. Ужасное обвинение, брошенное ему, смутило душу, и его сердце то замирало, то начинало болезненно ныть. Горькое чувство обиды вызывало слезы. «Вот как невинно погибают», — думал Никон Алексеевич, приближаясь к приюту. И не видел старик, что прохожие сторонятся его, не замечал он, что в приюте все как-то испуганно смотрят на него.
А дома хозяйка встретила его вся в слезах, начала причитать, но он быстро ушел в свою комнату, бросился на кровать и, окончательно расстроенный, заплакал…
Прошло несколько минут. Кто-то постучал в дверь:
— Откройте!
— Кто там? — спросил Никон Алексеевич, быстро вытерев слезы и подойдя к двери.
— Я, то есть Исай Безуглый.
INCLUDEPICTURE "media/image60.jpeg" * MERGEFORMAT
Отроков впустил тщедушного мужичка в рваных лаптях. Безуглый переступил через порог и остановился, с каким-то болезненным напряжением устремив на Никона Алексеевича свои подслеповатые глаза. Его лицо было изможденным, всклокоченные волосы отливали сединой.
— Что ты, друг мой? — обратился к нему хозяин.
Исай молчал.
— Может, просьба какая есть? — продолжал Никон Алексеевич.
Исай вдруг грохнулся на пол.
— Никон Ляксеич, мученик ты невинный, каюсь я перед тобою, каюсь… каюсь! Мочи моей боле нет таиться! — заикаясь и дрожа всем телом, заговорил, ползая на коленях, Безуглый. — Я грабитель! Я поджигатель!
Отроков отшатнулся.
— Что ты, что ты, Исаюшка! — замахал он руками на Безуглого.
— Ох, это я! — зарыдал тот. — Лукавый сманил, потому что нужда одолела, денег захотелось. Баба, то есть жена, от болезни тает, ребятишки от голода распухли, нет ни земли, ни хаты… А у Коробухина-то денег уйма, сам видел и… позарился, потому что баба тает, малолетки есть просят! Ох, голодно, есть хочется!. . А ты безвинно страдаешь, батюшка! Никон Ляксеич, что делать теперь? Ох, трудно мне, ох, трудно! А денег было всего шестнадцать рублей, а дома теперь сироты! Душу свою загубил, дом сжег… Господи, окаянный я!
Исай опять зарыдал.
— Хватит, вставай! — взяв его за плечи, спокойно, как только мог, произнес Отроков.
Безуглый поднялся на ноги и, закрыв лицо руками, всхлипывал.
— Иди домой с Богом, — мягко продолжал Никон Алексеевич, — преступление совершил я!
— Как?!
— Да, я. Понимаешь, я и дом поджег, я и ограбил, из-за меня жена Коробухина задохнулась в дыму! — Никон Алексеевич приветливо улыбался. — Эх, Исай, Исай! Ты думаешь, мне страшно грозящее наказание? Нет, мой друг! Оно легко будет… Ты отец и муж, а я один как перст. Ты должен заботиться о семье, мне не о ком заботиться. Приют мой обеспечен, надзор за детьми существует. Дай же мне быть христианином, истинно возлюбить ближнего, как самого себя, и облегчить твой тяжелый крест. Я пойду куда придется, а ты поднимай малюток, расти их и покой жену. Я дам тебе сейчас двести рублей, иди с Богом и обо всем молчок. Слышишь? А я как сказал, так и сделаю. Я — преступник. Молитесь за меня Боту. Я сознаюсь. Понесу наказание…
Месяца через три Никона Алексеевича судили. Зал, в котором был суд, был переполнен. Все с напряженным вниманием ожидали исхода дела.
— Обвиняемый! — обратился председатель к безучастному Никону Алексеевичу. — Вам дается последнее слово.
Отроков поднялся со скамьи и мягко улыбнулся. Наступал момент расплаты… Но за что? За чужое преступление.
— Господа судьи, — торжественно произнес он. — Я грешный человек. Так судите же меня по совести, если не можете не судить!
Присяжные удалились в совещательную комнату на час…
— Нет, не виновен! — громко произнес председатель, и весь зал облегченно вздохнул…
— Слава Тебе, Господи!..
Все обернулись в ту сторону, откуда раздались эти слова. Обернулся и Никон Алексеевич, опять приветливо улыбавшийся…
Исай Безуглый стоял в глубине зала, крестился и всхлипывал…