Глава VI. ЗАТВОР

Глава VI. ЗАТВОР

понятием “затвора” нередко соединяется представление, что о. Серафим вошел в высшую степень подвига — уединение. Но можно думать иначе: с видимым затвором в монастыре, собственно, окончилось уединение, или пустынножительство, и началось уже служение преподобного миру. Если же первые годы этого подвига он и проводил еще в безмолвии, то они являются скорее подготовкой к новому его послушанию — спасению людей.

В самом деле, уже один выход из пустыни и возвращение в многолюдную обитель, хотя бы и в затвор, есть уже вид общения с миром. А жизнь его здесь есть живая, наглядная проповедь и монахам и богомольцам: своим затворничеством и молчанием о. Серафим учил их спасению, подвигам и боголюбию не меньше слов. Во всяком случае, его пример здесь, на виду у всех, был более действенным и поучительным, чем в далекой пустыне, где он был к тому же отрезан от общения с людьми, за немногими исключениями. А пройдет еще лишь пять лет, и созревший духом Серафим совсем оставит свое уединение и открыто выступит на апостольский подвиг служения людям. И потому нужно думать, что дальней пустынькой закончился второй период его жизни: первый — мирской — был до киевского богомолья; второй — монашеский — от кельи Досифея до выхода из пустыньки; и третий — апостольский — от затвора до смерти.

Сам преподобный не дерзнул бы, по смирению своему, оставить пустынь и идти на проповедь, учительство и “служение. Не захотел бы он оставить и возлюбленного сладкого безмолвия пустыни. Но Промысл Божий сам руководит святыми своими.

“Знаю человека, — говорил великий пустынник древности Макарий Египетский, вероятно, про себя, — который ничего бы не хотел иного, как лишь сидеть в углу пещеры да наслаждаться блаженным созерцанием. Но Бог Сам на время оставляет его, чтобы хоть таким образом, придя в обычное состояние, он мог послужить еще и братиям своим”.

Так случилось и с преподобным Серафимом: созревший плод пустыни снимается с древа уединения и полагается пред глазами людей. Но и здесь дается ему еще некоторое время “долежаться”, чтобы, умягчившись совсем и достигши последней сладости, быть всецело угодным Господу и приятным для людей.

Таким образом, затвор был для преподобного, с одной стороны, итогом прошлого подвига, а еще более — приготовлением и вступлением в новый период жизни, во вторую половину монашества. А чтобы не было очень резкого перехода от уединения к служению, для этого Господь и выводит Своего любителя безмолвия из пустыни в монастырь, где он некоторое время, по-видимому, продолжает еще прежнюю жизнь, но в самом деле уже начинает исполнять новое служение.

Случилось же это так.

Как мы видели, о. Серафим с ухода своего в молчальничество все реже стал посещать монастырь и даже редко причащался святых Христовых Тайн.

Кто знает жизнь безмолвников, для того это не удивительно — так поступали многие из них, а преподобная Мария все 47 лет пустынничества ни разу не причащалась, после того как ушла из Иорданской обители святого Иоанна Предтечи, и лишь за час до смерти сподобилась Животворящих Тайн от старца Зосимы.

Сподобляет ли их Господь спасительной сладости Своего общения чрез молитву и созерцания, или они таинственно, неким “невидимым образом сподобляются причастий чрез Ангела Божия”, — как говорил о. Серафим вдове Еропкиной, — сие выше нашего обычного разума и опыта…

А потому не дивно, что братия монастыря стали смущаться… Люди часто недоумевают и даже возмущаются, когда другие поступают иначе, чем они… Стал на их сторону и новый игумен Нифонт… Уже отмечено было, что он был иного духа, чем о. Серафим. Он отличался способностями к управлению (административными) и опытностью в казначейских делах, наблюдал за точным исполнением богослужебного устава (между прочим, при нем поминальные записи о живых и усопших прочитывались на проскомидии неизменно еще до чтения часов); он оставил по себе память как способный строитель и украситель монастыря, строго хранил посты, был трудолюбив, нестяжателен, приветлив в обращении с посетителями обители, начитан в книгах, свободен в слове.

Но при всем этом есть данные думать, что он не был единодушен с о. Серафимом… Да и не он лишь один. Известный писатель-богомолец Муравьев, посетивший Саров вскоре после смерти святого старца, с благоговением расспрашивал о нем у братии. Каково же было его удивление, когда он в ответ услышал легкомысленно-дерзкие и горделивые слова: “У нас все — Серафимы”. Чтобы понять это, нужно глубоко уяснить и усвоить учение преподобного, а лучше сказать — Церкви или Самого Духа Святого, о сущности христианства и о смысле не только подвигов, но даже и добродетелей… И читатель дальше сам это увидит в дивной, богооткровенной беседе о. Серафима с Н.А.Мотовиловым…

А может быть, и враг зависти смущал игумена: он пришел на 20 лет позднее преподобного (1787 год) и выбран был в настоятели уже вследствие отказа от сей должности о. Серафима. Бог весть… Но не видим мы радости у о. Нифонта от общения с чудом, не только Саровским, но и всемирным, каковым был старец Серафим… Ни одной ласки, ни одного любовного факта…

Это же не случайно… Ведь предшественник его, о. Исаия, так нежно любил святого и чтил его, что даже на тележке возили его к угоднику… Здесь же совсем иное… А между тем старец при его игуменстве прожил 25 лет (с 1807 по 1832 г.), и притом наиболее славного своего подвига, чудес, прозорливости… Слава о нем шла уже по всей России, а в дому своем, по слову Писания, его далеко не все считали пророком (Мф.13,57)[9].

Но Господь все направляет во благо, и милость Его… к боящимся Его (Пс. 102, 11–13; Лк.1,50). Так случилось и здесь.

Уставный и закономерный игумен советуется со старейшими братиями монастыря по поводу особливого, но обычного жития пустынника, и они решают: предложить о. Серафиму, буде он здоров и крепок ногами, по-прежнему ходить в обитель по воскресным и праздничным дням и причащаться Св. Тайн; если же ноги его уже не служат, то возвратиться ему в монастырь на всегдашнее жительство в своей келье.

Это решение должен был передать ему брат, носивший пищу, при первом же приходе к нему в пустыньку. Отец Серафим молча выслушал и отпустил его, не промолвив ни единого слова… Решение монастырского собора было столь неожиданным, что оно застало молчальника как бы врасплох: он привык к послушанию, но есть ли на это и Божья воля? Должно ли оставлять святое и спасительное безмолвие, если и на него он пошел тоже по благословению святых отцов своих — Иосифа, Пахомия, Исаии? Да и легко ли ему теперь, после 16 лет, оторваться от сладкого безмолвия и возвратиться в обитель?

“У кого, — пишет позднейший безмолвник и затворник епископ Феофан, — образовались “влечение внутрь” и восхищение к Богу, и особенно у кого “начали действовать совершенное предание себя Богу и непрестанная молитва”, удержать такого в общежитии и сожительстве с другими невозможно”.

“Возлюбившие блаженное безмолвие проходят делание умных сил и подражают их образу жизни. Не насытятся они во веки веков, восхваляя Творца: так и восшедший на небо безмолвия не насытится, воспевая Создателя. Таким образом, все занятие безмолвника— быть с единым Господом, с Коим и беседует он лицом к лицу, как любимцы царя говорят ему на ухо”.

“При этом такое внутреннее безмолвное делание ограждается и охраняется другим — блюдением безмятежия помыслов”…

…И вот теперь отцу Серафиму предлагают оставить это “блаженное безмолвие”, насильно хотят возвратить его снова в “сожительство с другими”, поместить опять в молву многолюдного монастыря, посещаемого тысячами паломников…

Какой перелом жизни!.. Это теперь не менее важный или даже более важный и решительный момент для духа преподобного, чем оставление родного крова и любимой матери 32 года тому назад: там все светлое, высокое и увлекающее было впереди; теперь же его, кажется, влекут назад, к низшему, пройденному, почти уже забытому за 16 лет пустыньки…..Что делать?

И становится понятным поведение святого молчальника: безмолвно он выслушал весть от брата, безмолвно и проводил его, без единого слова…

Значит, этого слова еще не было в душе преподобного.

…Послушник в недоумении ушел обратно. А старец, несомненно, обратился к Богу, “лицом к лицу, как любимцы царя говорят ему на ухо”. В этом прошла вся неделя…

Привыкший к безусловному послушанию, о. Серафим не мог сойти с этой спасительной для многих стези. Но еще меньше он мог оставить “блаженное безмолвие”. Выход он, подобно Григорию Богослову, нашел в среднем пути: он решил жить в монастыре, как бы в пустыни, быть вместе с другими телом, но безмолвствовать духом. Преподобный решил жить в обители — в затворе: так сочетаются и внешнее послушание и внутреннее безмолвие. Лишь увеличится сила подвига, ибо в монастыре хранить безмолвие духа, даже в затворе, будет труднее.

“Есть безмолвие внешнее, — говорит святой Иоанн Лествичник, — когда кто от всех отделившись живет один; и есть безмолвие внутреннее, когда кто в духе един с Богом пребывает не напряженно, а свободно, как свободно грудь дышит и глаз видит… Пусть келья безмолвника заключает в себе тело его, а сие последнее имеет в себе храмину разума”.

“Безмолвие, — говорит епископ Феофан Затворник, — не всегда есть уединенный образ жития, но непременно бывает состоянием, в коем внутрь собранный и углубленный дух, огнем Духа Божественного возводится к серафимской чистоте и пламенению к Богу и в Боге”.

Отец Серафим достиг уже этого состояния, и потому ему было безопасно возвратиться в обитель и идти дальше по пути живого богообщения… И казалось, будто в существе ничто не менялось. Но Бог усмотрел лучшее…

…Брат рассказал, как принял его батюшка. Отец-настоятель, может быть, узрел в этом молчании признак своей воли, велел послушнику в следующее воскресенье повторить ему решение собора. На этот раз о. Серафим благословил брата и вместе с ним пришел в монастырь. Это было 8 мая 1810 года, в день тайнозрителя и Апостола любви Иоанна Богослова, и в канун великого Чудотворца, Многомилостивого Святителя Николая. Первый сочетал в себе и высочайшее созерцание, и нежнейшую любовь к “деткам”, “чадцам”, людям (1Ин.2,1; 4,4; 5,21).

А святому Николаю, когда он хотел уйти в пустынь, был глас Божий: “Иди в мир, и спасешь душу свою”.

Не заходя в келью, о. Серафим направился в больницу, а когда заблаговестили ко всенощному бдению, он пришел в храм…

Весть об этом быстро распространилась среди братии: удивились, но и обрадовались они, что батюшка решился опять жить среди них.

На другой день преподобный причастился Св. Тайн по обычаю, в больничной церкви, а оттуда направился к отцу игумену Нифонту и получил от него благословение жить в затворе в своей монастырской келье.

Так начался новый, третий, монашеский подвиг его, продолжавшийся тоже почти 16 лет. Из них первые пять лет были затвором в полном смысле, а потом батюшка постепенно будет ослаблять его, чтобы служить людям.

Жизнь его и внутренне и внешне проходила приблизительно так же, как и в пустыньке. Разница лишь заключалась в том, что он уже никого решительно не принимал, ни с кем не говорил. Кроме того, он не мог уже по-прежнему заниматься здесь и физическим трудом, уделял этому лишь малое время. И потому весь и всецело отдался только молитве, богомыслию, чтению Слова Божия и святых Отцов, освободившись от всяких иных забот и попечений.

— Малый волос смущает око, и малое попечение губит безмолвие, — говорят святые Отцы. И это “безпопечение” и дано было затворнику. В келье его, кроме иконы и обрубка пня, не было ничего. Он для себя не употреблял даже огня. Питьем его была одна вода, а в пищу он употреблял только толокно да кислую капусту. Все это доставлял ему живший рядом с ним по келье монах о. Павел.

“Затворник, — пишет автор Дивеевской летописи, — чтобы никто не видал его, накрывал себя большим полотном, и, взявши блюдо, стоя на коленях, как бы принимал пищу из рук Божиих, уносил ее в келье. Там, подкрепивши себя пищею, посуду ставил на прежнее место, опять скрывая лицо себе под полотном. Покров, набрасываемый на лицо[10], объясняется примерами древнейших пустынножителей, которые кукулем скрывали вид свой, еже не видети суеты (Пс. 118, 37). Случалось так, что старец и вовсе не являлся брату, и носивший пищу опять уносил все, что было предложено: старец оставлял себя без вкушения пищи.

Впоследствии же, когда о. Серафим несколько ослабил строгость затвора и даже сокровенно иногда выходил в лес, то он по временам питался даже одною травою, как об этом сам он поведал потом, уже после затвора Дивеевской сестре Прасковье Ивановне, в постриге — монахине Серафиме.

Только что вступив в обитель, она 2 февраля, в день Сретения, получила от батюшки первое послушание: дважды в один день прийти к нему из Дивеева в Саров и обратно. Это составляло около 50 верст. Смутилась сестра, но, убежденная старцем, поступила по повелению его. Встретив ее в первый раз после ранней обедни, батюшка весело отворил ей дверь со словами: “радость моя”, потом, посадив ее отдохнуть, подкрепил частицами просфоры и святою водою и отослал обратно с большим мешком толокна и сухарей для обители. К вечерне она пришла во второй раз.

— Гряди, гряди, радость моя! — с восторгом приветствовал ее о. Серафим, — вот я накормлю своею пищею.

И поставил перед нею большое блюдо пареной капусты с соком. Когда она начала есть, то ощутила необыкновенный вкус. В другой раз он велел ей работать в лесу и собирать дрова.

“Часу в третьем, — рассказывается в записи, — он сам захотел поесть и говорит: “Поди-ка, матушка, в пустыньку: там у меня на веревочке висит кусочек хлеба, принеси его”. Сестра принесла. Батюшка посолил хлеб, помочил его в холодной воде и начал кушать. А часть он отложил сестре Прасковье, но она не могла даже разжевать его — так он засох и зачерствел. И подумала: какое лишение терпит батюшка! А он прозрел ее мысль и сказал: “Это, матушка, еще хлеб насущный! А когда я был в затворе, то питался зелием: траву снить обливал горячей водою, так и вкушал; это пустынная пища, и вы ее вкушайте”.

Незадолго перед кончиной преподобный подробнее рассказал о своем постничестве: “Я сам себе готовил кушанье из снитки: я рвал ее да в горшочек клал; немного вольешь, бывало, в него водицы и поставишь в печку — славное выходило кушанье”.

Я спросила его: как же зимой он ее кушал и где брал? Он ответил: “Экая ты какая! На зиму я снитку сушил и этим одним питался. А братия удивлялись — чем я питался? А я снитку ел… И о сем я братии не открывал, а тебе сказал”.

Нес преподобный и другие подвиги. Спал он мало. Сколько именно, не знаем, но, конечно, не более того, чтобы лишь не повредить “другу” — плоти в ее служении духу. Если он говорит, что даже в начале своего монашества спал четыре часа ночью (от 10 вечера до начала 2 утра), то теперь, можно думать, он отдавал сну еще меньше, только бы “не повредить голове”. Все это, к сожалению, покрыто тайною…

Предавался ли затворник каким-либо иным, чрезвычайным формам лишений и изнурения тела — неизвестно. Есть предание, о коем рассказывается в Житии его Дивеевского издания, будто он тайно носил и вериги тяжестью в 20 фунтов на груди и 8 сзади, и железный пояс, что еще более пригибало к земле его сгорбленную фигуру. И будто в морозное время он под железо подкладывал чулок или тряпку.

Но это точно не удостоверено. Таких вериг не осталось нигде. А по словам Саровских старцев, о. Серафим носил в затворе на груди большой пятивершковый крест на веревке. Вероятно, это и дало основание говорить о веригах. Во всяком случае известно, что другим он впоследствии не советовал чрезмерных внешних подвигов. Вместо этого заповедовал духовную борьбу над собой и над своими душевными страстями.

Однажды — это было много лет позднее — к преподобному пришел какой-то босой странник из Киева, сопровождаемый Саровским послушником. Старец в это время жал голыми руками осоку. Тотчас он велел привести странника. Благословив его и посадив обоих гостей возле себя, прозорливый о. Серафим сразу стал советовать босому посетителю оставить избранный им путь: прекратить богомоление, обуться и снять с себя вериги… А их под одеждою странника совсем не было видно… И нужно возвратиться домой: там ждут и тоскуют по нем жена, мать и дети.

“Мню, — добавил о. Серафим, — что весьма хорошо торговать-то хлебом, у меня же есть знакомый купец в Ельце, тебе стоит только прийти к нему поклониться и сказать, что тебя прислал к нему убогий Серафим, он тебя и примет в приказчики”.

Наставив еще странника, преподобный отпустил его с любовью.

На обратной дороге в монастырь богомолец открыл послушнику, что все так и было, как сказал прозорливый старец: прежде он занимался хлебною торговлею, потом из любви к Богу, но без благословения, решил бросить семью, выхлопотал годовой паспорт, надел вериги, скинул обувь и босиком начал ходить по монастырям, думая этим угодить Богу. Теперь он без сомнения узрел неправоту свою и послушается заповедей святого старца.

Послушник Иоанн (Тихонов) рассказывал про себя, что долгое время мечтал о ношении вериг для умерщвления тела и, наконец, достал их, но пошел сначала к о. Серафиму. Великий старец, увидев его, прозрел тщеславное намерение неопытного книжника, начитавшегося житий, и, улыбнувшись, сказал, прежде чем тот раскрыл уста: “Вот что я скажу тебе: приходят ко мне дивеевские младенцы и просят моего совета и благословения: один — носить вериги, а другие — власяницы, то как ты думаешь, по дороге ли их дорога-то, скажи мне?”

Ничего не понимая, послушник ответил: “Я, батюшка, не знаю”.

Отец Серафим повторил вопрос. Тогда тот уже догадался, что прозорливый старец о нем-то и говорит, и попросил у него благословения на вериги.

— Как же ты не понимаешь? Ведь я тебе об этом-то и говорю, — сказал о. Серафим. И далее объясняет неразумие и бесполезность этого подвига для таких неустроенных людей. — Многие из святых отцов носили вериги и власяницу, но они были мужи мудрые и совершенные; и все это делали из любви Божией, для совершенного умерщвления плоти и страстей и покорения их духу. Но младенцы, у которых царствуют в теле страсти, противящиеся воле и закону Божию, не могут этого делать. Что в том, что наденем и вериги, и власяницу, а будем спать, и пить, и есть столько, сколько нам хочется… Мы не можем и самомалейшего оскорбления от брата перенести великодушно. От начальнического же слова и выговора впадаем в совершенное уныние и отчаяние, так что и в другой монастырь выходим мыслию и с завистию, указывая на других своих собратий, которые в милости и доверенности у начальника, принимаем все его распоряжения за обиду, за невнимание и недоброжелательство к себе. Из этого рассуди сам: как мало или вовсе нет в нас никакого фундамента к монашеской жизни, и это все оттого, что мы мало очень рассуждает и внимаем ей.

Обличенный послушник вериг не стал носить, но из монастыря Саровского все же ушел после. Фундамента не оказалось, то есть послушания.

Впрочем, известен случай, когда о. Серафим благословил пустыннице Анастасии Логачевой, в иночестве Афанасии, носить и вериги для усмирения плотских похотей, когда ей было всего лишь около 23 лет. Она была потом основательницей женской Курихинской общины Нижегородской губернии.

А обыкновенно о. Серафим советовал вместо подвигов понуждение и упражнение в добрых делах. Вот что он сказал одному мирянину, который тайно думал о Киеве: “Укоряют — не укоряй, гонят — терпи, хулят — хвали, осуждай сам себя, так Бог не осудит, покоряй волю свою воле Божией, никогда не льсти, люби ближнего твоего: ближний твой — плоть твоя. Если по плоти поживешь, то и душу и плоть погубишь, а если по-Божьему — обеих спасешь. Это подвиги больше, чем в Киев идти или и далее”.

Занятие Словом Божиим во время затвора, естественно, было увеличено, так как труд нести было невозможно и, следовательно, оставалось свободное от молитв время.

“Вот я, убогий Серафим, — поведал он некоторым после, — прохожу Евангелие ежедневно: в понедельник читаю от Матфея от начала до конца, во вторник — от Марка, в среду — от Луки, в четверг — от Иоанна, в последние же дни разделяю Деяния и Послания Апостольские, и ни одного дня не пропускаю, чтоб не прочитать Евангелия и Апостола дневного и Святому. Чрез это не только душа моя, но и самое тело услаждается и оживотворяется оттого, что я беседую с Господом, содержу в памяти моей жизнь и страдание Его, и день и ночь славословлю, хвалю и благодарю Искупителя моего за все Его милости, изливаемые к роду человеческому и ко мне, недостойному”.

Этого правила он держался и впоследствии.

Читая Священное Писание, о. Серафим иногда вслух толковал Евангелие и Послания. Через дверь можно было даже слышать это, и тогда братия и богомольцы подходили и услаждались его объяснениями.

А иногда неожиданно наступало молчание, не слышно было даже переворачивания листов. Святой затворник погружался в созерцание написанного.

В один из таких моментов он сподобился чрезвычайного восхищения, совершенно подобного тому, о коем пишет и святой апостол Павел (2Кор. 12, 1–5). Об этом событии о. Серафим поведал нескольким людям. Вот как записал один из них, послушник Иоанн (Тихонов).

Сначала преподобный долго говорил о святых пророках, апостолах, мучениках и преподобных, об их вере, подвигах, крестоношении, чудесах, и как они исполнением заповедей обрели благодать Св. Духа.

“Исполнение же заповедей Христовых, — говорил он, — есть бремя легкое, как сказал Сам Спаситель наш, только нужно всегда иметь их в памяти, а для этого нужно иметь в уме и на устах молитву Иисусову, а пред очами представлять жизнь и страдание Господа нашего Иисуса Христа, который из любви к роду человеческому пострадал до смерти крестной. В то же время нужно очищать совесть исповеданием грехов своих и приобщением пречистых Тайн Тела и Крови Христовой”.

После этого он обратился к слушателю и, желая приготовить дух его к восприятию события, сказал ему: “Радость моя! Молю тебя: стяжи мирный дух!” Затем советовал переносить скорби ради Царствия Небесного. “Без скорбей нет спасения, — говорил он не раз. — Зато претерпевших ожидает Царство Небесное. А пред ним вся слава мира — ничто”. После этого преподобный и сообщил брату Иоанну о чудесном видении.

“Вот я тебе скажу об убогом Серафиме! Некогда, — можно думать, что это именно было в период затвора, — читая Евангелие от Иоанна слова Спасителя: в доме Отца Моего обителей много (Ин.14,2), я, убогий, остановился на них мыслию и возжелал видеть сии небесные жилища. Пять дней и ночей провел я в бдении и молитве, прося у Господа благодати того видения. И Господь действительно, по великой Своей милости, не лишил меня утешения по вере моей и показал мне сии вечные кровы, в которых я, бедный странник земной, минутно туда восхищенный (в теле или без тела, не знаю), видел неисповедимую красоту небесную и живущих там: Великого Предтечу и Крестителя Господня Иоанна, апостолов, святителей, мучеников и преподобных отцев наших: Антония Великого, Павла Фивейского, Савву Освященного, Онуфрия Великого, Марка Ораческого и всех святых, сияющих в неизреченной славе и радости, каких око не видело, ухо не слышало и на помышление человеку не приходило, но какие уготовил Бог любящим Его (1Кор. 2, 9).

С этими словами, пишет Тихонов, о. Серафим замолчал.

“В это время он склонился несколько вперед, голова его с закрытыми очами поникла долу, и простертою дланию правой руки он одинаково (размеренно) тихо водил против сердца. Лицо его постепенно изменялось и излучало чудный свет и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него, на устах же и во всем выражении его была такая радость и восторг небесный, что поистине можно было назвать его в это время земным ангелом и небесным человеком. Во время таинственного своего молчания он как будто что-то созерцал с умилением и слушал что-то с изумлением. Но чем именно восхищалась и наслаждалась душа праведника, знает один Бог.

После довольно продолжительного молчания снова заговорил о. Серафим. Вздохнув из глубины души, с чувством неизъяснимой радости он сказал мне: “Ах, если бы ты знал, какая радость, какая сладость ожидает душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением. Если бы самая эта келья наша была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно бы на это согласиться, чтобы не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим его. Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, там сладость и радость неизглаголанная, там праведники просветятся, как солнце… Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам батюшка, и апостол Павел, то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворяются праведных души?”

“Ты же, радость моя, — продолжал старец, — ради такого будущего блаженства, с братиями, стяжите целомудрие, храните девство, ибо девственник, хранящий свое девство ради любви Христовой, имеет часть со ангелы, и душа его есть невеста Христова, Христос же ей — Жених, вводящий ее в чертог Свой небесный. о душа, в грехах пребывающая, есть как бы вдова нерадивая, а сластолюбивая заживо умерла (1Тим.5,6)”.

Рассказывал он о том же и А.П.Еропкиной, вспоминая ей и святых мучениц, красоту святой Февронии и многих других, сияющих в неизреченной славе. “Ах, радость моя! — восклицал тогда он. — Там такое блаженство, что и описать нельзя”.

“Лицо его, — записала потом она, — было необыкновенно… сквозь кожу у него проникал благодатный свет, в глазах же выражалось и спокойствие, и какой-то особенный душевный восторг. Надо полагать, что он, — даже во время этих описаний своих созерцаний, — находился вне видимой природы, в небесных обителях”.

Такое сверхъестественное и дивное восхищение было лишь вершиною озарений о. Серафима. В меньшей же степени это возношение духа к Богу он переживал не только многократно, а почти беспрерывно уже.

Величайшим утешением для него было святое причащение. Во все праздничные воскресные дни Святые Тайны приносились ему после ранней обедни очередным священнослужителем из той же больничной церкви в келью, чтобы не нарушать его затвора. Тогда преподобный сверх обычного своего белого балахона надевал монастырскую мантию, холщовую епитрахиль и поручи. При появлении Св. Даров падал ниц и с трепетною радостью причащался.

В остальные дни ему приносили часть антидора, собственно для него нарочно отделяемую.

Отдавал некоторое время затворник и трудам. В келье их заменяли ему земные поклоны: сколько творил их он, один Бог знает. А иногда сокровенно ночью он разрешал себе исходить из кельи, чтобы на свежем воздухе заняться каким-либо трудом.

Однажды брат, несший послушание монастырского будильщика, вставши ранее утрени, ходил близ соборного храма, где почивают приснопамятные отцы и пустынники саровские. И оттуда он в ночной тьме увидел перед кельей о. Серафима какого-то человека, который двигался быстро взад и вперед. Осенив себя крестным знамением, брат направился туда и увидел самого затворника. Чуть слышно произнося молитву Иисусову, он тихо, но быстро переносил поленницу дров с одного места на другое, ближе к келье. Обрадованный видением святого старца, послушник бросился к ногам его и, целуя их, просил благословения.

— Оградись молчанием и внимай себе! — сказал ему батюшка. И благословив счастливого наблюдателя, скрылся в свою келью.

Кроме этого, о. Серафим своими руками изготовил себе гроб с крышкой, выдолбив их из цельного дуба. И он всегда стоял у него в сенях, чтоб напоминать ему и другим о смертном часе. Около него особенно часто будет молиться преподобный пред кончиною своею. И после затвора не раз просил иноков: “Когда я умру, умоляю вас, братия, положите меня в моем гробе!”

Так потом и было сделано.

В таком строгом затворе святой Серафим провел пять лет, никого не принимая, ни с кем не беседуя и даже никому не отворяя своей кельи, кроме как для Хлеба Небесного, и не всегда для пищи земной.

К концу этого периода, к монастырскому престольному празднику Успения Богородицы, приехал епископ Иона, впоследствии экзарх Грузии. Желая видеть затворника, о коем молва давно уже доходила и до далеких покоев тамбовских архиереев, он в сопровождении игумена о. Нифонта и других лиц направился к келье о. Серафима. Постучались они, но ответа оттуда, по обычаю, не было. Сказано было через дверь, что старца хочет видеть Владыка, но о. Серафим, как и всегда, молчал.

Тогда о. Нифонт предложил снять дверь с крюков и таким образом против воли узреть затворника. Но епископ рассудил за лучшее отказаться от своего желания, добавив со страхом: “Как бы не погрешить нам!”

И, оставив старца в покое, уехал из обители.

Затворник, опасаясь человекоугодничества, не изменил своего обета даже для епископа. А может быть, он духом прозревал в нем и нечто строптивое против себя, и маловерие в благодать Божию?..

Но дивны дела Божии: всего через несколько дней эти же двери раскроются, и не для монахов впервые, а для мирян…

Затворник выйдет на высший подвиг, выше которого уже нет на земле, — подвиг любви. (1Кор.13).