Ангел-хранитель
Однажды вечером, когда светлячки только начали украшать Святую афонскую гору, усыпая её своими огоньками, а древнее море принялось усыплять землю колыбельными спокойных волн, старый монах русского Пантелеимонова монастыря Афанасий почувствовал сильный укол в сердце.
Нет, скорее не укол, а будто удар шилом, нанесённый разгневанным демоном.
Это произошло после повечерия, когда отец Афанасий предстоял на келейной молитве. Его частным правилом было исполнение восьми чёток, которые он как мантийный монах вычитывал каждый день, кроме пасхальной седмицы. Несмотря на то что духовник обязывал всех выполнять правило утром, отцу Афанасию, которому по причине слабого здоровья было трудно вставать на канон так рано, он благословил молиться после повечерья.
Утро монаха могло начаться и глубокой ночью. Двенадцать часов пополуночи византийского времени – это время захода солнца. С последними его лучами и начиналось повечерье. По его окончании утруждённые дневными заботами монахи расходились по кельям. Вставать же на келейный канон нужно было за два часа до утрени, а к ней звонили уже в семь утра. Итого на сон монаху отводилось каких-то четыре часа.
Афанасий уже с трудом выдерживал такой ритм, а после того, как его удалили с клироса, он и вовсе раскис.
Этим вечером монах успел вычитать только две чётки перед тем, как ему стало плохо. Афанасий осторожно опустился на кровать. Во рту он ощущал привкус железа. У него не было сил даже на то, чтоб позвать на помощь, и монах лишь тихонько стонал. Последнее, о чём он подумал, прежде чем потерять сознание, была непрекращённая вражда с регентом правого клироса отцом Василием. Вражда, которая словно острым ножом отсекала его от милости Божьей.
Этот недавно приехавший из Москвы молодой иеромонах – один из лучших специалистов по знаменному пению, добился того, чтобы Афанасия удалили из хора. Старый монах пробыл на этом послушании не один десяток лет и уже не мог молиться вне клироса, не мог просто сидеть и дремать в стасидии, как это делали другие монахи. Поэтому старцы, жалея Афанасия, ещё терпели его на клиросе, поставив вторым регентом.
Но старый монах терпеть не собирался.
Отцу Афанасию очень нравился весёлый киевский распев, столь любимый оптинскими старцами. Но молодой Василий с презрением отзывался об этом распеве. Через полгода своего пребывания в монастыре он отменил партесное пение – любимых Афанасием Бортнянского, Архангельского и Веделя, объяснив своё решение тем, что пение это – не монашеское и, дескать, только мешает молитве, а не помогает ей. Афанасий начал роптать, мол, что этот юный иеромонах может понимать в молитве? Он сам уже тридцать пять лет на клиросе, и эти старые добрые песнопения нисколько не мешали ни ему самому, ни другим монахам молиться.
Но Василий, начитавшись каких-то книг, начал рьяно внедрять знаменное пение, говоря, что оно «производит на молящихся большой суггестивный эффект». «Во всех греческих монастырях, – наставлял он, – сохранилось древнее византийское унисонное пение, а ваше, партесное, – это влияние западной католической культуры, которое отвергается духом самого Афона». Не то чтобы отец Афанасий был против знаменного пения, нет. В монастыре и во времена его регентства часто пели знаменные Догматики, но чтобы знаменем петь всю службу – это было уже слишком. Василий дошел до того, что стал отвергать общепризнанные гармонизации древних русских напевов великих церковных композиторов: Чеснокова, Кастальского и Архангельского. А уж весёлый киевский распев вообще на дух не переносил, считая его «рассадником прелести». «Оттого Афанасий, – говорил он, – так свирепо и противится моему желанию ввести знаменный распев, что сам в тонкой прелести из-за закоснения в «прелестном» партесном пении».
Между старым и молодым регентами завязалась ожесточённая борьба, которая закончилась победой отца Василия.
Игумен не вмешивался в эту борьбу, выдерживая нейтралитет. Однажды, в самый разгар борьбы, отец Афанасий пришёл к игумену с ультиматумом: если Василий посмеет всё заменить знаменным пением, он покинет клирос. Ультиматумов в монастыре не любят, и игумен благословил отца Афанасия молиться в храме, добавив, что незаменимых людей в монастыре не бывает.
После того случая старый монах совсем раскис. Он даже смотреть перестал в сторону молодого, не в меру ретивого регента, и сейчас, перед лицом возможной кончины, этот факт будоражил его совесть.
Читатель может удивиться, мол, в книгах о монашестве всё по-другому, – как монахи могут спорить о таких малозначащих, второстепенных предметах, они должны лишь смиряться и молиться! Но ведь именно из этих «второстепенностей» и состоит жизнь монаха, и уж хотя бы потому их никак нельзя назвать малозначащими. Иные противоречия здесь длятся десятилетиями, то затухая, то вспыхивая вновь.
Отец Василий не скрывал радости по поводу своей победы. «Ничего, – говорил он, – старик скоро привыкнет дремать в стасидии, и ему только легче станет жить».
Но отец Афанасий так не считал. На службе он только и делал, что думал о пении, подмечал недостатки своего приемника, ёрничал и потому совершенно не мог молиться. Это так измучило старика, что превратило его жизнь в сущий ад.
Сейчас, когда острый сердечный приступ мог оказаться смертельным для старого монаха, эта ссора и её последствия также могли стать роковыми для души отца Афанасия. Ведь ему придётся проходить воздушные мы– тарства.
Монах, держась за сердце, опустил голову на подушку и попытался не закрывать глаза, которые уже не видели ничего, кроме мутного света восковой свечи.
Он призвал своего ангела-хранителя и потерял сознание.
Очнулся Афанасий в кромешной темноте. «Наверное, свеча совсем догорела, пока я был в обмороке», – подумал он. И тут в келье раздался тихий голос:
– Хорошо, что ты позвал меня, отец Афанасий, перед тем, как твоё сердце остановилось.
Монах вздрогнул.
– Кто здесь?
– Твой ангел-хранитель. Я пытался тебя образумить, но, увы, тщетно, и твоя вражда с Василием отогнала меня. Сейчас ты почувствовал раскаяние, и я, слава Творцу Светов, смог приблизиться к твоей душе, но не знаю, смогу ли я помочь тебе на воздушных мытарствах.
– Выходит, я умру?
– Да. И, возможно, прямо сейчас.
– Господи, помилуй! Что же мне делать?
– Только молиться. Будем вместе просить Бога о милости к твоей душе.
При этих словах отца Афанасия охватил ужас. Почему он на старости лет позволил злобе овладеть сердцем? Ведь злоба, как и любой грех, берёт своё начало в преисподней, где вскоре может оказаться и его душа.
Ангел-хранитель продолжал:
– Молодой Василий ещё имеет право на ошибку. Но ты столько лет провёл в монастыре – где же твоя духовная зрелость? Может быть, это я плохо наставлял тебя? Ведь ты показал страсти, которыми болеет и не каждый новоначальный. Если бы ты знал, как я скорблю о твоей душе, отец Афанасий!
– Что же мне делать?! – снова спросил монах.
– Только молиться, – повторил ангел. – Будем вместе просить Бога о милости к твоей душе.
Наступила тишина. Афанасий прислушался, но, как ни старался, стука своего сердца услышать не смог. Липкая, густая волна страха накрыла его. Всё!
Вдруг ангел-хранитель снова заговорил:
– Господь милостив к нам! Он даёт тебе ещё один день. Этого достаточно, чтобы угасить вражду и умереть с чистой совестью. Стяжи дух мирен. Продолжай молитву… Бог даст, встретимся завтра.
Афанасий очнулся и долго не мог прийти в себя. Наконец, он привстал и зажег свечу. Привычный свет озарил келью, всё было как прежде – лампадки, иконы, книги святых отцов, деревянный аналой с лежащим на нём раскрытым Евангелием. Молодой послушник Симеон уже шёл по коридору с колокольчиком и будил монахов на келейный канон:
– Бдению время и молитве час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
Дзинь! Дзинь!
Было пять часов по византийскому времени. Старый монах заново начал правило, не чувствуя усталости. Выполнив положенные чётки, он прилёг на несколько минут перед утреней, размышляя, когда ему лучше подойти к отцу Василию и попросить прощения за свою злобу. «А прямо во время полунощницы, – решил Афанасий. – После того как братья споют «Се жених грядет в полунощи».
Так он и сделал. Пройдя на тёмный клирос, где в стасидиях стояли сонные певчие, монах положил перед регентом земной поклон.
– Прости меня, старика, отец Василий! Я так злобствовал против тебя!
Иеромонах вздрогнул от неожиданности и, если бы не темнота на клиросе, можно было бы заметить, как гримаса раздражения исказила его лицо. Он всплеснул руками и демонстративно громко ответил смиренно лежащему в поклоне седобородому регенту:
– Вам не удастся вернуться обратно на клирос, не старайтесь. Игумен сказал, что вы уже в отставке, так что…
Если бы не ночное искушение и знание того, что жить ему осталось всего сутки, старый регент почувствовал бы всю унизительность своего положения.
– Да не я хочу обратно на клирос, Василий! – Он встал на колени. – Мне нужно только примириться с тобой.
– Примириться? – Отец Василий включил свет и открыл клиросный шкафчик, где лежали ноты старого Афанасия, многие из которых он переписывал вручную. Регент достал пачку нот и протянул монаху. – Вставайте, Афанасий, забирайте это… и больше чтобы я вас на клиросе не видел. Надеюсь, вы сможете смириться с благословением игумена. Да вставайте же вы, наконец!
Отец Афанасий, стараясь не обращать внимания на изумлённых происходящим певчих, продолжил смиренно умолять иеромонаха.
– Василий, я всё понимаю, ты только прости меня.
Но молодой священник впал в какое-то помрачение, и чем больше Афанасий унижался, тем больше ожесточался регент.
– Послушайте, вы мне портили нервы всё это время, а теперь хотите, чтобы я вас вот так, с кондачка, простил? – Он усмехнулся. – Сколько вы выпили моей крови, один Господь знает!
Старик был на грани отчаяния.
– Василий, я, окаянный, сегодня умру, и если ты мне не простишь моё окаянство, я могу попасть в ад.
– В ад? – Василий весело посмотрел на певцов. – Да вы ещё всех нас переживёте! Всё, идите, отец Афанасий, в стасидию, молитесь Богу. Если вы сегодня умрёте, то я сейчас потеряю дар речи. Умрёт он, напугал!
Хотя большинство певчих и были на стороне молодого регента, но его дерзость пришлась им не по душе. Один из певцов, первый тенор отец Зенон, сказал регенту:
– Прости его, отец, зачем издеваешься? А если он и вправду умрёт?
– Да не умрёт он! – Отец Василий говорил, всё больше раздражаясь. – Идите, Афанасий, всё. Если собрались умирать, то умирайте, но не искушайте меня, – не видите, я служу? Скоро нам петь ектенью, всё уже, уходите! – Он махнул рукой на старика и злобно уткнулся в знаменные сборники.
Отец Афанасий, держа в руках свои ноты, встал и вернулся в стасидию. Там он стал горячо молиться, чтобы небесные силы прекратили эту демоническую вражду.
До вечера он сделал ещё несколько попыток подойти к молодому регенту, но тот, вконец разозлившись на надоедливого старика, пошёл к игумену жаловаться на Афанасия. А тот выбранил старого монаха, запретив ему впредь искушать отца Василия.
Вечером отец Афанасий исповедался и стал готовиться к отходу в вечность. Памятуя древний аскетический закон, старый монах не терял надежды, но мысль о том, что ему, видимо, не избежать преисподней, не давала покоя.
После повечерья он вновь встал на молитву, слушая, как шумит за окном Эгейское море, ставшее русскому монаху родным. И вновь его сердце сжалось от укола. Вновь липкий страх, тьма и предчувствие неминуемой смерти. И вновь отец Афанасий позвал своего ангела-хра– нителя.
– Я здесь, отец Афанасий. Здесь, рядом с тобою. Не смог ты угасить вражду?
– Не дал Бог! Окаянен я! – Если бы старый монах мог, он бы разрыдался. – Теперь надеюсь только на милость Божью.
– И правильно делаешь, отец Афанасий. Только рано тебе умирать.
– Как? Ты же сказал…
– У тебя есть ещё послушание. У отца Василия внезапно отнялась речь, и тебе придётся его заменить. А насчёт вражды – знай: Господь принял твоё покаяние. Кто искренне просит у брата прощения, всегда получает его от Бога, даже если сам брат ожесточается и гонит про– сителя.
– Милостивый Господь!
– А теперь – молись! Никто, кроме Бога, не знает число твоих дней. А я буду всегда рядом с тобой, если не отгонишь меня своим нерадением, грехами или нечистыми помыслами. Будем молиться вместе.
Афанасий очнулся, привстал и зажёг свечу. Её оранжевое трепещущее пламя осветило келью. И, хотя всё было как прежде – лампадки, иконы, книги святых отцов и деревянный аналой с лежащим на нём раскрытым Евангелием, но Афанасию показалось, будто со всех вещей этого мира кто-то вытер пыль.
Молодой послушник Симеон ходил по коридору с колокольчиком и будил монахов на келейный канон:
– Бдению время и молитве час, Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
Дзинь! Дзинь!
Отец Афанасий сделал положенное число чёток, немного отдохнул и пошёл в храм. Эту неделю служили в Покровском соборе. Как только он встал в свою стасидию рядом с иконой преподобного Сергия, к нему подбежал благочинный и передал благословение игумена вновь принять регентство на правом клиросе, потому что у молодого отца Василия каким-то чудом или бесовским наваждением отнялась речь.
Отец Афанасий вернулся в регентскую стасидию, стараясь не обращать внимания на восхищённые взгляды певчих, ставших свидетелями и его мужественного монашеского поступка, и явного заступничества Божия.
Пришёл на клирос и сокрушённый отец Василий. Он упал на колени перед отцом Афанасием, но монах поднял молодого регента и ласково посмотрел ему в глаза.
– У тебя, отче, есть ещё право на ошибку, а у меня его больше нет. Становись рядом, будем молиться, чтобы Матерь Божья вернула тебе твой прекрасный голос.
Чтец зычным голосом прочитал Трисвятое по Отче наш, и отец Афанасий задал тон.
«Се жених грядет в полунощи и блажен раб его же обрящет бдяща», – полился по большому Покровскому собору киевским распевом тропарь полунощницы.
Ещё одно монастырское противоречие было благополучно разрешено.
Монахи дремали в стасидиях и слушали пение. Только дьявол не дремал, пуская в подвижников раскалённые стрелы, разжигающие похотения и страсти.
Невидимая брань продолжалась.