Глава 8. Константинополь и Москва

Глава 8. Константинополь и Москва

Самым выдающимся достижением древней Византийской церкви было крещение Руси. Не последнюю роль здесь сыграли политические расчеты русских князей; с византийской стороны политический момент также присутствовал. Но это было и результатом искреннего миссионерского духа; византийские церковные деятели всегда сохраняли особую привязанность к своим русским крестным детям, в то время как для русских Византия долгое время оставалась источником цивилизации и света.

В конце Средних веков отношения Византии и Руси начали меняться. На Руси установилось монгольское иго, длившееся с середины XIII до середины XV вв.; оно затормозило развитие русской культуры. Русь была отрезана от большей части Европы, а ее собственное внутреннее развитие было нарушено. Образованный класс, только начавший там появляться, исчез. Различные княжеские дворы, хотя и враждовали между собой, но обеспечивали жизнеспособность и развитие ремесел — и они были разорены. Когда монгольская волна схлынула, на Руси был один великий князь — князь Московский, жестокий деспот, двор которого был больше похож на двор монгольского хана, чем константинопольского императора. Хотя были налажены торговые контакты со странами Балтики, но только Церковь была хранительницей культурных традиций в «темные века» и своими связями с Константинополем сохраняла связь с Европой. В то же время Византия быстро склонялась к упадку, а к началу XV в. Московская Русь начала освобождаться от монгольского ига. С сокращением пределов византийской ойкумены в России было больше православного населения, чем во всем греческом мире. Великий князь Московский неизбежно начал удивляться, почему главой православной ойкумены является не он, а обедневший константинопольский император, о чем свидетельствует строгое письмо патриарха Антония к великому князю Василию I.[501] Между тем русские стали более православными, чем греки — в том смысле, что они более строго относились к другим видам христианства. Римская церковь для них означала враждебных поляков, венгров и шведов по западным границам. Они страстно негодовали по поводу преступлений Четвертого Крестового похода, хотя он не имел к ним прямого отношения. Запад ничего не сделал, чтобы защитить их от монголов; и теперь они освобождали себя без его помощи, и даже вопреки его враждебности. В результате Россия не испытывала симпатий к тем византийцам, которые искали помощи на Западе и были готовы заплатить за нее ценой церковной унии. Византия по–прежнему сохраняла непосредственную власть над Русской церковью. Случайно или преднамеренно, каждый русский митрополит был, вероятно, назначен константинопольским императором; другие митрополиты, поставленные великим князем, должны были проходить утверждение со стороны Константинопольского патриархата.[502] Последним из этих константинопольских ставленников был Исидор Монемвасийский, который, будучи митрополитом, был одним из самых активных сторонников Флорентийской унии. Когда он вернулся в Россию, вся Русская церковь и народ отвергли его дело, и он был вынужден покинуть страну. Не только он сам разочаровал их, но чувствовалось, что и византийцы, которые назначили его и приняли унию, рассматривались как изменники православию. Когда через год Константинополь подпал под власть турок, вся Россия была уверена, что это было Божественным наказанием за отступничество.[503]

Падение Константинополя полностью изменило ситуацию. Русские уже испытали разочарование в греках. Теперь, в результате их вероотступничества, в Царьграде, императорской столице, больше не было святого императора; хотя святейший патриарх и возвратился в истинное православие, он был рабом «неверных» хозяев. Один за другим были уничтожены или переведены на вассальное положение православные правители византийского ареала, пока, за исключением отдаленного и изолированного грузинского царя, великий московский князь не стал единственным независимым православным монархом в мире. В то время как другие православные цари гибли, его власть постоянно росла. Монгольское ханство было в упадке. Московский князь все более объединял русских под своей властью, пока в 1480 г. Иван III не провозгласил себя независимым от Золотой Орды и владыкой всея Руси. Впоследствии князь стал носить титул царя.[504]

В 1441 г. князь Василий II написал письмо императору Иоанну с просьбой об утверждении византийскими властями митрополита Ионы, которого он поставил преемником Исидора. В письме он подчеркивал древность православной традиции на Руси со дней «нового Константина, благочестивого царя земли русской Владимира». Фраза была угрожающей; она показывала, что Василий был готов провозгласить себя наследником преемников Константина. Письмо не было отправлено, потому что до него дошел слух (правда, безосновательный), что Иоанн уехал в Рим. Но через несколько лет он снова написал, с сообщением, что назначил Иону, не дожидаясь утверждения из Византии. «Мы совершили это, — писал он, — по необходимости, а не из гордости и высокомерия. До скончания времен мы будем верны данному нам православию; наша Церковь будет всегда испрашивать благословения Церкви Царьградской и будет во всем послушна древнему благочестию». Далее он продолжает просить «Его святейшество» быть благосклонным к митрополиту. Почтение по–прежнему оказывалось, но князь решил действовать самостоятельно.[505]

В письме от 1451 г. митрополит Иона предсказал падение Константинополя, Второго Рима. Мы приходим к восприятию Москвы как Третьего Рима, а великого князя московского как святейшего императора.[506]

Уважение к византийскому прошлому было по–прежнему столь велико, что изменения не могли происходить быстро. Несмотря на то, что великий князь с тех пор всегда сам назначал митрополитов на Руси, после номинального избрания в византийском стиле, и несмотря на то, что в 1470 г. Иван III провозгласил, что патриархат не имеет больше никаких прав над Русской церковью, избранный митрополит по–прежнему должен был утверждаться патриархом, которого он признавал своим главой. Но отсутствие православного императора нужно было восполнить. Греки, возможно, были обязаны считать султана наследником кесарей. У русских не было таких обязательств. В 1492 г. митрополит Зосима писал: «Император Константин построил Новый Рим, Царьград; господин и повелитель всей Руси, Иван Васильевич, новый Константин, положил основание новому граду Константина — Москве».[507] Этот Новый Константин, Иван III, в 1472 г. женился на Зое Палеолог, племяннице последнего византийского императора. Она воспитывалась в католичестве; ее брак был устроен папой, с намерением склонить Московию в пользу Рима. Но принцесса, которой после замужества было дано имя София, всей душой перешла в православие. Таким образом, Иван связал себя с последней императорской династией; хотя, как ни странно, он и его преемники заявляли о своем императорском происхождении не от этого брака, а от давнего брака Владимира, первого христианского киевского князя, с Анной, сестрой Василия II, брака, который на самом деле не оставил потомков.[508] В феврале 1498 г. Иван III короновал себя с помощью митрополита Симона как «царя, великого князя и государя всея Руси», а своего внука и наследника Дмитрия провозгласил великим князем. На церемонии коронования, которая была приблизительной копией с византийской, митрополит поручал царю «заботиться о всякой душе и о всем христианстве». Титул царя теперь стал официальным и подразумевал, что русский монарх теперь перед Богом является главой православия, т. е. истинно христианского мира.[509]

Греки видели смысл в идее сильного монарха, в обязанности которого входило заботиться о православии. В 1516 г. патриарх Феолепт I обратился к Василию III как к «самому высокому и милостивому царю и великому правителю всех православных земель великой России» и намекнул на то, что вскоре должна быть создана Русско–Византийская империя.[510] Сами русские пошли еще дальше. Один псковский монах, по имени Филофей, в обращении к царю от 1511 г., дал наиболее полное изложение притязаний русских. «Благодаря верховной, всесильной и вездеприсутствующей Деснице Божией правят цари, — писал он. — Она воздвигла и тебя, светлейшего и высочайшего повелителя и великого князя, православного христианского царя и государя всех, владыку пределов святых престолов Божиих, святых, вселенских и апостольских Церквей Пресвятой Богородицы… вместо Рима и Константинополя… Теперь сияет во всей вселенной, подобно солнцу в небесах, Третий Рим, твое самодержавное царство и святая соборная апостольская Церковь, в православной христианской вере… Посмотри, благочестивейший царь, что все христианские царства объединяются с твоим. Ибо два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть; ибо твое христианское царство не перейдет ни к кому другому, по могущественному слову Божию».

Благочестивый монах добавил к этому трактату список правил, по которым царь должен править. Царю следовало подчиняться христианским заповедям, хранительницей которых была Церковь; он должен был почитать права, привилегии и авторитет Церкви. Его государство должно было стать теократией по византийскому образцу. Но византийцы, с их здравым смыслом, сдержанно относились к идеологии. Их император был представителем Бога перед народом; но он был также представителем народа перед Богом. Высшая власть народа никогда не забывалась. В то же время предшествовавшие века светского образования мешали Византийской церкви стать господствующей в византийской жизни. Многие из мирян считали себя подготовленными в богословии не хуже церковных деятелей. В Византийской церкви всегда были люди, которые активно не любили силу и помпезность высшей иерархии^ ее связь с правительством. Филофей и русские теоретики, однако, ничего не знали о демократических традициях, шедших из Древней Греции и Рима. Для них авторитет русской монархии происходил исключительно свыше. Они добавили к византийской теории эсхатологические уточнения, которые шли гораздо дальше. Россия была царством, упомянутым пророком Даниилом, «которое никогда не будет разрушено». Именно в России попросила убежища «жена, облаченная в солнце». Русская теократия, в которой царь и патриарх сотрудничали в гармонии, была установлена Богом и была выше всякой земной критики.[511]

Эта точка зрения победила не без борьбы. В начале XVI в. в Русской церкви было две различных партии. Обычно их называют «стяжатели» и «нестяжатели», потому что первые, к которым принадлежал монах Филофей, считали, что Церковь для исполнения своего предназначения должна иметь собственность; вторые же полагали, что она должна быть свободна от уз собственности и связей с государством, включавшим в себя собственность. «Собственников» иногда называют иосифлянами, по имени их первого главы, Иосифа Волоцкого (1440–1515), основателя и игумена монастыря в Волоколамске, сурового и бескомпромиссного, преданного делу превращения Церкви в главный орган теократического государства. Нестяжатели иногда называются заволжцами, т. е. людьми, живущими за Волгой, ибо именно там власть царя была слабее, и они искали там себе убежища.[512]

Традиция нестяжателей происходила с Афонской горы, не из богатых афонских монастырей с обширными земельными владениями, красивыми церквами, трапезными и хорошо подобранными библиотеками, но из сурового Афона аскетов и отшельников, исихастов и арсенитов. Их духовным отцом был Григорий Синаит, который покинул Св. Гору, потому что она была слишком населенной, и предпочел проводить уединенную жизнь на Балканских горах. Самым выдающимся учеником Григория был болгарин Евфимий, ученый–эрудит, который стал последним Тырновским патриархом и использовал свой авторитет, чтобы укрепить начала нестяжательности и аскетизма в Болгарской церкви. После того как турки завоевали Болгарию, многие из его учеников уехали в Россию, неся с собой не только знание греческой мистической и исихастской литературы, но и тесную связь с аскетами Афонской Св. Горы и Русской церковью. Традиция, которую они ввели, была сродни той, которую представляли арсениты в Византии, древняя традиция, которая всегда противопоставлялась контролю со стороны государства. Первым ее великим представителем в России был Нил, игумен Сорский. Он был непримиримым борцом против какой бы то ни было формы вмешательства в церковные дела со стороны государства. Особенно он был против использования силы государства против еретиков. Ересь, подчеркивал он, является делом одной только Церкви, а оружием Церкви должно быть образование и убеждение. Некоторое время он имел влияние на Ивана III, но он не мог конкурировать в политическом отношении с Иосифом Волоцким, идеи которого были более привлекательными для царя. Незадолго до своей смерти в 1508 г. он впал в немилость.[513]

Нестяжатели вскоре нашли себе выдающегося главу, Максима, по прозванию Святогорец, или иногда просто Грек, который, как мы видели, был послан патриархом Феолептом I в Россию в ответ на запрос Василия III прислать хорошего библиотекаря. Максим, которого в миру звали Михаил Триволис, родился в Эпире, в Арте, в 1480 г. В течение своих поездок во Францию и Италию с целью получить образование он прибыл во Флоренцию, которая находилась под влиянием Савонаролы; он очень почитал его и в память о нем вступил в орден доминиканцев. Но в Италии Возрождения он не был счастлив. Некоторое время спустя он вернулся в Грецию и поселился на Афонской горе, где занимался в основном рукописями в библиотеках Св. Горы. Когда он прибыл в Россию, царь поручил ему не только создать библиотеку для Русской церкви, но также перевести греческие богослужебные книги на славянский язык. Язык Максим на деле выучил благодаря латыни, а не греческому. Его литературное наследие, переводы и авторские труды, было огромным. Он более, чем кто?либо другой, может быть назван отцом позднейшего русского богословия. Но в политическом отношении он был твердым нестяжателем. Василий III, который поначалу проявлял к нему большое благоволение, был оскорблен его отказом принять духовный авторитет царя; в 1525 г. митрополит Даниил арестовал его по обвинению в ереси. После ряда судебных процессов Максим был осужден и провел двадцать лет в заключении в Волоколамском монастыре, в центре своих противников. Он продолжал писать богословские труды и под арестом. Когда он вышел из заключения в 1551 г., за пять лет до своей кончины, его личный авторитет был огромен. Даже царь Иван IV Грозный вышел к нему навстречу, чтобы оказать ему почтение. Но его политическое влияние закончилось. [514] Царь полностью положился на митрополита Макария Лужецкого, выдающегося иосифлянина, который решительно преследовал ушедших в подполье нестяжателей. В Византии вся традиция Церкви, начиная со дней Иоанна Златоуста, требовала нравственного контроля над императором, в то время как целые монастыри и даже высшие иерархи вели постоянную борьбу против власти государства над Церковью. Эту оппозицию иногда усмиряли, но она никогда не замолкала надолго. Макарию было предписано подавить всю оппозицию. Он видел, что нестяжатели процветают в самых маленьких и бедных монастырях. Тогда он запретил проникшие в Россию маленькие монастыри, как общежительные, так и типа лавры. Они либо были закрыты, либо объединились в более крупные со строгой организацией, в свою очередь находясь под бдительным контролем со стороны иерархии; а высшая иерархия работала в тесном союзе с правящим царем; это означало, что она слушалась приказов правителя.[515]

Непосредственный результат политики Макария проявился в 1569 г., когда митрополит Филипп, более храбрый, чем его предшественники, рискнул сделать выговор Ивану Грозному за его печально известную жестокость и деспотизм. Услужливый собор низложил Филиппа и предал его для наказания в руки царя, который приговорил его к смерти.[516]Последовали дальнейшие события, которые показали бессмысленность притязаний иосифлян на то, что Москва — Третий Рим. Третий Рим, по сути заявления, должен был стать Империей с вселенской перспективой. Но политика подчинения Церкви светскому правителю не могла не стать националистической. Для приверженцев теории Третьего Рима было трудно сохранять какую?либо преданность патриарху Второго Рима, или даже платить дань уважения пентархии патриархов — теперь тетрархии, с тех пор как Рим впал в ересь. Русское духовенство начало презирать своих греческих собратьев и негодовать против них, как и против членов любой другой Церкви, которые, как им могло показаться, сомневались в их всемирной Божественной миссии. Они начали закрывать свои границы для проникновения чуждого интеллектуального влияния и чуждого темперамента. Святая Русь стала страной, отрезанной от остального мира.

Тем не менее, авторитет Константинополя не мог быть забыт; и, несмотря на реформы Макария, бродячие монахи посещали Афон и напоминали русским о святой греческой традиции. Константинопольский патриарх по–прежнему был Вселенским патриархом и высшим церковным иерархом в православном мире. Даже самый страстный сторонник идеи Третьего Рима не представлял себе, как низвести его на низшую ступень. Сам царь не только хотел получить признание со стороны патриарха из?за его традиционного авторитета, но также понимал, что он не может стать наследником византийских кесарей и светским главой православной ойкумены без благословения и поддержки патриарха. Патриарх, со своей стороны, также не мог позволить себе отвернуться от самой большой, богатой и сильной части Православной Церкви; и хотя в силу соглашения с Мехмедом Завоевателем османский султан становился светским защитником Церкви, а сам патриарх был административным и юридическим главой православного населения в пределах Османской империи, он не мог не приветствовать великого светского монарха, который своим влиянием мог облегчить участь православных под игом и, может быть, в один прекрасный день будет готов освободить их от рабства. Православное население под турецким владычеством стало смотреть на русского царя так же, как в Средние века православные христиане, жившие под властью арабов, рассматривали византийских императоров как защитников и последнюю надежду на обретение свободы.

В 1547 г. Иван IV был коронован своим митрополитом; обряд коронования был еще более точной копией с византийского, чем коронование его деда на полвека раньше. Он был помазан святым миром и прошел некое подобие полу–посвящения — почести, которые Иван III не получал.[517] В 1551 г. царь созвал собор Русской церкви для обсуждения обрядовой практики на Руси, которая не совпадала с практикой Греческой церкви. Постановления, изданные собором, известным под названием Стоглав, были возведены в абсолютно обязательные правила. Это одностороннее решение неприятно поразило многих православных. Афонские монахи выступили против него, и некоторые русские монахи рассматривали решения собора как недействительные.[518] Константинопольского патриарха начали беспокоить столь далеко зашедшие действия царя. В 1561 г. патриарх Иоасаф II, которому Иван IV послал много дорогих даров, письменно подтвердил его царский титул, но деликатно предположил, что он должен был бы послать своего представителя, которому следовало совершить новое коронование от имени патриарха. Царь проигнорировал это предложение, на котором Иоасаф не дерзнул настаивать.[519] Вместо этого русские выдвинули с возрастающей энергией требование, чтобы их митрополит был возведен в ранг патриарха.

Однако исполнить это желание было затруднительным, поскольку Русская церковь следовала политике самоизоляции. Если это возведение должно было получить признание православного мира, оно не могло быть совершено одними только русскими; оно нуждалось в сотрудничестве и утверждении со стороны уже существующих патриархов. Серьезные переговоры начались только в 1587 г., через три года после смерти Ивана Грозного. Его наследник, Феодор, был менее свирепым, в то время как Константинопольский патриарх Иеремия II был тонким дипломатом и реалистом. Откровенное заявление царя ясно отрицало заявление собора 1551 г., что Русская церковь была более православной, чем Константинопольская. Вместо этого его Церковь послала почтительную просьбу в Константинополь о том, чтобы следующий митрополит был возведен древними патриархами в ранг патриарха, выражая при этом надежду, что он будет поставлен третьим в их ряду, после патриархов Константинопольского и Александрийского, но перед Антиохийским и Иерусалимским.

Патриархи колебались. Сначала Иеремия предложил через своего представителя в Москве, чтобы Иерусалимский патриарх отправился в Россию для совершения церемонии возведения, таким образом деликатно намекая на то, что Москва должна стоять по рангу ниже Иерусалима. Из этого предложения ничего не вышло; но следующей осенью Иеремия сам прибыл в Россию за сбором пожертвований. Он был немедленно приглашен в Москву, и уже в начале следующего года возглавлял церемонию, на которой митрополит Иов был возведен в патриаршее достоинство. После того как он дал новому патриарху свое личное благословение, Иеремия прибавил общее благословение «всем патриархам Москвы с этого времени, назначенным с одобрения царя, согласно избранию всего св. собора Русской церкви». Таким образом, Константинополь признал постоянный Московский патриархат, а также право русских епископов избирать патриарха независимо от Константинополя и русского царя — управлять избранием. Взамен рычагов, которыми сопровождались выборы, царь обращался к Иеремии как «патриарху милостью Святого и Живоносного Духа, высочайшего апостольского престола, наследнику и пастырю Константинопольской церкви, отцу отцов». В ответ Иеремия обращался к царю как «православному и христолюбивому, боговенчанному царю, почтенному Богом и украшенному Богом… высочайшему и славнейшему из самодержавных правителей», и добавил: «С тех пор как первый Рим пал из?за Аполлинариевой ереси, а второй Рим, Константинополь, находится в руках неверных турок, с тех пор твое великое русское царство, благочестивый царь, которое превосходит благочестием прежние царства, является Третьим Римом… и ты один в поднебесной теперь называешься христианским царем для всех христиан в мире; и потому наше действие по учреждению патриаршества будет совершено по воле Божией, молитвами русских святых, твоими молитвами к Богу и по твоему совету». Итак, Иеремия ясно показал, что он признает притязания России на то, чтобы быть Третьим Римом в политическом, но не в церковном отношении. Права и обязанности светского главы вселенной перешли от императоров Старого Рима и императоров Нового Рима к императорам Московии. Но высшая церковная власть по–прежнему сосредоточивается в руках пентархии патриархов во главе с Константинополем, а Москва добавляется в конце списка, и тем самым восстанавливается пентада, поскольку Рим отпал в ересь.[520]

Решение Иеремии было искусным и разумным. Оно обеспечивало православным сильного светского покровителя в достаточно лестной для защитника формулировке, чтобы он отказался от дальнейших притязаний в церковном отношении. Русские не вполне оставили свою веру в собственную высшую святость, но отношения с греками с тех пор улучшились. Православные, находящиеся под турецким владычеством, теперь чувствовали, что у них есть друзья. Их доверие возродилось. Правда, эта дружба не облегчила их отношения с турецкими хозяевами, которые, естественно, смотрели на нее с подозрением; не могла она в будущем помочь и в их контактах с западными державами. Но она способствовала сохранению православия.

К сожалению, за этим соглашением вскоре последовали трудные для России дни. Старая династия Рюриковичей прервалась со смертью царя Феодора в 1598 г. Беспокойные царствования Бориса Годунова, Василия Шуйского и Лжедмитрия привели к тому, что некоторое время казалось, что страной будут править католики, поляки. В это смутное время именно Церковь объединяла русский народ. Патриарх впервые выступил как выборный глава государства. Патриарх Иов утвердил наследование престола Борисом Годуновым в 1598 г., а патриарх Гермоген (1606–1612) даже попробовал править в качестве регента во время войн с поляками. Но после его смерти в патриархате наступило безначалие.[521] В 1613 г. русские бояре собрались, чтобы избрать нового царя, Михаила Федоровича Романова, молодого боярина из богатой семьи с хорошими связями. Отец Михаила, Феодор, сделав блестящую карьеру, был вынужден принять постриг с именем Филарет, чтобы избежать преследований со стороны Бориса Годунова. Там он преуспел. Василий Шуйский в 1606 г. хотел сделать его патриархом, но изменил свое решение; Филарет стал антипатриархом в правление Лжедмитрия. Поляки, однако, не доверяли ему и посадили его в тюрьму. Молодой царь должен был иметь Филарета в качестве своего патриарха. После Деулинского мирного договора с Польшей в декабре 1618 г. Филарет был освобожден и в июне следующего года прибыл в Москву. В это время в России случайно находился Иерусалимский патриарх Феофан, собиравший пожертвования. Он возглавил церемонию, на которой царь сначала объявил о выборе Филарета патриархом, а после возведения Филарета попросил Феофана посвятить его. Было зачитано послание от Константинопольского патриарха, в котором он давал свое благословение и подтверждал право «Российского престола Церкви Божией» в будущем ставить патриархов.[522]

С 1619 г. до смерти Филарета в 1633 г. Россия имела отца–патриарха и сына–царя. Поскольку Филарет не только пользовался сыновним почтением Михаила, а также был сильнее его как личность, то сила Церкви исключительно возросла. Документы издавались как от лица царя, так и патриарха; на деле патриарх возглавлял правительство.[523] Преемники Филарета, Иоасаф и Иосиф, были мягкими и благочестивыми людьми без политических притязаний, но авторитет Церкви оставался высоким.[524] Это, вероятно, привело к тому, что возобновились претензии Москвы на роль Третьего Рима в церковном отношении, в ущерб Константинополю. Но, учитывая международное положение, даже Филарет считал, что он нуждался в единодушной поддержке своих восточных собратьев. Смутное время привело к тому, что вся Украина находилась во власти поляков, в том числе святой Киев–град, колыбель русского христианства. Поляки с помощью иезуитов поставили перед собой цель обратить Церковь завоеванных территорий Западной Руси и Украины в подчинение Риму. Там, где местные традиции были слишком крепкими, они насаждали униатскую Церковь, в которой сохранялись неизменными богослужение, обряды и славянский язык, но при условии, что они признавали верховную власть римского понтифика. Чтобы дать отпор этой атаке, Москва нуждалась в помощи других православных патриархов. Судьбы Мелетия Пигаса и Кирилла Лукариса показали, как греческие архиереи из Египта и Константинополя выполняли задачу спасения православного населения, находящегося под угрозой. Иезуиты хорошо знали ситуацию. Их усердные интриги в Константинополе были направлены на нейтрализацию этих попыток и на то, чтобы вбить клин между бескомпромиссным православием Москвы и более гибкой верой греков XVII столетия.

Киевская церковь была спасена скорее благодаря собственным усилиям, чем помощи греков. Необходимость найти себе союзников против римской агрессии, за которой стояли католические державы, вынудила их искать союза с протестантами. Когда Кирилл Лукарис работал в Польше, он определенно сотрудничал с протестантами. Но протестантизм для украинцев был ничуть не более привлекательным, чем католичество. Помощь со стороны греков становилась несколько подозрительной.[525]

Она, тем не менее, никогда не была значительной. Поляки арестовали и сослали нескольких православных епископов, которые не хотели подчиниться Риму. Иерусалимский патриарх Феофан вскоре пересек Украину на пути в Москву, где он возводил на престол Филарета. В Киеве он сделал остановку, и там тайно посвятил несколько православных епископов. Когда поляки узнали об их посвящении, они попытались арестовать епископов. Но православные нашли неожиданного союзника. Днепровские и донские казаки, полукочевые разбойники, которые жили на границе между славянскими и турецко–татарскими землями и потому никогда не проявляли особых признаков благочестия, горячо встали на защиту православия и угрожали нападением на поляков. Полякам же была нужна поддержка казаков для защиты своих юго–восточных границ. Преследования православных на Украине прекратились. Им разрешили снова открыть школы и восстановить церковную жизнь.[526]

В этих обстоятельствах у них появился глава. Петр Могила был сыном молдавского князя и получил образование в Париже, но постриг принял в Православной Церкви. Он прибыл в Киев около 1630–1633 гг., в возрасте тридцати семи лет, и был избран на митрополичий престол. В течение 14–и лет своего епископского служения он полностью изменил направление Украинской церкви. Понимая, что для борьбы с католиками необходимо понимать их богословие и практику, он основал школы для православного духовенства и мирян, в которых преподавалась латынь, а также греческий, славянский и западные светские и церковные труды и современная наука. Под его энергичным руководством Богословская академия в Киеве стала одной из лучших школ своего времени. В будущем ей было суждено играть важную роль: многие реформаторы времени Петра Великого получили образование в ее стенах. Могила попытался убедить Филарета устроить такую же Академию в Москве. Если бы Филарет прожил дольше, то школа, вероятно, была бы учреждена, но когда в 1640 г. Могила подошел с определенными предложениями к новому патриарху, они были вежливо отклонены.[527]

Могила мало общался с Константинопольской церковью, которая в его время была в состоянии раздоров между Кириллом Лукарисом и его врагами. Он был намного более подкован в латинском, чем в греческом богословии; а образование привило ему симпатию к догматике Рима. Кальвинизм Кирилла был ему отвратителен. Как мы увидим позднее, он пытался ввести в православную веру такую степень точности, которая была чужда ее духу.[528] Но независимо от богословских деталей его реформ, он оказал большое влияние на всю Русскую церковь. Молодой царь Алексей Михайлович (1645–1676), в правление которого произошло воссоединение Киева и Украины с Россией, проявлял большую заинтересованность в реформах. Он был глубоко религиозным человеком, но не был фанатиком. Самым влиятельным человеком при дворе был его духовник, Стефан Вонифатьев, который считал, что Русская церковь не должна застаиваться в изоляции. Царь не только пресек попытки патриарха Иосифа обуздать Стефана и реформаторов, но послал в Киев за учителями, чтобы перевести на русский язык всевозможные книги, как исторические и научные, так и богословские и богослужебные. Но он обнаружив что ученики Могилы в большинстве своем были недостаточно подкованы в греческом языке и слишком увлекались латинской схоластикой. Царь пришел к выводу, что будет лучше делать упор на греческой основе православия и поставить Церковь в ряду древних патриархатов.[529]

В этом отношении на него оказал влияние ученый грек, Иерусалимский патриарх Паисий, который посетил Москву в 1649 г. Когда Паисий был в Москве, на него произвел большое впечатление священник Никон, в миру Никита Минин, и он убедил царя возвести его в митрополита Новгородского в 1649 г.; в 1652 г. он стал патриархом Московским. В течение шести лет, до своего низложения в 1658 г., Никон преобразовал всю Русскую церковь. Детали его реформ, большая часть которых касалась обрядовой практики, здесь не будут рассматриваться, кроме того аспекта, что они привели Русскую церковь в соответствие с Константинополем. В результате царь был еще раз утвержден как великий светский защитник всего православия; у греков более не было соблазна в поисках друзей заигрывать с протестантами или с Римом. Но среди русских реформы встретили яростное сопротивление во многих местах, особенно в монастырях. Староверы, как их называли, под руководством праведника протопопа Аввакума, считали, что Святая Русь не нуждается в реформах, введенных из?за границы. Она является Третьим Римом и единственной страной, способной воспринимать Божественную благодать. По причудливой иронии истории, духовные наследники нестяжателей XVI в., которые были вытеснены в подполье из?за своей склонности следовать греческому пути, эти благочестивые монахи и святые, были также загнаны в подполье за отказ поддерживать возобновленное единение с греками. Даже русские, жившие на Афоне среди греков — но, надо заметить, греков, подозрительно относящихся к Константинополю — не испытывали симпатии к прогрессивной деятельности Никона. Сам Никон, однако, зашел очень далеко, не в своих реформах административной системы или обрядов, но в попытках поставить власть Церкви в такое положение, которое скорее походило на дух средневекового папства, чем на Византию. Он заставил царя Алексея осудить убийство Иваном Грозным митрополита Филиппа, которое имело место более чем за столетие до того. Когда, однако, он начал называть себя «великим государем России» (титул, который был дан Филарету, но только по той причине, что он был и кровным, и духовным отцом царя), то Алексей, почувствовав себя уверенным в себе и будучи уже в зрелых годах, не мог с этим согласиться. Никон пал. Но его реформы продолжались.[530]

Московский патриархат никогда более не имел такой власти. Сын Алексея, Петр Великий, решил, что он представляет слишком большую опасность для его власти. После смерти патриарха Адриана в 1700 г. он отказался назначать ему преемника, а только поставил «экзарха, имеющего попечение о патриаршем престоле». Через несколько лет патриархат был официально упразднен; он так и не был восстановлен до коммунистической революции. Упразднение патриархата не оказало влияния на отношения России с греками. Строго говоря, по нормам канонического права Русская церковь теперь должна была снова перейти под власть Константинопольского патриархата; но на деле Московский митрополит был назначен местоблюстителем патриаршего престола, независимым от Константинополя. Между тем царь, с его возросшим могуществом и императорским титулом, который он себе присвоил, более чем прежде рассматривался как защитник православных Церквей; в то же время завоевание Константинополя, города патриархов, стало главной целью царской политики. России с этих пор было суждено играть главную роль в истории греческого народа.[531]