Это путешествие сокрушило окончательно ее силы. Больную, которую торопилась обрадовать своим приездом, она не застала уже в живых: отпевание началось в ту минуту, когда две келейницы ввели под руки в церковь утомленную долгой дорогой игуменью.

- Как взглянули мы на нее, - рассказывают монахини, - нам показалось, что не матушка, а смерть ее вошла в храм. Еле передвигала она ноги, лицо опухло, ни кровинки в нем не было. Мы все заплакали, а она подумала, что мы плачем о покойнице.

С этой минуты болезнь пошла быстрым ходом, и с каждым днем усиливалось беспокойство сестер. По требованию можайского медика был выписан из Москвы врач, с которым приехали также в монастырь несколько членов семейства Нарышкиных. Игуменья осталась до конца верна своему характеру, она скрывала, по возможности, свои страдания от родных и от сестер обители, и старалась успокоить всех. Монахини толпились около нее постоянно, но доктор просил, чтоб удалили ненужных лиц.

Сильно опечалились этим бедные сестры: каждой хотелось видеть хоть изредка матушку. Но больная, угадывая их горе, придумала, чем их утешить. Она переходила, обыкновенно, с утра из своей спальной в Красную комнату и садилась около запертой стеклянной двери, ведущей в "слушательную", где сестры ожидали толпой ее появление. Они следили из-за двери за ее дремотой и за каждым ее движением с более или менее грустными лицами, смотря по перемене, какую замечали в ней. С утра до ночи "слушательная" не пустела.

К исходу поста игуменья впала в такое изнеможение, что не могла уже выходить из спальной, и келейницы читали ей поочередно молитвы и Евангелие. Однако на Светлое Воскресенье она вошла в церковь с помощью двух монахинь и приобщилась. Всех сестер она была не в силах принимать в своей келье, но потребовала к себе старших и христосовалась с ними. Зная, как грустно прочим встречать без нее праздник и садиться, словно осиротевшим детям, к столу, у которого опустело место, принадлежащее главе семейства, она послала по красному яйцу каждой из них и велела им сказать, что просит их не унывать и что присутствует мысленно при их трапезе.

Однако внезапная перемена к лучшему неожиданно обрадовала всех. Матушка как будто ожила с появлением апрельского солнца, и все ожило около нее. Силы ее настолько возвратились, что она принялась опять за занятия, и сестры стали приходить по-прежнему в ее келью, кто за приказанием, кто за советом, кто за утешительным словом. Но прошло недели две, и болезнь внезапно обнаружила снова самый безнадежный характер. Игуменья поняла это первая и пожелала принять соборование. Между тем как приготовляли всё к совершению обряда, она послала сказать испуганным сестрам, что "просит соборованья не потому, что чувствует себя в опасности, а чтобы Господь исцелил ее ради них". На другой день она приобщилась Святых Даров и промолвила по окончании благодарственных молитв:

- Теперь я вполне принадлежу Богу.

Но ее связывали еще с землею святые узы любви, которой она согревала весь окружающий ее мир, и скоро сестрам сообщили, что матушка желает с ними проститься.

Она сидела между двух окон своей маленькой спальной, в креслах мужа, когда монахини стали входить к ней по две за раз. Одни тихо плакали, другие превозмогали себя, и лишь только мертвенная бледность высказывала тайну их горя, они становились молча перед ней на колени, и она благословляла их и говорила каждой задушевное слово на прощание. Внутреннее волнение поддерживало ее нравственные и физические силы. Но когда последние монахини, приняв ее благословение, перешагнули через порог комнаты, мать Мария опустила на колени утомленную руку, проводила глазами удалявшихся сестер и заплакала.