§94. Христианская мораль

§94. Христианская мораль

Древний мир классического язычества, достигший высот своей славы и порога своего упадка, истощил все ресурсы человеческой природы, оставленной на произвол судьбы, и не обладал ни силами, ни принципами, необходимыми для возрождения. Возрождение общества могло произойти только благодаря религии. Но языческая религия не сдерживала пороки и не могла утешить бедных и угнетенных; она сама представляла собой мутный источник безнравственности. Поэтому Бог, в Своей безграничной милости пожелавший не гибели, но спасения человечества, открыл среди безнадежного упадка ложной религии чистый источник святости, любви и мира в лице единственной истинной и всеобщей веры в Его Сына Иисуса Христа.

Среди безрадостной пустыни языческого разврата небольшие и презираемые группы христиан представляли собой оазисы, полные жизни и надежды. Это была соль земли и свет миру. Нищие с точки зрения этого мира, они хранили нетленные сокровища царства небесного. Кроткие и смиренные сердцем, христиане, по обетованию Господа, должны были получить в наследство землю, не сделав ни одного удара мечом. Они покоряли, подчиняясь, — завоевывали венец жизни страданиями и смертью.

Превосходство принципов христианской этики над языческими моральными стандартами даже в их самом лучшем проявлении признают все. Превосходство примера Христа над всеми языческими мудрецами тоже общепризнанно. Сила Его несравненного примера была и остается столь же велика, что и сила Его учения. Во все века она была прообразом всякой чистоты и благости. Но хотя добродетель и благодать остаются прежними, каждый период имеет свой неповторимый моральный облик. Доникейская эпоха отличалась полным отказом от мирского, героическим терпением перед лицом страданий и гонений, презрением к смерти и надеждой на воскресение, сильным чувством братства и активной благотворительностью.

Христианство никогда не действует напоказ. Его важнейшие дела незаметны и направлены внутрь. Роль Божьей благодати обычно ускользает от внимания историка, она откроется только в великий день суда, когда все тайное станет явным. Кто может измерить глубину и широту всех благословенных проявлений прощения, мира, благодарности, веры в Бога, любви к Богу и человеку, кротости и смирения, терпения и самоотречения, распустившихся, подобно весенним цветам, на почве обновленного сердца после первой христианской Пятидесятницы? Кто может измерить количество и пыл христианских молитв и ходатайств, произносимых в уединенных комнатах, пещерах, пустынях и у могил мучеников, тихими ночами и среди бела дня, за друзей и врагов, за все классы людей, даже жестоких гонителей, и обращенных к престолу вознесенного Спасителя? Но там, где христианская жизнь укоренялась в недрах души, она проявлялась во внешнем поведении и оказывала возвышающее влияние на любое призвание и сферу деятельности. Христианская мораль превосходила все, чему когда–либо учили и что представляли когда–либо как высшую задачу человека благороднейшие языческие философы. Мастерское изображение этого в анонимном Послании к Диогнету — не просто удачная выдумка, это точное отображение происходившего в реальной жизни[635].

С возмущением опровергая хулу язычников и уверенно указывая на непритворное благочестие, братскую любовь, любовь к врагам, чистоту и целомудрие, верность и искренность, кротость и терпение исповедующих имя Иисуса, апологеты говорят о ежедневном опыте христиан на основании личных наблюдений. «Мы, некогда служившие похоти, — без преувеличения мог сказать Иустин Мученик, — теперь наслаждаемся только моральной чистотой; мы, когда–то следовавшие за волшебством, теперь посвятили себя вечному благому Богу; мы, когда–то любившие выгоду больше всего, теперь отдаем то, что имеем, для общего использования, и делимся со всеми нуждающимися; мы, когда–то ненавидевшие и убивавшие друг друга, не любившие чужаков из–за разницы в обычаях, теперь, после явления Христа, живем с ними, молимся о своих врагах, стараемся убедить тех, кто ненавидит нас без причины, что они могут согласовать свою жизнь со славным учением Христа и получить от правящего всем Бога те же благословения, что и мы». Тертуллиан мог хвалиться тем, что не знает ни одного христианина, пострадавшего от руки палача за что–либо, кроме своей религии. Минуций Феликс говорит язычникам[636]: «Вы запрещаете прелюбодеяние по закону, но творите его втайне; вы наказываете преступников только за явное действие; мы же считаем преступными даже подобные мысли. Вы боитесь осуждения других, мы же трепещем только перед собственной совестью, когда становимся христианами. Ваши тюрьмы переполнены преступниками, но они все язычники, там нет ни одного христианина, если только он не отступник». Даже Плиний сообщал Траяну, что христиане, которых он допрашивал на дыбе о характере их религии, связали себя клятвой никогда не воровать, не грабить, не прелюбодействовать, не нарушать слово — и это в то время, когда вокруг изобиловал обман, нечистота и разврат всякого рода. Другой язычник, Лукиан, свидетельствует о доброжелательности и милосердии христиан к страдающим братьям, хотя и пытается высмеять эту добродетель как глупую слабость в век безграничного эгоизма.

Смиренное и мучительное положение церкви под гнетом властей делало лицемерие более редким, чем в периоды мира, и способствовало развитию героических добродетелей. Христианам нравилось считать себя воинами Христа, сражающимися под победоносным знаменем креста против греха, мира и дьявола. Обет крещения был их клятвой в вечной верности[637]; Апостольский символ веры — их паролем[638]; знак креста на лбу — знаком их служения[639]; устояние, отвага и верность до смерти — их основными добродетелями; небесное блаженство — обещанной им наградой. «Ни один воин, — восклицает Тертуллиан, обращаясь к исповедникам, — не отправляется на битву со своих игрищ или из своей спальни — но из лагеря, где он тренируется и привыкает ко всяческим неудобствам. Даже в мирное время воины учатся терпеть трудности и усталость, занимаясь разными военными упражнениями, чтобы ни душа, ни тело не ослабевали… Вы сражаетесь за благое дело, живой Бог судит об исходе схватки, Святой Дух ведет вас, вечная слава — ваша награда». Сюда можно добавить красноречивый отрывок из Минуция Феликса[640]: «Как прекрасен в глазах Бога вид христианина, входящего со списками своих страданий, с благородной твердостью сносящего угрозы и пытки, с презрительной усмешкой идущего на смерть под крики людей и оскорбления палачей, когда он смело отстаивает свою свободу перед лицом царей и князей и подчиняется Богу, Которому служит, когда, подобно победителю, он одерживает триумф над судьей, который его осуждает. Ибо воистину побеждает тот, кто получает то, за что сражался. Он сражается на виду у Бога и получает венец вечный. Вы возвысили до небес своих страдальцев–стоиков, таких как Сцевола, которому не удалось убить царя и который добровольно сжег свою промахнувшуюся руку. Но сколь многие из нас отдали на сожжение не только одну руку, но все тело, без сожалений, в то время как избавление было им доступно! Но зачем мне сравнивать наших старейшин с вашими Муцием, или Аквилием, или Регулом, в то время как даже наши дети, наши сыновья и дочери, вдохновленные терпением, презирают ваши дыбы и диких зверей и все прочие орудия вашей жестокости? Конечно же, только веская причина может побудить людей страдать, и ничто, кроме Всемогущей силы, не может поддержать их в их страданиях».

Но, с другой стороны, жизнь христиан до Константина часто подвергается неоправданной идеализации. Человеческая природа всегда остается прежней, и нам следовало бы ожидать, что какие–то недостатки мы найдем даже в апостольской церкви. Послание Киприана однозначно свидетельствует, что и тогда в христианской среде наблюдалось быстрое ослабление рвения, особенно в спокойные перерывы между гонениями, а при возобновлении гонений множество отступников порочили имя христиан. Нередко самые выдающиеся добродетели, отвага перед лицом смерти и строгость морали вырождались в неразумный фанатизм и неестественную суровость.