Идеал открытого общества и рецепция религиозного дискурса современной наукой
Идеал открытого общества и рецепция религиозного дискурса современной наукой
Традиционный образ науки предполагает свободу от всяких ценностей. Главная забота ученого – обеспечение достоверности знания. Познавательные процедуры безличностны и даже бессубъектны. Появление фигуры наблюдателя в квантовой механике ничего в этой ситуации не меняет. Наблюдатель – это всего лишь носитель познавательных функций. Его роль мало отличается от роли измерительного прибора. Считается, что подобная бессубъектность требуется для достижения научной истины. Последняя не должна быть затемнена никакими личными установками исследователя, не должна иметь и следа аксиологических и этических предпочтений. Все ценности и моральные нормы есть плод субъективного выбора. Они обременены случайными факторами, связанными с частными социальными, историческими, биографическими обстоятельствами. Между тем научная истина – общезначима. Ее содержание не зависит ни от каких субъективных обстоятельств.
Естественное возражение против описанного идеала состоит в том, что его невозможно реализовать. Наука создается людьми, которые едва ли смогут стать бескорыстными рыцарями познания. Если не сама научная методология, то выбор направлений исследований и характер постановки исследовательских задач всегда зависит от личных и корпоративных интересов, источников финансирования, вмешательства государства и пр. На это, однако, можно ответить, что образ науки, свободной от ценностей, тем не менее сохраняет актуальность в качестве идеала или, используя выражение Хабермаса, «осознанной утопии». Пусть он никогда не будет существовать в реальности, но его необходимо иметь в виду как образец, близость к которому характеризует качество научной деятельности.
Я постараюсь показать, что описанное выше представление о науке несостоятельно даже в качестве идеала. Само представление о научной истине делает подобный идеал невозможным, а стремление к нему – опасным. Я намерен показать также, что наука не может быть свободна от моральных норм и что осознание этого обстоятельства открывает специфическое поле для взаимодействия науки и религии.
Прежде всего, заметим, что само упоминание об истине не позволяет сохранить в чистоте идеал науки, свободной от ценностей. Если нас интересуют не только процедуры, но и люди, их осуществляющие, то мы должны признать, что истина и выступает в качестве ценности. И эта ценность – не единственная. Установка на достижение истины имплицирует целую систему ценностей и моральных норм, определяющих деятельность научного сообщества. Речь, заметим, будет при этом идти об идеальном научном сообществе, то есть о таком, которое действительно озабочено поиском истины, а не, скажем, достижением военного превосходства или получением прибыли.
Обратимся для начала к тому описанию морали научного сообщества, признающего истину высшей ценностью, которое было предложено американским социологом Р. К. Мертоном. Он ввел понятие «этос науки», включающего совокупность следующих норм.
1. Коммунизм (Сommunism) – результаты исследований принадлежат всему научному сообществу и должны быть сразу опубликованы.
2. Универсализм (Universalism): – оценка результатов исследований должна производиться объективно, невзирая на личностные особенности.
3. Незаинтересованность (Disinterestedness) – исследователи должны быть заинтересованы исключительно в познании истины и защищены от вненаучных интересов.
4. Организованный скептицизм (Organised Scepticism) – долг ученого критично оценивать любое свое и чужое суждение.[49]
В этом перечне норм научного сообщества можно обнаружить следующие ценностные установки. Во-первых, истина рассматривается как высшая ценность, ради которой ученый должен пожертвовать всеми личными или корпоративными амбициями, мнениями, предпочтениями и пр. Во-вторых, признается необходимым принять требования критического рационализма. Научное сообщество поддерживает внутри себя обстановку открытой дискуссии, свободной критики всех результатов, методов, предпосылок, способов аргументации и т. д. Иными словами, все, что касается содержания научной деятельности, открыто для аргументированной критики. В-третьих, наконец, важнейшей ценностью представляется автономия научного сообщества. Его деятельность не должна ни в какой мере определяться вненаучными интересами. Аргументы вненаучного характера не могут влиять на методы научных исследований и оценку результатов. Важно, что вторая и третья из названных ценностей производны от первой. Критический рационализм и автономия важны постольку, поскольку служат делу достижения научной истины. Интересно, однако, что именно из этих двух установок вытекают все моральные нормы научного сообщества. Получается, что роль морали в рамках этоса науки инструментальна. Она призвана обеспечить обстановку, благоприятную для достижения основной цели научной деятельности. Из этого следует, что при всем внимании к этическому аспекту существования научного сообщества, Мертон рассматривает мораль как нечто внешнее для содержания науки. Научная истина и, соответственно, научная методология остаются свободными от ценностей и моральных установок. Последние никак не могут повлиять на содержание первых.
Я думаю, что оба этих – взаимосвязанных – положения весьма сомнительны. Во-первых, мораль ни при каких обстоятельствах не может быть лишь инструментом. Хотя при известных обстоятельствах следование требованиям морали и может способствовать достижению каких-либо внеморальных целей, однако смысл морального поведения не в этом[50]. Во-вторых, содержание научной деятельности и самой научной истины отнюдь не нейтрально по отношению к морали научного сообщества, его нормам, а также его ценностям.
Прежде чем это показать, я хочу обратить внимание на противоречивость или, как минимум, непоследовательность мертоновского идеала. Требование открытости к критике и рациональной дискуссии входит в конфликт с требованием автономии. Последняя предполагает как раз закрытость научного сообщества, его непроницаемость для любых аргументов, кроме научных. Эта закрытость, несомненно, имеет основания. Достаточно вспомнить лишь несколько эпизодов из истории науки ХХ столетия, чтобы увидеть сколь насущно для научного сообщества сохранять свою автономию. Попытки создания «арийской математики» в нацистской Германии или «мичуринско-лысенковской биологии» в Советском Союзе убедительно указывают на необходимость предохранять науку от вненаучных влияний. Впрочем, здесь нужна одна оговорка. Не следует путать ненаучное с нерациональным. Указанные прецеденты связаны с тем, что ученым попытались навязать не только чуждые науке, но откровенно иррациональные императивы, поддержанные авторитетом власти или даже прямым насилием. Но является ли полная закрытость научного сообщества лучшей гарантией от иррационального воздействия на науку? Скорее всего, она не является гарантией вообще.
Сильная авторитарная власть способна в любой момент пренебречь этой автономией. Проблема поэтому не в чуждых науке аргументах, а в том, насколько значима рациональная аргументация в обществе в целом. Здесь следует иметь в виду, что рациональная аргументация далеко не всегда совпадает с научной. Монополия науки на рациональность – один из предрассудков эпохи Просвещения, впрочем, бережно (причем без всяких рациональных оснований) сохраняемый многими и в наше время. Мы же сейчас сталкиваемся с ситуацией, когда закрытость научного сообщества к рациональным аргументам, развиваемым вне его рамок, может оказаться просто опасной. Если достижение научной истины – единственная достойная цель, то всякие попытки ограничить научные исследования, исходя, например, из моральных соображений или вследствие их (исследований) социальной опасности, не могут приниматься в расчет. Все, что может быть сделано, должно быть сделано. Однако, подобный подход едва ли уместен, когда речь идет о вмешательстве в генные структуры человека или разработке нанотехнологий.
В этой связи представляется уместным вопрос о восприимчивости науки к рациональной аргументации ненаучного характера. Предваряя последующие рассуждения, скажу, что, на мой взгляд, провозглашенный Мертоном организованный скептицизм должен быть распространен и за пределы научного сообщества. Рациональная критическая оценка научных результатов и методов может исходить не только от ученых. Правда, критерии оценки окажутся иными, чем в рамках научного сообщества.
Чтобы показать возможность подобной открытости, следует сказать несколько слов о характере научной истины. Распространенная точка зрения состоит в том, что истина есть соответствие научного суждения (модели или теории) реальности. Однако едва ли можно всерьез придерживаться этого наивного реализма по отношению к науке (и к познавательной деятельности вообще). Нет даже смысла перечислять философов науки, объяснявших несостоятельность такого взгляда. В качестве примера такой критики можно привести аргумент Патнэма о циркулярном характере любой попытки установить подобное соответствие. Чтобы узнать, что наше суждение соответствует реальности нам надо уже иметь суждение, соответствующее реальности[51]. Иными словами, у нас никогда нет почвы для сопоставления. Поэтому требуется иное определение истинности. Не входя в долгие дискуссии о возможных определениях, хочу указать на одно – по-видимому, не вызывающее сомнений, – обстоятельство: истина есть предмет согласия. В известном смысле парадигмой здесь является вердикт присяжных, признаваемый в качестве судебной истины. Истинно то, относительно чего достигнут консенсус. Конечно, процедура достижения этого консенсуса довольно сложна. Если речь идет о научной истине, то принятие ее связано с длительным процессом согласований нового результата с совокупностью ранее установленных истин, теорий, результатов экспериментов. Но так или иначе принятие научного результата и наделение его статусом истины есть своеобразный вердикт, который выносит научное сообщество, то есть плод согласия, достигнутого после длительного обсуждения. Сказанное вовсе не означает, что научная истина есть лишь конвенция, имеющая только субъективное значение. Достижение консенсуса – это не субъективный акт, а результат согласованной практики научного сообщества. Сама согласованность и успешность этой практики свидетельствуют об определенном соответствии обсуждаемого суждения, теории или модели реальности. Однако соответствие это может быть установлено лишь косвенно.
Важным аспектом принятия научной истины является предъявляемое к нему требование универсальности. Ученый, представляющий результаты своей деятельности, претендует на согласие всего сообщества, а при более широком взгляде – на универсальное признание своего результата. Здесь просматривается прямая аналогия с категорическим императивом. Когда я предъявляю миру свои научные результаты, я претендую на то, что они обретут всеобщее признание. Точно так же категорический императив допускает руководствоваться при выборе поступка только таким правилом, которое могло бы стать всеобщим законом. Поэтому мы вправе рассматривать научную деятельность как разновидность морального поведения. Нормы морали оказываются не внешними факторами, а внутренними регулятивами процесса достижения истины. Движение к истине осуществляется только в коммуникативном пространстве, и каждый шаг к ней этически значим.
В свете сказанного необходимо пересмотреть значение моральных норм для научной деятельности. Это не просто инструмент, способствующий достижению истины. Поскольку истина есть согласие (или согласованная практика), то подчиненная принципам морали совместная деятельность ученых оказывается, по существу, целью, а не средством. Такие нормы, как открытость, свобода суждения, ответственность, имплицитно присутствуют в каждом научном результате.
Речь, повторю, идет об идеале. Но если принять этот идеал, то мы увидим, что ему противоречит корпоративная замкнутость научного сообщества. В принципе можно говорить о том, что рост этой замкнутости увеличивает иррациональность научной деятельности. Прежде всего, возникает вопрос об универсальности научного результата. В силу каких аргументов человек, не обладающий специальным знанием, должен принять научную истину? Наука здесь неожиданно выступает с чисто авторитарных позиций. Ученый начинает напоминать жреца или мага, наделенного неким тайным знанием и выполняющим сакральную функцию. С высоты своей посвященности он преподносит человечеству плоды своих научных поисков, не допуская никакой критики со стороны профанов. Поставленная в такую позицию наука сама довольно естественно превращается в инструмент власти. Отделенность науки от множества не посвященных в ее тайны, делает последних естественным объектом манипулирования. Происходит это самыми разными способами. Нет смысла подробно обсуждать их все – я остановлюсь лишь на одном, особенно показательном для обсуждения вопроса об истине.
Рассмотрим ситуацию, вполне очевидную для современного, достаточно далекого от науки человека. Сейчас постоянно возникает потребность в экспертной оценке различных новшеств, появляющихся на рынке. Новые лекарственные средства или методы лечения, новые виды электронной техники и информационных услуг, пищевые продукты, разработанные по каким-то невиданным ранее технологиям, – все это, с одной стороны, очень привлекает, сулит сделать жизнь более удобной, но с другой стороны, постоянно настораживает. Никто не знает, не является ли очередной предлагаемый рынком продукт опасным для здоровья, не следует ли, по соображениям безопасности, ограничить его использование или вовсе отказаться от него. Разобраться в этом самому нереально, поэтому необходимо объективное суждение эксперта. Однако очень часто эти суждения вызывают сомнение. Нередко приходится сталкиваться с тем, что мнения различных экспертов оказываются прямо противоположными. Когда при появлении какого-либо новшества мы слышим уверения в его исключительной благотворности и безопасности, раздающиеся из уст солидного обладателя ученых степеней и званий, возникает нехорошая мысль, что этот эксперт сам весьма заинтересован в продвижении оцениваемого продукта. Но и когда появляются сообщения о независимых экспертизах, установивших опасность какой-нибудь разработки, также возникает похожая мысль: не имеем ли мы дело с попыткой скомпрометировать разработчиков, предпринятой их конкурентами? Описанная ситуация представляет собой предельный случай, когда научная истина оказывается заложницей корпоративных интересов. В современных условиях научный результат, достигнутый какой-либо группой исследователей, часто оказывается почти недоступным для проверки. Это создает возможность для широких спекуляций и манипулирования общественным мнением.
Кажется, что сейчас намечается новая тенденция в жизни научного сообщества. Суть этой тенденции – принципиальное изменение форм научной деятельности, связанное с появлением концепции проекта. Рискну сказать, что если указанная тенденция будет развиваться, то научное сообщество вовсе перестанет существовать. Проект представляет собой, как правило, междисциплинарную исследовательскую задачу, в которую вовлечены как ученые (причем разных специальностей), так и специалисты иных областей, такие как менеджеры, юристы и пр. Существуют, конечно, проекты, имеющие чисто исследовательские цели, но таких, судя по всему, мало. Как правило, разработка проекта связана либо с коммерческими, либо с политическими целями. В первом случае они курируются и финансируются компаниями, заинтересованными в получении прибыли, во втором – государством. В обоих случаях деятельность, развиваемая в рамках проекта, в той или иной мере связана с коммерческой или государственной тайной. Ученый, вовлеченный в проект, осознает себя скорее членом команды разработчиков, чем членом научного сообщества. Это значит, что его главный интерес состоит в достижении цели проекта, а не в получении научной истины. О какой-либо открытости (универсальности, незаинтересованности, организованном скептицизме) говорить не приходится. Возникла подобная форма, уже достаточно давно. Оборонные заказы, обеспечивавшие ученых работой на протяжении почти всего ХХ века, представляют собой типичный пример этого способа организации науки. Сейчас, однако, появляется все больше масштабных коммерческих проектов, захватывающих разные области фундаментальных исследований. Складывающаяся ситуация ведет к очевидному росту корпоративной замкнутости научной деятельности. Кроме того, происходит постепенный сдвиг в представлении о научной истине. Истина, выявленная в рамках проекта, есть не столько согласованная практика научного сообщества, сколько коммерческий или политический успех, достигнутый на определенном промежутке времени. Иными словами, относительность истины возрастает с ростом корпоративной замкнутости. Появляется множество разных «истин», противоречащих одна другой вследствие того, что они получены работающими в рамках разных проектов исследовательскими группами. Характерный пример таких разногласий мы приводили выше. Я не думаю при этом, что когда, например, высказываются взаимоисключающие суждения об опасности той или иной разработки, мы непременно имеем дело с откровенной нечестностью. Дело в том, что такого рода оценки в самом деле не однозначны. Но когда исследования закрыты, методики не разглашаются, а эксперты, принадлежащие к разным замкнутым группам, не имеют шанса для открытой полемики, каждый из них выбирает ту часть спектра возможных оценок, которая выгоднее его корпорации.
В описанном случае мы имеем дело с очередным шагом в сторону корпоративной замкнутости и закрытости научной деятельности, который ведет к разрушению самого научного сообщества. Ситуация не новая – закрытость научных исследований, связанных с военными разработками, уже давно стала привычной. К сожалению, эта тенденция усугубляется: наука все больше опутывается сетью военных или коммерческих секретов. Я бы хотел указать на насущность прямо противоположной тенденции. Основным этическим принципам научного сообщества, вытекающим из самого понятия научной истины, соответствует максимальная открытость научной деятельности. Эта открытость отнюдь не может сводится к простой информированности общества по поводу ведущихся научных исследований. Смысл ее – в широком рациональном обсуждении направления этих исследований, их методов и возможных результатов. Иными словами, речь должна идти об открытости научного сообщества (включая и исследовательские группы, создаваемые в рамках проектов) для аргументов, традиционно воспринимаемых как ненаучные. Речь идет, прежде всего, об аргументах этического характера. Однако значимый аргументационный ресурс, могущий повлиять на научную деятельность, существует в религии.
У западной науки накопился серьезный отрицательный опыт сосуществования религии и науки. Начиная с XVIII века религия воспринимается преимущественно как источник иррациональных убеждений, принципиально чуждых науке. Эти убеждения необходимо либо разоблачать, либо просто игнорировать. Религиозные сообщества нередко отвечали весьма агрессивно, провозглашая ту или иную научную теорию неприемлемой по причине расхождения с Библией. Если говорить о ХХ веке, то больше всего досталось от них эволюционным теориям. Естественно, что подобные демарши только укрепляли предубеждения противоположной стороны. Правда, в последнее время нередки попытки сближения научных и богословских концепций. Определенную популярность приобрели рассуждения о том, что научная картина мира вполне соответствует библейской. Подобное сближение мировоззренческих позиций представляет несомненный интерес. Его позитивный смысл можно увидеть хотя бы в том, что научное сообщество (или, по крайней мере, некоторая его часть) не рассматривает религию исключительно как источник заблуждений. Однако область рационального взаимодействия религии и науки не может быть этим исчерпана. По-видимому, наиболее значимой областью возможной дискуссии является этика. Весьма насущно, на мой взгляд, совместное обсуждение моральной стороны научной деятельности. Именно в этом обсуждении требуется особое внимание к религиозной аргументации со стороны научного сообщества, поскольку религии могут представить совершенно иной, неизвестный науке, взгляд на природу человека и его отношения с миром. Весьма примечательно в этом смысле выступление Юргена Хабермаса, утверждающего, что аргументационный ресурс секулярного общества недостаточен для того, чтобы удержать человечество от опасных для него действий. Речь идет, прежде всего, о внедрении в человеческую природу на уровне генных технологий. В рамках науки не существует возможности определить ту черту, переход которой может иметь катастрофические последствия. Вопрос здесь не в научном предвидении возможных результатов, а в моральной допустимости тех или иных операций. В этой связи Хабермас настаивает на открытости секулярной части общества для аргументов, развиваемых в рамках религиозного дискурса[52].
В заключение замечу, что речь здесь должна идти не только об ответственности и открытости научного сообщества. Существенная проблема – готовность религиозных сообществ к такой открытости. Аргументационный ресурс религиозного дискурса сейчас почти не развит. Его раскрытие составляет сферу ответственности религии в современном мире. Пока же остается серьезный вопрос: сможет ли религиозный дискурс (в том числе и христианское богословие) представить этически релевантные соображения, могущие претендовать на универсальное значение?