Сердце пустыни
Сердце пустыни
Смотрите, какую любовь дал нам Отец 1 Ин 3:1
Иди сюда, мое чадо, и я отведу тебя к Богу Преп. Симеон Новый Богослов. Гимн 18:137
В Никольском храме села Ракитного, переполненном молящимися, после чтения Евангелия в тишине, подобной безмолвию пустыни, старенький согбенный священник говорил проповедь. Вид его был неземной, он излучал любовь и свет, глубокий внутренний покой. Он говорил о любви Христа, ставшей его любовью, его жизнью.
«Божественный Учитель — Господь Иисус Христос — пришел на землю как воплощенная любовь.
Эта любовь сияла в Его очах, отражалась на Его божественном лике, она исходила при всяком Его дыхании.
И как бесконечно были счастливы те люди, которые были современниками земной жизни Христа, которые окружали Его и непосредственно из Его пречистых уст слышали слово Его, которое было согрето бесконечной любовью. Они несли к Нему свои скорби, болезни, печали. Они становились перед Ним на колени, обнимали Его пречистые ноги, целовали края одежды. Путь, по которому проходил Христос, дом, в котором Он останавливался, всегда наполнялись тысячами жаждущих слышать Его слово. Его окружали каявшиеся грешники, у ног Его плакали грешницы, Его радушно принимали мытари, к Нему обращались за помощью даже язычники. К Нему шли все труждающиесяи обремененные (Мф 11:28).
Так было во все дни земной жизни Христа».
Так было во все дни земной жизни и верного ученика Его, архимандрита Серафима, сказавшего это простое и праведное слово. Он и Христос были друг на друга похожи.
Старец архимандрит Серафим (Димитрий Александрович Тяпочкин (1894–1982)) жил и служил в стране, верующий народ которой подвергался в течение семидесяти лет неслыханным гонениям. Он — из поколения мучеников и исповедников российских XX века, тех, кто решительно противостоял гонителям, твердо зная, что с Богом всегда побеждают.
Живя в стране несвободы, он был самым свободным человеком, ибо познав и полюбив Истину, неизменно служил Ей. Ничто не могло его лишить Ее: со Христом человек везде и всегда свободен.
Он был источником живой воды в духовной пустыне мира, сердцем ее.
Народ видел в нем человека Любви, и он действительно был способен дать Ее людям. Люди радовались и благодарили Бога за то, что Он послал им Своего святого, тихо и кротко являвшего миру Его любовь. Это явление Любви Христовой было необычайно нужным и для Церкви, и для назидания душ, утративших ее.
Старец Серафим был не только приходским священником, а пастырем для всех. К нему шли архиереи, священники, монахи, люди самых разных возрастов и званий.
В небольшом и незаметном селе Ракитном Белгородской области, бывшем имении князей Юсуповых, духовно разоренном, загорелся огонь веры и любви, истинной церковной жизни, оно превратилось в духовный оазис всей страны.
«Мы посещали Ракитное, — вспоминает одна из духовных дочерей батюшки Раиса Рогозянова, — как самое дорогое и необходимое место на земле». «Моя жизнь началась только тут», — свидетельствуют многие из ныне живущих его духовных чад.
Как пчелу издалека привлекает запах цветка, так и истинно верующие люди почувствовали в отце Серафиме своего пастыря.
Им недоставало такого наставника в духовной жизни — любвеобильного, доступного, простого и опытного, и они с великой радостью и жаждой устремлялись в Ракитное.
«Как низко ни пал человек, — писал протоиерей Сергий Булгаков, — но в сердце своем он ничего не хочет, кроме святости, ничего не любит, кроме святости, ничего не чтит, кроме святости».
Творить святых, духовно преображать тех, кого мы любим, — а о. Серафим любил всех, — вот в чем заключалось его служение. Он понимал, что «нет ничего нужнее и важнее для человека, нежели святость» (о. Сергий Булгаков). Старец, по слову апостола, вразумлял всякого человека, научал всякой премудрости, чтобы представить всякого человека совершенным во Христе Иисусе (Кол 1:28).
Господь доверил ему это служение и дал благодать исполнить его.
«Священство было мечтой моей юности»
В этот мир, где так мало любви, отец Серафим явился из мира любви, каковым была благочестивая семья, где он родился. В конце XIX века на одном из балов в Варшаве встретились и навсегда полюбили друг друга двадцатичетырехлетний Александр Иванович Тяпочкин, сын командира полка, расквартированного в Варшаве, и шестнадцатилетняя Элеонора Леонардовна Маковская, дочь премьер–министра польского правительства.
Элеонора (Александра), приняв православную веру, обвенчалась, за что была исторгнута из своей среды. Господь благословил благочестивых супругов двумя сыновьями и тремя дочерьми. Димитрий был третьим ребенком. Он родился 1августа 1894 года. «Место моего рожденья, — писал о. Серафим в анкете 1962 года, — г. Новый Двор, бывшей Варшавской губернии. Отец мой происходил из бывшей Екатеринославской губернии (ныне Днепропетровской области). Он был почтово–телеграфный служащий (начальник конторы). Как служащий он был перемещаем в разные места. В год моего рождения — 1894–й — он служил в бывшей Варшавской губернии в городе Новый Двор». Во святом крещении младенца нарекли Димитрием в честь великомученика Димитрия Солунского.
С детства Димитрий полюбил храм и часто убегал с занятий на богослужения. «На деньги, данные для обеда в школе, — вспоминает его сестра Надежда Александровна, — он покупал свечи в храме».
В год прославления преподобного Серафима Саровского девятилетний Димитрий почувствовал призвание к священству, а преподобного Серафима, житие которого он прочел в пятилетнем возрасте, полюбил навсегда и стал молиться ему, постоянно чувствуя благодатную связь с ним.
«Когда настало время моего учения, — вспоминал о. Серафим, — отец взял меня с собой на богослужение, в котором участвовали ученики духовного училища. Это богослужение глубоко запало в мою детскую душу: я просил отца определить меня на учение в духовное училище. Желание мое было исполнено.
По окончании духовного училища (1911 г.) я перешел в духовную семинарию (г. Холм). Здесь окончательно я укрепился в своем стремлении к пастырству. Моя духовная настроенность, очевидно, не укрывалась от взоров окружающих. Меня приблизил к себе преподаватель семинарии иеромонах Даниил (впоследствии епископ, родной брат инспектора Московской духовной академии, тогда архимандрита, Илариона (Троицкого) — будущего исповедника веры); меня принял под духовный отеческий кров незабвенный отец ректор семинарии архимандрит Серафим (Остроумов), впоследствии епископ Белы Холмской, затем Орловский и архиепископ Смоленский, погибший в 1937 году.
По окончании семинарии я направлен был в Московскую духовную академию.
Господь судил недолго быть мне в академии. В 1917 году я поступил, и в том же году академия была закрыта.
Недолгое время моего пребывания в академии в стенах СвятоТроицкой Сергиевой Лавры осталось для меня неизгладимым на всю жизнь».
Димитрий хорошо знал древнееврейский язык и, учась в академии, подрабатывал репетиторством, получая в те голодные годы за урок только ужин. С большой теплотой о. Серафим вспоминал преподавателей академии, среди которых был отец Павел Флоренский. Его фотография висела рядом с фотографией епископа Игнатия Брянчанинова в келье старца.
Не имея возможности продолжать учебу в Духовной академии, Димитрий в селе Михайловке Екатеринославской области преподавал географию в школе. В 1920 году он обвенчался с Антониной Викторовной, учительницей математики. 18 октября этого же года, в день памяти св. апостола и евангелиста Луки, в Днепропетровском Свято–Тихоновском женском монастыре викарием Днепропетровской епархии епископом Евлампием (Краснокутским, f 1922) Димитрий был рукоположен во пресвитера. О. Димитрий вступил на свое пастырское служение, о котором мечтал с юности, зная, что всякий, твердо пошедший за Христом, встретит на своем пути многие скорби и испытания.
Всегда пастырь
Пастырское служение о. Димитрий проходил в Днепропетровской епархии в смутное время, в обстановке гонений на церковь и расколов.
Оно осложняется и многими скорбями в его семейной жизни: в младенческом возрасте умирают один за другим от голода два его сына.
С 1921 по 1936 год о. Димитрий служил благочинным церквей Солонянского района Днепропетровской области. Гонители церкви сразу же обратили внимание на образованного, ревностного и любимого народом отца благочинного Димитрия и стремились избавиться от него.
В 1922 году, на Крещение Господне, когда о. Димитрий отслужил литургию в своем храме, его попросили совершить освящение воды в соседнем приходе из?за болезни тамошнего настоятеля. Он сел в бричку и поехал к храму. Не доезжая моста, лошади вдруг понесли. О. Димитрий лег на дно повозки, чтобы не выпасть из нее. Вдруг он услышал крики «Стой!» и выстрелы. Стреляли в его сторону. Но лошади мчались так быстро, что остановить их было невозможно. Только у храма они замедлили бег и остановились.
Впоследствии выяснилось, что священник этого храма был за сутки до праздника Богоявления арестован ГПУ. Подосланные хотели убить благочинного — отца Димитрия.
То были годы ожесточенной борьбы советской власти с церковью: осквернялись святыни, разрушались храмы и обители. То было время обновленческого раскола. «От обновленцев [4], — говорит архимандрит Зинон, известный иконописец, — он потерпел много».
В одном из храмов, захваченном «живоцерковниками», которые подчинили себе местного священника, о. Димитрий выступил с проповедью, в которой защищал Православную церковь и патриарха Тихона.
Впоследствии, когда о. Серафиму нужно было в каких?нибудь анкетах, церковных и светских, отвечать на вопрос: «Состоял ли в обновленческом расколе?», — он всегда отвечал: «Никогда».
Когда закрыли храм в с. Михайловке, где служил о. Димитрий, он, верный своему пастырскому долгу, тайно совершал литургию дома, тайно крестил, исповедовал, венчал, причащал больных, отпевал.
Дочь Нина Дмитриевна вспоминала, как приходили к нему по ночам люди из разных мест, и он уходил с ними в дальние селения, пробираясь оврагами, чтобы исполнить требы. Иногда его не было три–четыре дня, и дети сидели в холоде, голодные, боясь выйти из дома.
В этих условиях нужно было учиться совершать Божие дело тайно, и оно совершалось подпольной церковью.
Отец Димитрий не отошел от церковного служения, как это сделали шесть пастырей его благочиния, уйдя на светскую работу. Он оставался духовным отцом многих своих чад. Хотя не раз ему говорили, что это опасно, он отвечал: «Мне это благочиние вручил Господь через епископа, всегда служить — мой пастырский долг, а трудно сейчас всем».
Отца Димитрия арестовывали много раз, но, допросив и предупредив, отпускали. Он был взят на учет органами ГПУ за то, что… пользовался большим авторитетом среди духовенства и верующих.
Чтобы прокормить семью и помогать ближним, он в 1939 году устроился через знакомых ночным сторожем на железнодорожном топливном складе в Днепродзержинске. Ночью в сторожке о. Димитрий вместе с верными прихожанами совершал тайные богослужения. Власти выследили и забрали его в ГПУ прямо с работы.
В 1941 году о. Димитрий был судим по статье 54 Украинского Уголовного Кодекса. Оставив трех дочерей — двадцати, восемнадцати и пятнадцати лет — одних (в 1933 году о. Димитрий овдовел) в пустой чужой квартире, он уезжает в лагерь без права переписки. За ним по этапу в Сибирь последовали три его прихожанки из с. Михайловка; две из них там и умерли. Долго никто из родных не знал о нем ничего.
В эти дни лишений и лютой скорби о. Димитрий сказал себе: «Несчастный страдающий брат! Это зовет тебя Христос. Иди к Нему. Он утешит тебя, Он даст тебе покой души».
И он пошел к Нему, как Петр по воде, но не сомневаясь.
«Он взял в руки святое Евангелие и понес его в мир, не страшась сильных мира сего, мужественно преодолевая все преграды на пути сем, пренебрегая своим земным благополучием и самой жизнью.
Таким скорбным, узким, тернистым путем апостол Павел искал на земле Царства Божия. И еще будучи во плоти, поистине нашел его».
Так однажды, говоря в проповеди об апостоле Павле, о. Димитрий — сказал о себе. Господь отрывает Своего избранника от родины, близких, чтобы он почувствовал себя жителем Его мира. Чтобы он познал себя сыном Божиим, отдав всего себя Богу. Только в такой полной самоотдаче его объяла Любовь Христа.
Пастырское служение о. Димитрия продолжалось и в лагере, заботы его о всех оставленных чадах не прекратились, ибо он всех их носил в своем сердце.
Здесь он часто исповедовал, отпевал умерших заключенных, крестил и один раз даже венчал. Пел хор из сокамерников, которых подготовил сам батюшка. Епитрахилью служили два сшитых полотенца с вышитыми на них крестами. Служба совершалась втайне от лагерного начальства, в тайге, там же велись духовные беседы. За это полагался карцер.
Святого узника о. Димитрия заключенные любили, он находился под особой охраной уголовников, когда лагерное начальство начинало притеснять его.
Когда истек срок десятилетнего заключения, начальник лагеря спросил о. Димитрия:
— Что ты намерен делать на свободе?
— Я священник, служить намерен.
— Ну, если служить… тогда еще посиди.
И дали новый срок.
Предлагалось тихо уйти от Христа. Скажи он тогда: «Где?нибудь устроюсь. Найду какую?нибудь работу»… Но о. Димитрий повел себя как мужественный исповедник, готовый умереть за Христа. Он не искал страдания, а согласился на него. Он горел желанием возвратиться в родные места, к детям, к любимой пастве, но он оставил все, чтобы следовать за Христом, Которого любил больше всего на свете.
Алеша Карамазов говорил: «Не могу я отдать вместо"всего"два рубля, а вместо"иди за Мной"ходить лишь к обедне».
В автобиографии 1962 года о. Серафим написал: «Стаж церковной службы — сорок второй год», смело подчеркнув тем самым, что и в лагерях он был не просто заключенным, а священником, то есть служил.
«Любить — значит страдать»
Внешняя свобода исчезла для о. Димитрия, зато возросла внутренняя, которая есть тяжелое бремя и причиняет боль. Многие легко отказываются от нее, чтобы не страдать.
Но по слову Симеона Нового Богослова «Любить — значит страдать». Любить любовью Христа — это пить Его чашу, ту чашу, которую Сам Он просил Отца «мимо пронести».
Отец Димитрий смертельно скорбел. Его мог утешить только Господь. Поэтому душа его вспоминает в эти тяжелые дни Гефсиманский подвиг Иисуса Христа. Только самым близким душам он мог поведать в письме из уз тайну своего страдания:
«"Совершишася и паки Голгофа и паки Крест".
Дорогая дщерь моя, незабвенная Мавро!
"Душа моя скорбит смертельно". Вспоминая Гефсиманский подвиг Христа Спасителя, нахожу утешение и своей скорбящей душе. Скорблю, скорблю тяжело; скорблю о себе, скорблю о детях, сродниках своих, скорблю о пастве своей, скорблю о чадах своих духовных, скорблю о любящих, помнящих обо мне и ожидающих моего возвращения ныне. Но совершилось то, о чем я горячо и усердно молил Господа,"да мимоидет от меня чаша сия".
Вот мое скорбное повествование. В феврале месяце я выбыл из Канска в Балхаш, Казахстан. Писать оттуда тебе, дщерь моя верная, я не имел возможности. В Великий Четверток окончился мой страдальческий подвиг, и только лишь 20 V /2 VI я выехал оттуда…
"Обаче не якоже Аз хочу, но якоже Ты".
Я горел желанием возвращения на родные места, желанием видеть родных, дорогих и близких, но увы, получил назначение на жительство в Красноярский край. После долгого и утомительного железнодорожного и водного пути достиг я тихого пристанища у далеких берегов реки Енисея, где и пребываю ныне. Здесь рыбный промысел и небольшое хозяйство. Здесь я должен трудиться и от трудов своих себя питать и одевать. Старость моя не приспособлена к таковой жизни (я не от мира сего ведь), и это крайне смущает меня. Притом в настоящее время я без средств. Приближается зима, суровая и продолжительная."Да будет воля Твоя".
Верю, что Господь везде и всегда со мною — служителем Его, верю, что Он не оставит меня, уповаю, что в любви своей, которая"николиже отпадает", и вы не забудете меня — пастыря своего, полагающего за овцы душу свою. Однако боюсь быть в тягость вам, дети мои дорогие. Простите и не осудите. Чадо мое возлюбленное, Мавро! Как апостол Павел имел в скорби своей ученика — апостола Тимофея, так и я — тебя.
Посети моих благодетелей, деток моих духовных, направь стопы свои к возлюбленной о Господе Екатерине Никаноровне — Днепродзержинск, ул. Производственная, № 3. Прочитайте вместе послание сие, пролейте слезные молитвы обо мне и решите вопрос утоления скорби моей.
Господь милосердный и Его Пречистая Матерь со святыми да хранят нас!
Усерднейше прошу у всех молитв и прощения!
Дорогих моих Стефана Васильевича и Анастасию Иоанновну с семейством, Ольгу, не забывающую обо мне, тебя, Мавро — верная сподвижница кельи моей, Екатерину возлюбленную во Христе и всех благословляю.
Всегда ваш, всегдашний молитвенник ваш, ваш скорбящий пастырь
Отец Димитрий.
Мой адрес: Красноярский край, город Игарка, Игарский район, станок Денежк».
В 1955 году, благодаря ходатайству мужа дочери Антонины, после пересмотра дела о. Димитрий был освобожден, и по амнистии судимость была снята.
В Днепропетровск он возвратился очень больным человеком: поражены все внутренние органы, у него постоянный удушающий кашель и насморк. Однако после освобождения преследования и гонения продолжаются. О. Димитрию власти отказывают в самом дорогом для него — в пастырском служении.
Дочери просили: «Папочка, отдохни, подлечись. Мы так устали от репрессий, прошедшей войны, только тебя нашли, а ты опять от нас уходишь». О. Димитрий ответил им: «Я всегда был с вами и буду с вами, мои родные сиротки, всегда».
Только в 1960 году его назначают настоятелем Днепропетровского кафедрального собора. Но его служение здесь было недолгим. Власти видели в нем не сломленного тюрьмой и ссылкой пастыря, а ревностного проповедника Истины, горячо любимого паствой, потому опасного для них.
В соборе служило несколько священников. Встретив собрата, мученика, страдальца, они глядели на него, как на какое?то странное существо. Среди них о. Димитрий выглядел белой вороной: худой, бледный, больной, плохо, хотя и аккуратно одет, все на нем латаное–перелатаное. Никаких великолепных ряс: «Священницы Твои, Господи, да облекутся правдою».
Он жил в домике при соборе, занимая одну комнату. Кровать, стол и табуретка — вся мебель. На стенах несколько бумажных икон. Ведро с водой в прихожей — вот и все удобства. Люди раздобыли кое?что из одежды, принесли, батюшка примерил, поблагодарил со слезами, но потом они никогда подаренного на нем не видели. Все лучшее, что у него было, он раздавал нуждающимся.
Среди собратьев–пастырей о. Димитрия были те, кто доносил властям на священников и на свою паству, считая, что делают это для блага Церкви.
Отец Димитрий понимал, что власти, стремясь уничтожить Церковь, начали руководить ею. Они старались расправиться и с о. Димитрием: уполномоченный забрал «регистрацию» и приказал в два дня покинуть город, запретив служить в Днепропетровской епархии.
Изгнанник некоторое время жил и молился у прихожан. Однако его выследили и выселили из города. Тогда он поехал к патриарху просить места. С большой скорбью он снова покинул родные места, где начинал свое пастырское служение. Целый месяц ждал приема патриарха, ночуя на вокзале.
Но Господь не оставил своего верного служителя. Скорбь его обратилась в радость: в канцелярии патриарха он встретил епископа Леонида (Полякова, 1913–1990), правящего Курской и Белгородской епархией. Разговорились. Документов у о. Димитрия на руках никаких не было, но владыка Леонид их и не требовал. Он сразу же взял о. Димитрия в свою епархию. Владыка принял в сердце гонимого праведника и был рад, что Господь послал ему такого пастыря.
Сам владыка Леонид много претерпел за правду.
В 1965 году он присоединился к семи епископам во главе с архиепископом Ермогеном (Голубевым), не согласившимся с решениями Архиерейского собора 1961 года и обратившимся к патриарху с просьбой о пересмотре их [5]. После этого его переводили из одной епархии в другую: сначала отправили в Ярославскую, где он познакомился с о. Таврионом, будущим духовником Рижской пустыньки, затем — в Пермскую, Курскую и, наконец, сослали в Рижскую епархию, где и закончилась его земная жизнь.
Владыка безбоязненно принимал к себе оклеветанных, отверженных из?за их происхождения и прошлой жизни священнослужителей и постоянно поддерживал их, всегда был доступен народу. В дни будничных служб владыка входил в нижний храм Рижского кафедрального собора в скромном подряснике, вставал вместе с бабушками посреди храма и начинал петь с ними всю Евхаристию, иногда сам и свечу выносил. Он был немногословен, не требовал к себе внимания, не любил быть на виду, его жизнь сокрыта со Христом в Боге (Кол 3:3).
В церковном обществе с его духовной узостью, боязнью всего творческого, живого владыка был одинок. Как говорил о нем иеромонах Серафим, это было одиночество Христа, любящего полноценной непритворной любовью и не находящего себе ответной искренней любви среди христиан.
Иногда владыку выдавали слезы, когда он читал святое Евангелие или говорил проповеди, особенно во время рукоположения новых пастырей для церкви. Казалось, он хотел омыть все предыдущие и последующие грехи малоподготовленных ставленников, чтобы ожило их сердце, согретое сострадающей любовью Господа, греющего и питающего Свою Церковь. Чтобы еще один делатель вышел на обильную жатву, собирая потерянные души.
«Верующие бегают из храма в храм, — говорил владыка в одной из проповедей, — в поисках истинного пастыря, а священникам нечего им дать: они потеряли благоговение перед Престолом, перед жертвенником Любви Божией. Терния подавили пшеницу в их сердце, и они сами топчут робкие всходы веры в душах своих прихожан».
В трудные для церкви годы владыка Леонид сумел сохранить живое предание Церкви в тайнике своего сердца.
Владыка Леонид временно назначил о. Димитрия настоятелем Успенского храма в село Соколовка Шебекинского района Белгородской области. Гонимый принял гонимого.
Так началось в нашей Церкви духовное сотрудничество двух ее верных сынов: владыки–старца Леонида и старца Димитрия.
У них было все общее: и дух, и мысли, и дела. Их служение было сокровенным, требовало обдуманных общих усилий, соблюдения предельной осторожности. Из?за постоянной слежки многие их встречи были тайными.
«Иночество стало заветной мечтой моей зрелости»
Все долгие годы своего пастырского служения о. Димитрий вынашивал сокровенную мечту о монашестве. Он молился: «Исполни, Господи, сердце мое жизни вечной» (св. Исаак Сирин). Действительно, монахом его называли задолго до пострига, уже в духовной семинарии, видя его склонность к аскетизму, постоянное чтение Евангелия. Позже, в годы пастырского служения, люди тоже видели в нем монаха.
Накануне священной памяти святого апостола и евангелиста Луки — 18/31 октября, когда исполнялось сорокалетие священнического служения о. Димитрия, он обратился к владыке Леониду с просьбой о своем монашеском постриге.
«В 1933 году я овдовел, — писал он, — остался с тремя дочерьми. В постигшем меня вдовстве уразумел Промысл Божий. Иночество стало моей заветной мечтой, как в годы юности — пастырство. Новые жизненные испытания все более укрепляли меня в осуществлении желания иночества. И ныне не только желаю, но жажду хотя бы во единодесятый час выйти на делание в иноческом винограднике Церкви Христовой и подражать подвигам тех, кто имеет милость Божию трудиться в винограднике от первого часа (Мф 20:1–16). Вместе со святым псалмопевцем Давидом взываю: Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое (Пс 56:8).
Припадая к святительским стопам Вашего Преосвященства, смиреннейше прошу удостоить меня пострижения в монашество с оставлением на занимаемом приходе.
Если не будет нарушением с моей стороны послушания, то дерзаю просить при постриге дать мне святое имя преподобного Серафима Саровского, которого с детства своего почитаю покровителем своим. В назначении меня Его Святейшеством, Святейшим Патриархом Алексием в Курскую епархию как родину земную преподобного Серафима Саровского тоже вижу Промысл Божий».
В 1960 году епископ Курский и Белгородский Леонид, впоследствии митрополит Рижский и Латвийский, совершил постриг протоиерея Димитрия в монашество с именем Серафим, столь хорошо выражавшим пламенную любовь постриженника к Господу и стремление ревностно служить Ему и людям.
Вскоре владыка перевел о. Серафима на новый приход — Свято–Никольский — в селе Ракитное Белгородской области. Это место стало последним земным пристанищем батюшки. До конца своей жизни он служил настоятелем в этом храме.
Приезд Отца Серафима в Ракитное
— Я вам такого батюшку дам, какого у вас никогда не было, — сказал епископ Курский и Белгородский Леонид Екатерине Лучиной, хлопотавшей о священнике для своего прихода в Ракитном. «Сижу с членами церковного совета в приемной канцелярии владыки, — рассказывала она мне в 1979 году. — Среди ожидающих вижу старенького священника. Он смотрел на нас. Говорю себе:"Это наш батюшка". Через некоторое время вызывают:"Ракитное". Батюшка встает. Он показался мне как в поле: худенький, бедненький. Вошли вместе. Потом батюшку посадили в машину и увезли к уполномоченному на прием. Увиделись снова на вокзале. Он сидел возле стены, сложив руки.
В поезде ракитянский церковный совет не приступил к нему. От станции везли нас в машине с будкой, трясло, батюшка держался за край брезента.
Весь совет на меня восстал:"Ты сухого привезла, шкелета". Восстали и на него.
В домике, где поселили батюшку, было холодно, нетоплено. Он сидел на полу, наливал какую?то ржавую воду в консервную баночку и обмакивал в нее сухарик.
Староста Мария била меня в храме за батюшку. Вскоре она умерла. Шла со службы, случился приступ, она упала лицом в лужу и уже не поднялась».
Отец Серафим пришел на приход как странник, без всякого внешнего величия, желая вместе с прихожанами жить во Христе, вместе страдать, вместе радоваться, но был встречен ими с презрением. К счастью, дух противления доброму пастырю овладел не всеми людьми: те, кто верил и ждал, кто был чист сердцем, встретили о. Серафима с любовью и радостью. Среди них была Екатерина Лучина, ставшая впоследствии старостой храма, затем монахиней с именем Серафима. Она увидела в батюшке святого и полюбила его. Навсегда. Но и это малое гонение от своих о. Серафим пережил, как и все другие, терпеливо и кротко, сердечно молясь за гонителей, любя и прощая их, благословляя, по слову апостола, но не проклиная.
Любовь делала его неуязвимым для гонителей.
Отец Серафим знал, что будет гонимым всегда, ибо мир, лежащий во зле, не может вместить той Любви, которой было переполнено его сердце, мир боится Ее.
Его учитель о. Павел Флоренский написал из Соловецкой тюрьмы: «Давать миру можно не иначе, как расплачиваясь за это страданиями и гонением. Чем бескорыстнее дар, тем жестче гонения и тем суровее страдания. Таков закон жизни, основная аксиома ее».
Отец Серафим приносил свои страдания в жертву за гонителей. С 14 октября 1961 года, дня Покрова Пресвятой Богородицы, и до последних дней своей жизни он был настоятелем Свято–Никольского храма в селе Ракитном Белгородской области.
Так определил Господь, и никто из людей не смог отменить Промысл Божий о Его святом.
Возрождение прихода
С приездом отца Серафима началось возрождение Свято–Никольского прихода.
Он вступил на новое служение настоятеля тихо и смиренно. Все на приходе было разрушено: и храм, и души. О. Серафим начал восстановление прихода не со сбора средств, не с денег, как это у нас часто водится в церковной жизни, а с молитвы. Будучи бессребреником, о. Серафим никогда не искал даяния (Кол 4:17). Он брал только записки о поминовении, к деньгам же не прикасался.
В разоренном храме, где кричали совы, грачи, падали камни, стены которого были исписаны мерзкими словами, зазвучала молитва батюшки, начались ежедневные службы. На них приходили две–три старушки. О. Серафим служил вдвоем с Неонилой Деменской (1926–1989), которая прилепилась к батюшке уже в с. Соколовка и осталась верной помощницей и постоянной спутницей до самой его кончины. Батюшка постриг свою келейницу в монашество с именем Иоасафа.
Когда мать Иоасафа совсем замерзала, о. Серафим отпускал ее попить чаю, а сам продолжал молиться в храме.
День и ночь в храме творилась молитва благодарения ко Господу, молитва о помощи и возрождении поруганных святынь, о спасении потерявших Бога человеческих душ.
Усердное богослужение, редкостное по тем временам, испугало власти. О. Серафим получил письмо, вернее, приписку к Рождественскому поздравлению, от секретаря епархиального управления: «Ваш Церковный совет написал уполномоченному жалобу, что Вы ежедневно служите в храме, что служба в будние дни не оправдывает расходов на нее. Уполномоченный предупреждает Вас, чтобы Вы в будние дни не совершали служб, в будние дни советует молиться дома, в своей комнате, а служить только в воскресные и праздничные дни. Владыка благословил выполнять это предложение уполномоченного во избежание больших неприятностей для Вас.
С искренним уважением и любовью к Вам — протоиерей Порфирий. 12.1.1962».
Затем власти будут бояться каждодневного паломничества в сельский храм людей со всех концов нашей необъятной страны.
Отец Серафим устроил печки в алтаре и в храме, добыл угля. Все равно было очень холодно. Перед службой батюшка убирал снег в алтаре. Когда он выходил с Чашей причащать, его рука дрожала от холода, губы прилипали к Чаше, когда ее целовали.
Пол качался. Однажды Екатерина провалилась и обнаружила большой подвал, как второй храм, который потом стал дровяным складом и одновременно странноприимным местом — «кельей на дровах».
Постепенно появились столь необходимые строители, архитекторы, столичные художники, иконописцы. От их взгляда не ускользнуло: батюшка относится к храму, как к живому существу: бережно, с любовью, благоговейно. И это чувство передавалось всем духовным его чадам, которые с большим усердием помогали восстанавливать храм. Забота о благообразии храма не была здесь чрезмерной. О. Серафим стремился делать нужное и приличное, не увлекаясь бесполезным великолепием.
Ценную лепту в восстановление храма внес иеромонах Зинон. Впервые он появился у о. Серафима осенью 1975 года в Михайлов день. Батюшка удивился, что молодой человек после армейской службы сразу же пришел в церковь.
Когда отец Серафим узнал, что он иконописец, то попросил его написать литургистов, составителей чинов литургии — Василия Великого, Иоанна Златоуста, Григория Двоеслова, апостола Иакова — для алтаря храма, который еще не был восстановлен. О. Зинон счел это большой честью и сразу же согласился исполнить заказ.
Он написал фигуры в полный рост и вскоре привез холсты. О. Зинон сам предложил батюшке расписать купол. Так появился огромный лик Христа–Пантократора в васнецовском стиле. Летом 1976 года, перед поступлением в монастырь, о. Зинон написал на парусах евангелистов. Будучи уже насельником Троице–Сергиевой Лавры, он по благословению наместника архимандрита Иеронима приезжал в Ракитное писать иконостас. Отец наместник всегда безотказно отпускал его несколько раз в году к о. Серафиму потрудиться.
Однажды, приехав к о. Серафиму, я встретился с о. Зиноном: на крыше храма в будке из прозрачной пленки, закрывавшей купол, он золотил купольный крест. Было очень ветрено, но опытному мастеру удавалось без повреждений наклеивать тонкие, как папиросная бумага, листки сусального золота на крест.
О. Серафим любил о. Зинона, одаренного духоносного иконописца, особою любовью за его скромность, талант и огромное трудолюбие. Он говорил: «В отца Зинона вселился дух древнего иконописания». Батюшка всегда находил ему место для ночлега в своем маленьком церковном домике, где жил сам.
Постепенно в храме все изменилось до неузнаваемости. В нем все было просто и добротно, чистота и какой?то особенный уют. Электричества не было, что вносило ощущение отрешенности от всего суетного и земного. Рано утром затепливалось многолампадное паникадило. Во мраке храма вдруг появлялся светлячок, потом второй, третий и вот их уже много, и они все плавно улетают и зависают в подкупольном пространстве, словно маленькие звездочки, возвратившиеся на небо.
Но самая главная забота о. Серафима была о внутреннем храме всех, кто приезжал к нему, о душах человеческих.
Подвиг старчества
Приняв монашеский постриг, о. Серафим выразил желание остаться на своем приходе, то есть жить в миру. Казалось, батюшке с его подорванным здоровьем, любящему уставную службу, хорошее пение, с его склонностью к аскетизму, было бы лучше служить Господу в монастыре. Он же видел, что Промысл Божий о нем иной — быть монахом в миру, посвятить себя всему миру.
Ему удалось вместе с его сподвижниками создать маленькую духовную семью, которую можно назвать тайным монастырем, имеющим свой неписаный устав, свой духовный лик, свое служение.
В монастыре принято подчеркивать разницу между монашествующими и мирянами, но отец Серафим стремился устранить преграды между ними. Его маленькая духовная семья стала братством, открытым всем людям.
Отдельного стола за трапезой не было, трапеза поставлялась для всех. Батюшка общался с людьми всех сословий и убеждений.
Отец Серафим как?то поведал, что хотел бы принять схиму, самое лучшее, что мог бы желать для себя, ибо, возлюбив всем существом своим Господа, уже был человеком не от мира сего.
Но у батюшки не было решимости на этот подвиг по двум причинам. «Размышляя о сем высшем духовном подвиге, — писал он епископу Хризостому, — благоговея пред ним и соразмеряя свои и душевные, и телесные силы, пред собой поставил вопрос: смогу ли достойно понести свой подвиг?
Сознавая свое недостоинство, я пришел к решению: с благодарностью Вашему Преосвященству свято хранить в сердце преподанное Вами святительское благословение на принятие мной схимы до времени, когда почувствую потребность и решимость на сей подвиг. Как всегда, так и в сем полагаюсь на волю Божию».
Любовь и сострадание к ближнему не могли ему позволить оставить людей и уединиться в созерцательной молитве. Не затвор, а «отвор» благословил ему Господь до конца жизни, чтобы его сердце всегда было доступно любому страждущему, приходящему к нему. Он уподобился преподобному Захарию, монаху, который за особое попечение о нищих странниках был прозван «отверстым»: «всем у него дверь отверста бяше».
Он принял старчество как послушание и крест, зная, сколько страданий оно принесет ему.
Власти запрещали принимать посетителей, устраивали облавы, проверки паломников; как нарушителей паспортного режима их насильственно отправляли на работы в колхоз.
«Контроль был сильный со стороны властей, — вспоминает внук батюшки Димитрий. — Все встречи, беседы проводились по дороге в храм, на исповеди и по дороге из храма. В те годы была очень тонкая конспирация, которая забирала много нервов и сил, но зато это фильтровало, и приходили только истинно верующие люди, жаждущие духовного окормления. Дедушка долго не хотел перебираться в новый домик возле храма по той причине, что туда труднее проникнуть новому человеку — все на виду. И новый удобный домик пустовал не один год».
Чем труднее становились обстоятельства жизни, тем терпеливее был батюшка, зная, что против скорбей все святые имели одно средство — терпение и молитву. Он терпел с расположением на Волю Божию, поэтому эти скорби не лишали его душевного мира.
Батюшка встречал всех, как отец — своих чад, с безмерной любовью и лаской, давая понять, что никакие грехи человека не могут отменить любви Божией. Блудному сыну в известной евангельской притче, желавшему именоваться из?за грехов своих не сыном, а наемником, встретивший его с радостью отец запрещает это желание. Бог всегда любит человека, Его любовь неизменна, и все истинные сыны Божии именно так стремятся любить человека.
Каждого приходящего к нему о. Серафим принимал таким, каков он есть, ничего ему не навязывал, не укорял, не обличал, а внимательно выслушивал его.
«Это был не обличитель, который знал все о человеке, — пишет архиепископ Евлогий (Смирнов), — но близкий и родной человек. Не было во мне и страха, удерживающего от исповеди, наше общение скорее походило на доверительную беседу сына с отцом.
После разрешительной молитвы батюшка обнял меня и крепко, довольно сильно прижал мою голову к своей, как бы омягчая ее буйность, а может, таким образом вложил силу своих охранительных молитв на мою дальнейшую пастырскую и архипастырскую жизнь».
Отец Серафим давал человеку самому сделать выбор. Он мог призвать только благословение Божие на принятое человеком решение, если, конечно, оно было согласно с волей Божией. «А как удивительно он умел отказать, не смущая человека, — вспоминает игумен Нектарий (Марченко) из Радонежа. — Он вначале улыбнется глазами, подбодрит (сам весь светится, греет душу) и с радушием скажет:"Это не будет вам полезно", и ты смиряешься, на душе становится спокойно, и нет ничего огорчительного, словом, остаешься утешенным».
Так же удивительно тонко он мог призвать к духовному подвигу, видя внутреннюю расслабленность кого?либо.
«Однажды он сказал мне, — пишет протоиерей Владимир Деменский, — "Отец Владимир, пора и вам начинать молиться"(я тогда уже около тридцати лет был священником). Я понял, что он меня призывает совершать постоянную молитву».
Дар прозорливости помогал ему предельно сокращать время выслушивания. Старец шел по живому коридору богомольцев в храме и на улице и, подходя к кому?либо, давал ответ на вопрос, который еще не был задан ему. Иногда он проводил в беседе с человеком часы — в том случае, если собеседнику некому было выговориться, если он был закрытым.
В общении с батюшкой человек постепенно начинал открываться, сам снимал свою маску, потому что с ним можно было только быть, а не казаться. Он всем своим существом призывал тебя жить, быть живым и давал искру этой жизни. От него люди уходили преображенными его миром и любовью.
«Не рассказать словами о той неизреченной любви, которую чувствуешь, когда находишься около старца, когда общаешься с ним, — вспоминает протоиерей Анатолий Шашков. — Ты как бы рождаешься заново, на сердце одна только любовь, и радость, и легкость необычайная, словно крылья вырастают. Ни от чего другого не получал я такого ощущения радости».
«…Вот приехал я к дедушке, да не застал, его не было на месте пару дней, пишет внук Димитрий о своей первой встрече с батюшкой. — Рано утром я проснулся от какого?то беспокойства. На стуле возле кровати сидит и плачет весь белый в черной одежде глубокий старец. Ни фотографий, ни рассказов, ни каких?то других представлений до той памятной встречи я о дедушке не имел. Я растерялся и тоже заплакал навзрыд и, помню, страшно испугался, несмотря на то, что слыл за смелого парня: редкая драка обходилась без меня. От волнения я упал на колени перед дедушкой. Он поднял меня, прижал мою голову к себе, и, впервые в жизни, я ощутил настоящую любовь.
Тут же оделся, и мы пошли в храм. С тех пор душой мы вместе, надеюсь, навсегда».
Староста Екатерина рассказывала мне, как однажды нагрянули к батюшке местные власти, чтобы отругать его за то, что в церковной ограде была построена маленькая просфорня. Перед своим приходом они вызывали ее к себе, ругали, грозили закрыть храм «за самовольство», и вот пришли сами к «нарушителю», чтобы застращать и наказать его.
Важные, с папками, они входят в церковный дом. Отец Серафим приветливо встречает их у порога и говорит келейнице: «Матушка Иоасафа, какие к нам гости пришли!» Он сразу же взял их в свой покой, в свой мир, и, пригласив сесть за стол, спросил с любовью и лаской о их жизни. Потом появился на столе чай. Беседа продолжалась. Гости забыли, зачем пришли. Когда уходили от него, батюшка тепло с ними попрощался. Пришли волками, а ушли овечками: они увидели, что любимы.
«Даже из нынешних волков, — писал Григорий Богослов, — многих надо будет мне причислить к овцам, а может быть, и к пастырям».
Все люди без исключения имели право на его любовь, у него не было первых и вторых, все были первые, все желанные; каждый человек — образ и подобие Божие, — значит, он достоин уважения и любви.
Гонители оказывались самыми близкими о. Серафиму людьми, ибо больше других нуждались в духовной помощи. Они не просили о ней, считали, что Бога нет, но в этом отвержении Творца о. Серафим сердцем услышал крик о помощи и откликнулся на него всем своим существом, всей своей жизнью. Он, по слову Н. Бердяева, «более чувствовал человеческое несчастье, чем человеческий грех». Батюшка был из того мира, в котором нельзя быть «за» или «против» кого?то, в котором нет лицеприятия.
В обстановке господствующей лжи и злобы, поисков врагов поведение о. Серафима особенно сильно свидетельствовало о вселенской Любви Христа.
Отец Серафим видел, что многие люди приезжали к нему или стремились приехать в поисках чуда, уподоблялись древним грекам, любившим ездить в Дельфы к пифии, прорицательнице, и это очень огорчало его.
Даже у владыки приезжие спрашивали: «Где здесь батюшка, который лечит?», хотя батюшка всегда говорил: «Я не лечу, а только молюсь. Господь — Целитель и Врач. И если Он по молитвам исцеляет вас, то благодарите Его за эту милость к вам».
Ему хотелось, чтобы и к дару прозорливости, который он имел, люди относились не магически, а трезво, духовно. Господь дал ему его для лучшего служения людям, чтобы сократить время общения, которого всегда не хватало.
…Больная Надежда из Белгорода, приехавшая к батюшке, не могла подойти к нему, чтобы поговорить, из?за множества людей. Она стояла в толпе и плакала от отчаяния. Батюшка, выходя из храма в окружении народа, остановился и, глядя в ее сторону, сказал: «Надежда, не соглашайтесь на операцию». Она была удивлена тем, что о. Серафим, не зная ее, ответил на ее вопрос.
…Паломнице Валерии не нравилось ее имя и, подходя впервые к Чаше, она назвала себя Валентиной. «Причащается раба Божия Валерия», — поправил ее батюшка и причастил.
…По приезде в Ракитное, за неимением жилища, о. Серафим поселился в доме прихожанки Параскевы. Когда церковный домик был построен и батюшка переселился в него, Параскева решила построить новый дом и даже уже начала строительство. О. Серафим говорил ей: «Дом тебе не нужен будет». Параскева была добрая и чуткая женщина, люди у нее останавливались и жили по несколько дней. Но батюшкин совет она почему?то не услышала. Вскоре она умерла.
По своему глубокому смирению о. Серафим старался совершенно скрыть свои подвиги и благодатные дары, но не всегда это было возможно и нужно. «Еще в молодые годы, — вспоминает отец Зинон, — когда я ездил из Троице–Сергиевой Лавры к о. Серафиму, как?то во время исповеди я спросил у него, он ли брал икону из рук Зои [6]. Я слышал от многих об этом происшествии, но не знал, насколько оно достоверно, поэтому решил спросить. Он сказал, я буквально помню его ответ:"Не внемлите"».
Люди искали и ищут чуда, но не Истины, а о. Серафим хотел иметь с ними сердечную связь, духовное общение, ибо больше всех чудес — любящее сердце.
Он хотел их научить жить во Христе, чтобы они стали святыми. Ему важно было, чтобы они поняли, что Церковь — не просто врачебница, что вера — не магия. Бог никогда не может быть средством, Он всегда только Цель. Его нельзя использовать, — заметил один христианин, — как отмычку.
Молодой человек из Средней Азии, приехавший к о. Серафиму, жаловался мне на то, что живет в церковной ограде уже две недели, почти каждый день просится на прием к батюшке, но тот, всегда приветливый к нему, не принимает его. Он недоумевал: некоторых батюшка принимает сразу, они даже не просят об этом, он сам их находит и приглашает к себе.
Так было с Марией Цауне, девушкой–фельдшером из Риги. Она услышала от православной больной, за которой ухаживала, о ее духовном отце, старце, и его духовной помощи ей. Благочестивая католичка, Мария не знала о существовании старцев. Сердце ее попросило встречи с таким человеком.
«У меня появилось огромное желание, — вспоминает Мария, — поехать к отцу Серафиму. Думала, что если даже к нему не попаду, то хотя бы увижу его.
В православный храм, а именно в Рижский собор, я заходила и всегда ставила свечи святителю Николаю Чудотворцу.
Однажды видела сон. Прихожу в католический храм, исповедуюсь. После исповеди священник дает мне бумажный сверток и говорит:"Сегодня ты это не трогай, а завтра натощак съешь". Выйдя из храма, я раскрываю сверток, а там — просфора.
Получилось так, что я приехала в Ракитное 22 мая 1979 года на престольный праздник, день святителя Николая.
Народу было очень много, все даже не помещались в храме. Подумала, — конечно, я не попаду к о. Серафиму. К тому же сказали, что на всенощной его не будет: болен и находится в Готне. Я утешалась тем, что теперь знаю, в каком храме служит батюшка, а когда получу отпуск, приеду к нему снова. С трепетом я ходила в церковной ограде, думая, что по этой дорожке и о. Серафим ходит, такой светильник.
На второй день пришла в храм и когда видела какого?нибудь старенького священника, спрашивала, не он ли о. Серафим.
Когда о. Серафим вошел в храм, вернее, когда его провели через алтарные двери, я не увидела, но сразу почувствовала его присутствие, и сразу у меня полились слезы, я не могла их остановить.
Я пробиралась среди людей поближе к алтарю, вернее к солее, чтобы увидеть о. Серафима. Отец Григорий, постоянный помощник батюшки, принимал исповедь. Он спросил у меня:
— Исповедоваться пришла?
— Нет, — отвечала я.
— Не желаете?
Я ему сказала, что я католичка.
Через некоторое время пробралась совсем близко к солее. Отец Серафим вышел исповедовать только пятерых семинаристов, приехавших из Сергиева Посада. По телесной немощи всех он уже не принимал.