15. В начале было слово (По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)
15. В начале было слово
(По рассказу митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла)
Все чаще задумывался преосвященный Николай о мере своего возраста. В одном из рапортов Священному синоду он писал еще в 1897 году: «Я уже перешел за ту черту возраста, где начинается естественный заштат, что, не принимая непредвиденных иных обстоятельств, недалеко от предела сей жизни…» Все настойчивее ставил он вопрос о преемнике, а пока это решалось, все свои силы он отдавал миссии и тому, чтобы, по возможности, завершить начатые еще в самом начале миссионерской деятельности переводческие работы. Особенно занимала его эта работа во время войны, когда обстоятельства ограничивали и поездки, и выступления с проповедями.
Он любил слова святого Дмитрия Ростовского: «Моему сану (несмь его достоин) надлежит слово Божие проповедати не токмо языком, но и пишущей рукой. То мое дело, то мое звание, то моя должность».
Перевод богослужебных книг был начат святителем еще в Хакодате. Тогда он успел перевести только самое необходимое для отправления всенощной, литургии и совершения таинств.
Первой трудностью, с которой столкнулись переводчики, было отсутствие в японском языке богослужебных и религиозных терминов. Огромное значение имел перевод уже самого слова «Бог», неправильно было бы пользоваться для этого словом «ками», которым японцы обозначали свои дохристианские божества. Преосвященный Николай предложил воспользоваться японским словом «Сю», которое означало хозяина, имеющего вассальных слуг, о коих он заботится. Это было ближе к сути Божественного Промысла, и после перевода, предложенного святым Николаем, так именуется христианский Бог во всех переводах христианских вероисповеданий.
Даже при переводе простой молитвы «Господи, помилуй!» камнем преткновения стал вопрос, как перевести слово «помилуй». Дело в том, что это слово часто воспринимается как помилование преступника. «У нас, – говорил святой Николай, – таких отношений с нашим Богом нет. Мы возьмем слово “аварема”. Так мать “милует” ребенка, “жалеет” в исконном древнерусском смысле».
Так доносился в переводе преосвященного истинный смысл молитвы – евангельская любовь во Христе.
Не сразу удалось найти верный способ перевода – думалось, что проще будет переводить с китайского оригинала, пользуясь близостью иероглифического письма. Работа пошла было быстро, но, занимаясь китайским оригиналом, святой Николай увидел в нем ошибки и шероховатости. Пришлось вернуться к славянским и греческим евангельским текстам. «Передо мною лежат славянский и греческий тексты богослужения, с книгами под рукою, способствующими правильному разумению их. У моего сотрудника под руками китайские и японские лексиконы и грамматики; также перед нами китайский текст богослужения, заимствованный нами из Пекина, от нашей миссии. Смотря в славянский текст и проверяя его греческим, я диктую перевод, стараясь выразить смысл с буквальной точностью; сотрудник записывает китайскими иероглифами вперемежку с японскими алфавитными знаками».
Помощник святого Николая, Никаи-сан, решал вместе с ним трудную задачу, как сделать язык перевода простым и доступным каждому и вместе с тем избежать вульгаризации текста, которая отвратила бы от него высшие слои общества.
Сложность состояла и в том, чтобы избежать тех иероглифов, которые имеют уже буддийское или синтоистское толкование. Нужно было также добиться того, чтобы по всей книге для одних и тех же оригинальных слов и выражений были употреблены одни и те же переводные иероглифы и прочтения.
Эта скрупулезная работа не всегда удавалась. Святой Николай вспоминает, какая накладка произошла, например, с иероглифами, обозначающими страх. В японском языке есть обозначения обычного страха и страха, соединенного с любовью. «В отпечатанном ныне «Служебнике» только потому, что именно один иероглиф «страх», несмотря на нашу внимательность, вкрался вместо другого, более желательного, пришлось перепечатать целый лист», – рассказывает святитель в статье о своей переводческой работе.
Думается, что если бы святой Николай посвятил себя только исключительно переводческой деятельности, мы и тогда могли бы назвать его жизнь подвигом. Исключительно высока его требовательность к чистоте перевода, к сохранению высокого звучания подлинника: «Я полагаю, что не перевод Евангелия и богослужения должен опускаться до уровня развития народной массы, а наоборот, верующие должны возвышаться до понимания евангельских и богослужебных текстов. Язык вульгарный в Евангелии недопустим. Если мне встречаются два совершенно тождественных иероглифа или выражения и оба они для японского глаза и уха одинаково благородны, я, конечно, отдам предпочтение общераспространенному, но никогда не делаю уступок невежеству и не допускаю никаких компромиссов в отношении точности перевода…»
Была и другая опасность, которой святой Николай старался избежать: он не был согласен в принципе с работами католических и протестантских переводчиков, которые вольно или невольно устанавливали сходство между отдельными терминами буддийской философии и христианского богословия. Так произошло, например, с переводом первого стиха первой главы: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Католические переводчики, работавшие над китайским текстом, нашли для понятия «Слово» иероглиф «Дао», придавая ему смысл Пути – то есть чего-то ведущего, направляющего и человеческие судьбы, и жизнь всего мира. Так же было переведено католиками это понятие и на японский язык, с тем чтобы и японцы, и китайцы сразу поняли, что речь идет о чем-то верховном, ведущем все судьбы мира.
Однако и святой Николай, и его помощник Никаисан не хотели смешения христианского богословия с конфуцианством и применили другой иероглиф. Архипастырь подчеркивал: «Я по принципу не читаю больше ни католических, ни протестантских переводов Библии из опасения подчиниться им и хотя бы невольно что-либо из них заимствовать».
В ходе перевода был составлен особый японский православно-богословский словарь терминов. Это была уже сама по себе очень трудоемкая научная работа. Святой Николай вспоминал: «После первоначального ознакомления с инословными переводами я увидел, что текст их местами непонятен и очень часто изукрашен до совершенной перефразировки, до пропуска и вставки лишних слов. Это заставило меня тщательно следить за текстом по русскому и славянскому переводам; изредка встречающиеся несогласия… побудили меня заглядывать еще и в английский текст, наконец достал я греческий Новый Завет. Просматривая начальный стих во всех этих чтениях, а в трудных местах прочитывая и толкования Златоуста, я наконец дошел до такой медленности в переводе, что в пять часов, которые посвящались в сутки на эту работу, переводил не более пятнадцати стихов».
Лишь после этого перевод просматривал с точки зрения законов японского языка Никаи-сан. Так святитель работал над переводами почти до самой своей кончины.
Однако дело не ограничивалось лишь переводами богослужебных книг и евангельских текстов. Под эгидой архиепископа было создано японское «Общество переводчиков». Его целью было также и ознакомление соотечественников с лучшими образцами русской и европейской беллетристики. Святитель благословлял и переводы светской литературы, говоря: «Пусть переводят нашу литературу и читают. Узнав русскую литературу, узнав Пушкина, Гоголя, Лермонтова, графов Толстых, нельзя не полюбить России».
На японский язык были переведены книги многих русских писателей и поэтов – от Державина, Пушкина, Крылова до Тургенева, Толстого, Чехова, и кончая Бальмонтом, Блоком, Б. Зайцевым и другими писателями конца того столетия.
Миссия вела и значительную издательскую деятельность, кроме книг и брошюр здесь выходило несколько периодических журналов. В «Православном вестнике» («Сейкео симпо») – одном из крупнейших японских миссионерских изданий – кроме переводов печатались и самостоятельные духовно-нравственные произведения японских авторов. Это были, главным образом, молодые люди, закончившие русские духовные академии. Писал журнал и о событиях текущей жизни Японской православной церкви.
Женский ежемесячный журнал «Сокровенная добродетель» («Уранией») издавался при женском миссионерском училище. В нем печатались духовные и нравственные наставления, а также и художественные произведения для женского чтения. Святой Николай уделял серьезное внимание женскому духовному просвещению и роли женщины в христианской семье.
Выходили также периодические издания, предназначенные для миссионеров и священнослужителей. Многие книги, изданные Русской духовной миссией в Японии, были пересланы в Россию и вошли в фонды библиотеки Румянцевского музея.
Но не менее драгоценным, чем печатное, было живое слово святителя, освещенное высоким светом его души. Сохранились воспоминания тех, кому выпало счастье слышать его проповеди – его современников. Очевидцы рассказывали, что, поучая, он весь горел и зажигал сердца слушателей.
Архимандрит Сергий в книге «По Японии» рассказывает об одной такой проповеди, произнесенной архиепископом Николаем на японском пароходе во время поездки в отдаленную епархию. Капитан сказал владыке, что команда хотела бы послушать его, и получил согласие. В небольшой кают-компании собрались почти все, кто был на пароходе, – от офицеров и механиков до матросов и пассажиров третьего класса. Преосвященный присел у стола и, обратившись ко всем присутствующим, с час говорил об основных положениях христианского учения, о Господе и таинстве Пресвятой Троицы.
Нельзя называть только русским или каким-либо другим учение Христа, подчеркивал Святитель, оно – Божие, пришедшее свыше и принадлежащее всем людям, без различия страны и народа. Поэтому и принимать это учение не унизительно ни для какой нации, как не унизительно перенимать, например, пароходы, железные дороги и прочие полезные для жизни изобретения.
Святой Николай сказал: «Объявляя свое учение истинной верой, мы не говорим, что ваши теперешние верования никуда не годятся, нет, в буддизме и синтоизме много хорошего, что признаем и мы. Только эти религии несовершенны, они выдуманы самими людьми при незнании истинного Бога.
Это то же, что лампа, придуманная, чтобы освещать жилище человека, когда нет солнца. Лампа – вещь полезная, и даже необходимая вещь вечером или ночью, но никому и в голову не придет зажигать ее днем. Так и буддизм и синтоизм хороши только при отсутствии христианства, при незнании истинного Бога».
На примере этой проповеди хорошо видно, как умел преосвященный обращаться к обычным, казалось бы самым бытовым примерам, когда видел перед собой аудиторию, неготовую к богословским истинам. Но разной была аудитория, разные задавались вопросы, да и реакция слушателей не всегда была однозначна. Об этом предупреждал преосвященный миссионеров, с этим порой сталкивался и сам. Вел он себя в таких случаях спокойно и умел найти укоризненные и обезоруживающие слова, обращаясь к природной воспитанности японцев.
Очень ответственно относился он к тем беседам, которые вел во время объезда своей епархии и, надо сказать, это совершенно не зависело от величины прихода и количества прихожан. Тот же архимандрит Сергий вспоминает такие слова святителя:
«Я, когда посещаю церковь, как бы мала она ни была, на то время делаюсь всецело ее членом так, что для меня в это время других церквей, да и всего мира, как бы не существует. Если приходят письма из других церквей, мне и в голову не приходит прочитывать их среди дел той церкви, а читаю ночью, освободившись от местных дел. Естественно, что все состояние той церкви, со всеми местными нуждами, скорбями и радостями, до малейших частностей, целиком вольется в душу, и трудно ли затем обсудить, посоветовать, убедить, наставить и т. п. Все это так просто, так само собою льется с языка, из сердца. Только надо иметь благоразумие не обращать внимания на все брызги, исчезающие бесследно…»
А для того чтобы не забывать, когда, где и что поручено и иметь возможность проверить исполнение, вел преосвященный по каждому приходу четыре тетради: о церквах, о молитвенных домах, о сказанных проповедях и о наставлениях.
Так уживались в его душе и страстность, и деловая рассудительность, достигалось замечательное равновесие сердечной и умственной деятельности.
* * *
Как многому, подумалось мне, следовало бы поучиться у своих святых нам – всегда слушающим первого движения сердца в гневе ли, в жалости ли; выбирающим обязательно сердцем, а не головою. Не потому ли у любимых героев русской литературы непременно «ум с сердцем не в ладу»? И, как писал, не без одобрения, один из графов Толстых: «Коль любить – так без рассудку, коль уж бить – так не на шутку, коль губить – так сгоряча, коль рубить – так уж сплеча…» А не слишком ли сплеча мы порою решаем многие важные проблемы?
* * *
Помнится, рассказывал преосвященный Кирилл, что в своей книге «На Дальнем Востоке» архимандрит Сергий давал такую характеристику святителю: «Вместе с мягкостью он был железным человеком, не знавшим никаких препятствий; практичным умом и администратором, умевшим находить выход из всякого затруднительного положения. Вместе с любезностью в нем была способность быть ледяным, непреклонным и резким с людьми, которых он находил нужным воспитывать мерами строгости, за что-либо карать или останавливать. Вместе с обаятельностью в нем была большая, долгим опытом и горькими испытаниями приобретенная сдержанность, и нужно было много времени и усилий, чтобы заслужить его доверие и откровенность».
* * *
Когда я привел это высказывание в беседе с Николаем Васильевичем Мурашовым, он, помолчав, заметил:
– Знаете, если бы вы не сказали, к кому относится это высказывание, я бы почти полностью применил его к Василию Сергеевичу Ощепкову той поры, когда мы с ним были знакомы. Именно таким он мне и запомнился на всю жизнь.
…Мы сидели, как обычно, за чаем в уютном особнячке Николая Васильевича – так было удобнее встречаться ему, привыкшему держать под рукой все свои справочные тома, да и я полюбил ту особую атмосферу умудренной неторопливости и спокойствия, которая здесь царила.
– Ну, сдержанность – это понятно: у Василия Сергеевича тоже горьких испытаний хватало. А вот администраторская, организаторская жилка – это откуда?
– А вы забыли про духовную семинарию в Киото? Ведь преподаватели вольно или невольно избирали стиль Владыки, который был для них идеалом и примером для подражания. По этому подобию воспитывали и семинаристов. Вот вы мне рассказывали о том, как занимались борьбой, поступив в техникум. Согласитесь, что в то время вы, порой осознанно, порой нет, подражали своему тренеру?
* * *
Я задумался и живо вспомнил Ивана Ефимовича Павела – моего тогдашнего тренера. Как живой, встал передо мной этот заводной усатый молдаванин – настоящий «батя» для нас – техникумовской пацанвы…
Он действительно работал с нами, отдавая себя всего, не тая секретов мастерства, и научил нас, между прочим, главному: не сгибаться перед авторитетами, не трусить перед громкими именами. Он был из тех, кто за честь для себя считал воспитать ученика сильнее, чем он сам. Но и своим спортивным авторитетом он дорожил и в поддавки играть не собирался… Помню, я был на втором курсе, осенью был в нашем городке традиционный праздник урожая. Обычно он не обходился без национальной молдавской борьбы трынте – главным призом был баран. И я скажу так: ты можешь выиграть любые соревнования и получить любой чемпионский титул, но пока ты не выиграл хоть одного барана на трынте, тебя не будут признавать первым борцом.
В тот памятный осенний день наш тренер и три его ученика должны были выступить на празднике против местной школы вольной борьбы и желающих попробовать свои силы в схватке. Между прочим, среди борцов этой школы выступал против нас чемпион молодежных игр Молдавии по самбо и вольной борьбе.
Так вышло по жеребьевке, что первая схватка мне предстояла с нашим тренером, с Иваном Ефимовичем. Трынте – борьба без курток – захваты возможны только за пояса. Восемь минут ни один из нас не мог применить результативного приема. Ну, казалось, показал я борцовский характер, можно было бы и уступить – ведь не кому-нибудь, а Ивану Ефимовичу, который уже лет семь не знал в этой борьбе поражений. Две минуты оставалось до конца схватки, и тут меня, что называется, заело: «А почему я, собственно, должен проиграть?!» Я собрался, сделал решающий бросок – и выиграл!
Это был шок! Зашумели и примолкли зрители. Иван Ефимович нахмурился, видно было, что обидно ему проигрывать… Он не сказал мне ни слова и впервые не поздравил с победой.
А меня уже ждала схватка с «вольником». Ну я, что называется, поймал кураж и уложил соперника за сорок секунд. И тут, уже позабыв про свой личный проигрыш, ко мне с поздравлениями бросился мой счастливый тренер. Оказывается, он боялся, что я проиграю. Такой он был – наш Иван Ефимович Павел – нашим победам он умел радоваться больше, чем своим.
Иван Ефимович верил в меня и поэтому спрашивал больше, чем с остальных, тем более что уже в это время я нередко помогал ему проводить тренировки.
* * *
На этой же волне подъема я в следующей схватке уложил тренера «вольников» и – выиграл своего первого барана!
Ну конечно, наши ребята бросились меня качать, потом был круг почета, но главное – мы гордо шествовали в техникум с выигранным бараном по центральной улице, и уже оттуда я звонил домой, чтобы сообщить о своей победе – спокойно так, как будто это было самое обычное дело.
Потом были и другие победы, и выигранные бараны, которых я дарил и тренеру, и друзьям. Но вкус первой победы и первого приза всегда самый сладкий и самый запоминающийся…
* * *
Я совсем ушел в свои счастливые воспоминания, но мои раздумья прервал Николай Васильевич:
– Кстати, не пора ли нам посмотреть, как там в Киото наш новенький, переведенный из Хакодате?
– Пожалуй.