16. Всякому да откроется стезя своя (По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и Н. В. Мурашова)

16. Всякому да откроется стезя своя

(По рассказам митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и Н. В. Мурашова)

В этом зимнем странствии из Хакодате в Киото перед Васей Ощепковым прошла почти вся Япония. Сначала были шесть-семь часов морского странствия до порта Аомори, потом по Северной железной дороге добирались до Токио.

Минули, прямо с вокзала, эту нынешнюю столицу, о которой спутник, уроженец Киото, пренебрежительно заметил: «Мы на одиннадцать веков старше!»

Он ехал на юг из сурового, таежного, необжитого северного края. Менялись деревья, другое зверье выбегало на лесные дороги, мягче и влажнее становилась день ото дня погода.

Если бы его в ту пору кто-нибудь спросил: «Япония – это что за страна?», он бы, не задумываясь, ответил: «Леса да горы».

Ночевали в маленьких придорожных гостиницах и Васе были уже не в диковину ни ночевка на татами, ни ужин из большой миски риса и маленьких тарелочек с рыбными и овощными приправами. Есть полагалось палочками и Вася про себя добрым словом поминал и Мосаку, и Мотомэ, и других сверстников из Хакодате, которые шутками да смехом научили его легко забрасывать в рот непослушные рисинки.

Еще научили они его собственным примером прятать подальше свои чувства: обиду, боль, страх, удивление полагалось переживать про себя. Радоваться тоже надо было вежливо, прежде всего не раз поблагодарив того, кто доставил радость. Поэтому рассматривая во все глаза чудеса своего путешествия, он изо всех сил старался выглядеть невозмутимым, что порой было довольно забавно при его живой русской физиономии.

А чудес хватало: небывалые деревья – низкорослые сосны, изогнутые, будто кто нарочно выворачивал по-всякому их горизонтальные ветки; бамбук, который здесь шел на все: и на постройки, и на остроконечные шляпы, и в еду. И вовсе диковинные криптомерии, про которые один из спутников сказал непонятное слово «реликтовые».

Чудной была одежда: длинные, в широкую складку не то юбка, не то штаны – «хакама», деревянные сандалии «гета» – скамеечки на двух подставках. Для них даже носки нужны специальные – «таби»: не носки, а рукавички с отдельно вывязанным большим пальцем. Это чтобы шнурки цеплять за него. Смех да и только!

Но больше всего носили кимоно – и женщины, и мужчины. Зимой по несколько штук на себя навьючивали.

Вася и не подозревал, что все это придется носить и ему и что, обвыкнув, он поймет и примет удобства чужой одежды.

Рано или поздно всякому пути приходит конец. Киото, в который они так долго добирались, показался, не в пример Хакодате, большим. А вот семинария, которой, честно говоря, побаивался, встретила по-свойски, так, будто и не уезжал никуда. Только вместо отца Анатолия оказался отец Арсений, да с местными японскими сверстниками еще предстояло познакомиться. Дух, что ли, и здесь, и в Хакодате был одинаковый? Да оно и немудрено – одно и то же незримое присутствие владыки Николая чувствовалось всюду и подтягивало, настраивало на деловую, но добрую волну.

Однако стоило начаться занятиям, как все же почувствовалась разница. Была она такая же, какую мы бы сегодня ощутили между музыкальной школой и консерваторией. Здесь уже не начинали с азов – здесь шлифовали, доводили до более высокой ступени то, что было усвоено раньше. И так было по всем предметам – от географии до богословия. Был еще один иностранный язык – английский.

И еще – готовили семинаристов к миссионерской деятельности не только среди крестьян и рыбаков. Собеседниками могли оказаться буддийские философы или синтоистские жрецы, врачи или учителя, люди из высших слоев общества. Не исключалась отсылка выпускников семинарии в Россию для продолжения образования в духовных академиях Российской империи. Поэтому шлифовке подлежали не только знания, но и манеры. Пришлось и Васе понемногу расставаться с привычными простонародными оборотами речи, прежними крестьянскими привычками. Помогали книги – читал он в это время как никогда много. На всех трех языках.

Что же касается уроков в до-дзе, то сэнсэй Сато-сан только одобрительно кивнул, посмотрев, что уже знает русский новичок, однако было непонятно, к чему относится одобрение: то ли к Васиным умениям, то ли к добротной работе его прежнего тренера. Кто их, сэнсэев, разберет! И, хотя готовила семинария людей духовных, заниматься в до-дзе здесь Василию приходилось до седьмого пота. Бывало, что и проклинал он про себя настырного наставника, но в глубине души понимал, что тот прав: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Зато какое было неповторимое чувство, когда тело подчинялось и, порой еще помыслить не успеешь, как бы само выполняло то, что от него требовалось долгими днями и неделями тренировок!

Свободного времени почти не оставалось: отец Арсений наладил что-то вроде взаимной помощи – бывалые семинаристы гоняли Васю по английской грамматике, зато он натаскивал их в разговорном русском.

Наособицу стояли молитвенные службы в соборе. Недавно открытый и освященный самим архиепископом Николаем, храм как бы хранил его невидимое живое присутствие. И порой, особенно во время поздней всенощной, когда слегка покруживалась голова от дымки ладана и горящих свечей, казалось Васе, что с иконы в отдаленном приделе смотрит на него лик преосвященного. Он крестился, отгоняя наваждение, но в глубине души рад был видению.

Он надеялся еще хоть раз увидеть владыку Николая, поговорить с ним обо всем, в том числе и о том, как ему совместить в душе книжное церковное учение и занятия по борьбе, которые все больше захватывали его. Однако отец Арсений только с сомнением покачивал головой: редко стал выезжать в епархии преосвященный – годы уже не те. Говорят, хлопочет о преемнике.

Но семинария еще хранила в рассказах старших, в устных легендах память о том, как в прошлые приезды быстрой своей, энергичной походкой входил преосвященный в большую комнату, где учились и играли младшие. Его громко и дружно приветствовали, непременно по-русски.

«Здорово, молодцы!» – живо и весело откликался он. И приостанавливался, чтобы перемолвиться словом. Его окружали, нередко выносили на его суд свои мальчишеские несогласия и ждали его слова с тем же чувством, с каким дети ждут от отца разрешения их взаимных недоразумений. И преосвященный никогда не отмахивался от этих вопросов к нему, какими бы мелкими они ни казались. После первого его приезда и даже комнату, где он чаще всего бывал, так и прозвали «молодцовской».

Почти с завистью слушал Вася эти рассказы, но успокаивал себя тем, что ведь и его однажды назвал владыка Николай «молодцом», и его рассказ о своей маленькой жизни выслушал не перебивая, с участием и сочувствием. Об этой своей встрече с преосвященным он никому не рассказывал, у него даже не возникало желания похвастаться, вступив в общий разговор. Он чувствовал, что встреча эта – нечто заповедное, только для него одного. И еще было предчувствие, что она только начало. А начало чего – он и сам не мог бы сказать.

По пути из собора в семинарию и в редкие дни отдыха, сначала с товарищами, а потом и один, Вася нередко сворачивал на узкие улочки древнего Киото – глазел на пеструю, незнакомую здешнюю жизнь. Город постепенно разворачивался перед ним своими прямоугольными кварталами – показывал диковинные храмы, старинные постройки, целые улицы искусных ремесленников, которыми издавна славился. А в самом центре северной части, как бы организуя и сплачивая вокруг себя все городские строения, высился дворец – древняя резиденция японских императоров. Ведь и Киото совсем еще недавно носил громкий титул столицы, как бы ни старался его затмить молодой растущий Эдо. От дворца шел очень широкий проспект, который делил город на восточную и западную половины.

Незаметно подходила к концу зима 1906 года, для Васи – первая зима в Киото. Просыпалась природа, и это придавало особую прелесть древним храмам, прудам и паркам. Когда императорская семья покинула Киото, была опасность, что все это придет в запустение. Но город взял на себя заботу о бывшей императорской резиденции, а жители получили возможность вблизи полюбоваться ее красотой.

Сверстники особенно расхваливали Васе знаменитый сад храма Реандзи. Его предупредили, что сад этот не похож на другие – это сад камней.

– Наверное, необыкновенные какие камни? – заинтересовался Вася.

– Да нет, – ответили ему. – Просто пятнадцать необработанных камней разбросаны по белому песку. А сделал это много веков назад один монах по имени Соами. Да ты сходи – сам все увидишь.

– Да на что глядеть-то? – заупрямился Вася. – Разыгрываете меня, поди? Сами же говорите, что камни обыкновенные.

– Камни-то обыкновенные, а в саду том скрыт великий секрет, – наконец объяснили ему. – Мы тебе сказали, что камней пятнадцать?

– Ну? И что?

– А то, что все пятнадцать вместе ты не увидишь, как ни становись. Один камень остается невидимым.

– Так может, дурит народ тот монах? Может, их и вовсе четырнадцать?

– Да нет, в том-то и дело, что если ты перейдешь на другое место, невидимым окажется другой камень. А тот, который прятался, теперь виден.

– А потрогать-то их можно? – поинтересовался недоверчивый Вася.

– Э, нет. Смотреть на камни можно с галереи, которая идет по одному краю сада. А с трех остальных сторон – монастырские стены.

И Вася отправился к саду Реандзи. Наверное, он оказался там одним из самых дотошных посетителей: стараясь никого не потеснить или, упаси Боже, не толкнуть, он так и эдак прилаживался смотреть – даже на корточки садился и очень жалел, что нельзя взобраться на перила галереи. Уж сверху-то, наверное, всяко видно все пятнадцать камней сразу.

Загадка сада камней долго не давала ему покоя, и однажды он не утерпел – спросил у сэнсэя Сато, что же имел в виду монах Соами, что он хотел сказать своими камнями. Тот ответил: «Видишь ли, мальчик, мы бываем уверены, что видим то, что есть, до конца. И в голову иной раз не придет, что есть такое еще, чего мы не видим. А оно всегда есть». И сэнсэй даже палец вверх поднял.

Ну что ж. И такое объяснение годилось. Но каким-то уж очень простым оно было. И Вася, набравшись смелости, спросил о саде камней отца Арсения – все же он тоже был монахом, может тот Соами ему понятнее?

– Мне кажется, – задумчиво сказал отец Арсений, – тот буддийский монах имел в виду не сами камни, а людей, которые на них смотрят. Ты помысли: сколько вас было на галерее – и у каждого был свой невидимый камень, каждый видел другие четырнадцать камней, чем его соседи. Может, хотел сказать монах, что ни одну точку зрения нельзя назвать единственно правильной?

Есть у японцев такая конституция, написанная еще в седьмом веке, говорят. А в конституции записаны такие слова: «У каждого человека есть сердце. А у каждого сердца есть свои наклонности. Он считает это хорошим, я – дурным. Я считаю это хорошим, он – дурным. Но я вовсе не обязательно мудрец, а он вовсе не обязательно глупец. Оба мы только обыкновенные люди».

– А как же тогда распознать, где правда, где лжа? – горячо возразил Вася.

– Так ведь это их, японская, древняя конституция гласит, – нахмурившись ответил отец Арсений, пожалев про себя, что смутил незрелый ум отрока чужой мудростью. – А у нас мера одна: Божья Истина, Заповеди Господни. Вот их и слушай сердцем – не ошибешься.

Была еще кроме садов камней необыкновенной красоты императорская вилла Кацура Рикю, но туда не то что Васе или другим семинаристам – и остальным жителям Киото хода не было. Говорили, что императрица с придворными дамами до сих пор часто приезжает на виллу – скучает по ее красоте. Ходило много рассказов о парке при вилле, о трех павильонах и чайном домике на сваях, о фонарях – «Три сияния», у которых три окошка: в виде солнца, полумесяца и звезды; «Три угла», где все треугольное – тренога в основании и главная часть; «Три камня» – его широкой крышей можно любоваться в снежные зимы, там нарастает пушистая снежная шапка.

Занимала и простая здешняя жизнь, особенно ремесленная. Недаром Киото славился мастерами по изготовлению шелковых тканей, одежды, кулинарами. Однажды проходя со сверстниками возле речки Камо, Вася увидел, что все ее берега устланы длинными разноцветными полотнищами. «К празднику, что ли, какому готовятся?» – подивился он.

Ему объяснили, что это ткани для будущих кимоно. Их соткали вручную, а потом кисточкой нанесли рисунок, обвели рисовой пастой по контуру, и мастерицы тонкими кисточками раскрасили каждый завиток орнамента, каждый лепесток цветка натуральными красками из трав и минералов. Потом еще раз покрыли специальной пастой – и в парилку. Ну а после этого шелка полощут в Камо и сушат тут же на берегу.

Рассказала обо всем Васе лохматая черноглазая японочка, которая болталась тут же около шелков с рисовой метелкой на длинной бамбуковой палке – то ли смахивала случайно налетевший сор, то ли просто караулила. Вася выслушал ее с интересом и уже сложил было ладони, чтобы вежливо поблагодарить за рассказ, когда его сильно дернули за полу и, отведя в сторонку, зашипели: «Ты что? Это же “эта” – подметальщица! Это она тебя должна благодарить, что ты ее удостоил вопросом». А в глазах говорившего мальчишки явственно читалось: «Эх, одно слово – иноземец. Как дети малые – порядков не знаете».

Подметальщица и в самом деле кланялась, старательно сгибаясь пополам. Вася только рукой махнул: всю прогулку испортили. Знал, что долго будет помниться испуг в живых и веселых до того девчоночьих глазах. А про шелка подумалось: много этаким способом не выработаешь. А раз мало вырабатывают – значит, дорого. Должно, одним богатым по карману.

Когда весна разгулялась вовсю и в Киото стали готовиться любоваться цветущей сакурой – японской вишней, в семинарию без предупреждения приехал владыка Николай. Как всегда без сопровождающих, с одним возницей, в легком открытом экипаже. Видно было, что сдал он за эти зимние месяцы, но держался все так же прямо и так же громок был голос, весело ответивший семинаристам: «Здорово, молодцы!»

Держась в толпе семинаристов, Вася слышал, как преосвященный на ходу возражал начальнику семинарии, пенявшему владыке, что он утруждает себя и отказывается от отдыха с дороги: «На покой миссионеру, когда у него есть хоть капля силы служить своему делу? Это для меня представляется столь несообразным, что я и в мечтах никогда не пытался примеривать покойный халат. Хочется умереть на той борозде, где Промысел Божий судил и пахать и сеять».

Как обычно в день приезда владыки Николая, были и служба в соборе, и проповедь его там, и длительная беседа с руководством миссии в Киото. Как всегда, шли своим чередом и занятия семинаристов. Разве только к ночи, против обыкновения, никак не могли угомониться взбудораженные событиями «молодцы». И тогда Вася сквозь гомон сверстников услышал в коридоре знакомые энергичные шаги. Услышали их, как видно, и остальные – все голоса смолкли. В спальню вступил преосвященный Николай. Он тихо, будто не ведая, что отроки не спят, прошел между койками, где-то, склонившись, поправил край сползшего одеяла, подоткнул подушку, так же тихо вышел. И будто осталась в спальне принесенная им тишина – больше никто не шелохнулся, не вымолвил ни слова.

А затем пришел сон.

На другой день после утренней молитвы, которую начал первыми фразами сам преосвященный, занятия для Васи начались со спортивного зала. Он любил эти тренировки в утренние часы, но в этот раз его мысли были очень далеко от до-дзе: он думал о том, как бы все-таки поговорить с владыкой Николаем до его отъезда.

Сэнсэй Сато, как всегда, каким-то шестым чувством угадывал состояние своего питомца и потому был в этот день особенно безжалостным. Когда, еще в борцовском кимоно, вытирая рукавом пот, Вася выскочил наконец из до-дзе, он почти уткнулся разгоряченным лбом в пахнущую ладаном епитрахиль владыки Николая.

– А, молодец из Хакодате! – неторопливо проговорил преосвященный, слегка отстранив его и как бы любуясь взъерошенным Васиным видом. – Ну как твои успехи у мастера Сато? – И тут же прервал себя: – Ну, беги, беги – остынь, переоденься, да после обеда зайди ко мне. Потолкуем.

Не чуя под собой ног, как во сне, летел Вася в «молодцовскую». Не помнил потом, чем кормила в тот день семинарская кухня: ел, не разбирая, то ли рыба, то ли рис, то ли бобы ихние – соей называются. Весь послеобеденный отдых лежал с закрытыми глазами, твердил про себя, что надо не забыть сказать владыке, о чем спросить.

И вот настал час – отпущенный с послеобеденных занятий, как никогда умытый и причесанный, стоит он у дверей комнаты преосвященного: робеет постучать.

Когда потом припоминал разговор (а припоминал не раз и не два – помнил всю жизнь), неважным оказалось, и как вошел, и что отвечал на первые вопросы владыки. Да, видимо, и спрашивал преосвященный больше для того, чтобы успокоить отрока, помочь ему справиться со смущением.

Он перестал смущаться, когда зашел разговор о занятиях в до-дзе. Подробно рассказал, чему выучился у сэнсэя Сато, как умеет теперь одолеть в схватке двоих, а то и троих. Владыка Николай слушал с затаенной усмешкой в глазах: знал, что молодец не бахвалится – до того преосвященный успел перемолвиться с мастером Сато. Японец вначале тоже робел, все пытался кланяться, но когда речь зашла о Васе-сан, оживился и стал горячо доказывать, что такого способного ученика у него еще не было и что делать из него проповедника – загубить большой талант.

Убедил не учитель – сам видел, что вряд ли получится миссионер из способного, но очень уж по-мирскому живого и любопытного ко всем жизненным проявлениям молодца. Надо как-то иначе решать его будущее. Но дело было не только в этом – что-то еще очень значимое проглядывало в ясных серьезных глазах, в которые засмотрелся сейчас, задумавшись, преосвященный.

Он опомнился от своих дум, услышав настойчивый вопрос юнца, который тот, видимо, задавал уже не в первый раз:

– И еще непонятно мне, владыка, достойно ли тому, кто должен побеждать язычников только Словом Божьим, усваивать их языческую борьбу? Не грех ли это, что я иной раз все другие занятия променял бы на уроки учителя Сато? Борьба ведь – дело воинское, а не духовное. И как же быть с Заповедью Божией «Не убий»?

Еще внимательнее всмотрелся преосвященный в побледневшее лицо отрока и заговорил, будто перед ним был равный собеседник, но речь повел, казалось бы, совсем не о том, что его спрашивали:

– Думается мне, что узел, который сейчас здесь, на Дальнем Востоке, завязался, Россия еще не один год развязывать будет. Наш долг – помочь своим знанием и своей верой здесь, на месте. Но кто-то должен будет и там, на Родине, показать, с каким противником нам, может быть, придется бороться. И более того – надлежит нам создать умение выше здешнего.

Владыка Николай помолчал, словно убеждаясь, что его поняли, и уже по-другому, будто снисходя к возрасту своего собеседника, продолжил:

– Что же до воинского и духовного, сдается, не прав ты, молодец. Когда при Лжедмитрии вороги осадили Троице-Сергиеву лавру, монахи на стенах сражались яко простые пушкари и ратники. А еще ранее, при святом благоверном Дмитрии Донском, сам Сергий Радонежский благословил монахов Ослябю и Пересвета на ратный подвиг. И они совершили его, и погибли как воины. Знаешь ли ты, что Александр Пересвет, что вышел против монгольского богатыря на поле Куликовом, был монахом самой высокой степени пострижения? Не потому ли сподобил его Господь постоять за землю Русскую, смертию смерть поправ! А начал он битву без какого-либо защитного снаряжения. Господь был ему щитом, когда он не уступил победу Челубею. А Ослябя с Божьей помощью прошел невредимым через страшную сечу и увидал нашу победу на поле Куликовом.

Широко раскрытыми глазами смотрел Вася на преосвященного и словно увидел в тот миг черную мантию Осляби, свисавшую на конские бока; куколь, прикрывавший шею и грудь; шитый золотом крест, белокипенного коня…

– Они были как Илья Муромец? – на одном дыхании спросил он.

Преосвященный кивнул:

– Богатырь Илья Муромец монашество принял под конец жизни. Прах его хранится в Киево-Печерской лавре.

Запомни, – продолжал владыка Николай, – Господь дает жизнь от Жизни Своей всякому творению, всему сотворенному бытию. Жизнь есть драгоценнейшее достояние Божие, и если кто дерзнет покушаться на чью-нибудь жизнь, тот покушается на саму Жизнь Господа… Но ратное дело – это иное. В ратном деле всегда побеждает тот, кто защищает правое дело. А если и гибнет в битве, то в памяти людской героем остается он, а не тот, кто его превозмог. А драться, защищать веру и землю отцов и дедов надобно – и в прежние века, и в нынешнее время, и впредь. И драться надо учиться. Хотя бы и у язычников.

И, усмехнувшись, добавил:

– Только менять все занятия на уроки мастера Сато не надобно. Все знания, что здесь получаешь, во благо. Вырастешь – спасибо скажешь, что выучили, молодец.

Вася понял, что и этот его разговор с преосвященным подходит к концу, и испугался, что не узнал еще что-то самое главное, что не произнесено вслух – то важное, о чем, казалось, говорили глубокие, всевидящие глаза архиепископа. И, заторопившись, взмолился несвязно:

– Владыка, а как же я теперь? Куда же мне?..

И услышал в ответ спокойное:

– В свое время Господь укажет, сын мой. Неисповедима милость Господня. Молись и слушай сердце свое и разум свой. Там и найдешь ответ, если будет Бог в твоей душе. На Него одного уповай. Если не можешь найти верный ответ, помяни имя Божие – и свет осветит твою душу, и загадка разрешится…

В эту ночь, последнюю перед отъездом архиепископа из Киото, Вася долго не мог заснуть – ему все казалось, что встреча с преосвященным не получилась, что не сумел он до конца открыть ему все сомнения своей души и потому не получил определенного ответа, которого так ждал.

Он не знал, что в это самое время преосвященный ведет о нем разговор с отцом Арсением и что оба они решили в дальнейшем воспитании семинариста Ощепкова больше внимания уделять дисциплинам светским, особенно языкам.

– Что же до единоборств, в которых отрок настолько преуспел, то мыслю, дорога ему в Кодокан, к доктору Кано, – завершил беседу преосвященный. – Да не смотрите на меня с таким укором, ваше преподобие: в Кодокане не цирковых борцов готовят. Это школа посерьезнее, и замах у нее тоже куда как серьезный. Читал я работы доктора Кано – он, между прочим, доктор философии. Так что для нашего философа семинарского там повариться не унизительно. Ну а отличать зерно от плевел мы его еще здесь успеем научить. Сами говорили, что в вере православной он тверд. Значит, убережет душу свою от чуждых влияний.

Договорились, пока есть еще не один год в запасе, не смущать молодца дальними планами, вести его в нужном направлении твердо, но незримо. Пусть сам дозреет до нужного решения, в коем и надлежит его в тот решающий час поддержать.

В глубине души сознавал владыка Николай, что не все до конца и подробно сказано им и самому отроку, и его духовным руководителям. Но всего пока и не следовало говорить, потому что многое из того, что виделось ему в этом коренастом пытливом пареньке, было на уровне предчувствия, интуиции и словесному выражению не поддавалось.

Преосвященный знал только, что всему, связанному с мальчиком, должно свершиться не здесь, а там, в России. И было это связано с той стороной многогранной деятельности архиепископа, о которой он не писал в докладах Священному синоду, но которая занимала немалое место в его личной переписке.

В одном из этих писем он восклицал: «Вы представить себе не можете, как, живя за границей, страдаешь за недостаток людей для общественной деятельности в России… Отчего это? А нет их оттого, что русский народ еще не развит. Наличия образованного класса едва хватает для службы в самой России… Иное дело будет, когда она будет образованна. Итак, развитие массы – вот что насущнейшая потребность России».

Это письмо было адресовано известному педагогу – профессору С. А. Рачинскому – не просто единомышленнику, но и земляку: родовое имение Рачинского Татево находилось всего в нескольких верстах от села Егорье-на-Березе, где была родина архиепископа.

Был профессор Рачинский первым организатором сельских школ в России, и владыка Николай видел тогда в этом начинании то самое массовое движение, которое будет способствовать образованию и духовному развитию всей страны.

Он писал своему земляку: «Боже! Как подумаешь, что за необъятное значение имеет сельская школа! Велика и обширна Россия: шестую часть света занимает она, и на каждом клочке ее в трех-четырех квадратных верстах водятся вот такие бриллианты, какие открыты Татевской школой и отшлифованы в виде художников, священнослужителей, учителей и т. п. Будь Россия покрыта сетью школ, подобных Татевской, как заблистала бы она в мире!»

Но в том-то и дело, что опыт Рачинского, который считал, что народная школа долженствовала быть построена на началах народной жизни и во главе ее должно быть поставлено национальное воспитание, был еще далек от того, чтобы действительно «сетью» распространиться по всей России.

Этот опыт держался зачастую на энтузиазме таких людей, как сам Рачинский, инспектор народных училищ И. Н. Ульянов, граф Л. Н. Толстой, писатель и врач А. П. Чехов или владыка Николай. Он, узнав, что в родном Вельском уезде открывается Рачинским Жизлинская сельская школа, пожертвовал всю свою первую годовую пенсию на ее постройку и предназначил для той же цели пенсию за следующий год.

Преосвященный Николай направлял к Рачинскому в Татево питомцев японских православных школ, открытых миссией, и молодых японцев, командированных в русские духовные академии – за опытом, за воспитанием души.

А между тем здесь, в самой Японии, возникала и на государственном уровне внедрялась система, духовным отцом которой был основатель Кодокана доктор Дзигоро Кано. Как узнать досконально, в чем был секрет ее успеха? Нельзя ли было, отбросив то, что было неприемлемо русскому и христианину, и наполнив ее тем национальным содержанием, о котором пекся Рачинский, заставить эту систему служить благу России?

Но для этого к доктору Кано должен попасть хотя бы один русский ученик – не только тот, кто способен блестяще овладеть системой, но и такой, кто сумеет пойти дальше, внести в нее душу русскую, самую ее основу.

В этот приезд в Киото преосвященный Николай был почти уверен, что он нашел для Кодокана такого ученика.

* * *

– Неужели вы думаете, что внедрение в систему Кодокана было частью замысла святого Николая относительно будущего России? – засомневался я, обсуждая эту версию с Николаем Васильевичем Мурашовым, прежде чем писать предыдущую главу.

– О, как вы четко формулируете – что называется, сразу быка за рога. А почему нет? – горячо ответил он. – Прежде всего – борьба может быть привлекательной для молодежи, стать массовой, народной. Для спортивного зала нужно меньше места и средств, чем для целой школы. Будут расти поколения здоровых людей – работников, а если понадобится – и воинов.

Затем, – продолжал он, – дополняя народную школу, борьба может воспитывать именно тех собранных, сильных людей для общественной деятельности, в которых так нуждалась и сейчас нуждается Россия. Речь ведь идет о принципе. Не о том философском принципе, который так громко провозглашал доктор Кано (хотя мне кажется, что, будучи забыт дзюдоистами, он успешно работает в современной японской экономике), а о принципе организации всего этого дела – внедрении дзюдо в школы, университеты, все виды учебных заведений. И ведь сработало: выросли там поколения, для которых укрепление тела и духа каждого человека и наиболее эффективное приложение сил каждого для достижения всеобщего благоденствия – жизненная философия.

– Да, но святой Николай… и единоборства? Вроде не совсем вяжется.

– Бог с вами, ну почему же? – возразил Мурашов. – Вы, видимо, не осознали еще до конца, насколько святой Николай проникся за эти годы всеми сторонами японской жизни: он просто не мог пройти мимо новой национальной японской идеи. И при этом он оставался глубоко русским человеком, ни на йоту не утратившим духовной связи с Отчизной. Да и не только духовной – а эта его обширная переписка, не говоря уже о приездах в Россию. Я думаю, что и с Рачинским он виделся во время нескольких приездов на Родину, а не только переписывался.

А кроме того, я просто уверен, – продолжал он, – что именно святой Николай благословил в ранней юности Василия Сергеевича Ощепкова и на поступление в Кодокан, и на его дальнейшую деятельность в России. Прямых свидетельств, то есть каких-то признаний Василия Сергеевича, у меня нет – не те у нас были отношения, да и времена были не те, но видели бы вы, как освещалось все лицо Ощепкова, когда ему доводилось хоть мельком упоминать об архиепископе! Да вот посмотрите: как получилось, что выпускник духовной семинарии поступает в школу единоборств – и никто его не порицает, даже не отговаривает?

Может быть, замысел не настолько четко формулировался, – добавил он, – хотя и в этом я сомневаюсь. Правда, об этом не сохранилось упоминания в переписке или дневниках архиепископа, но не забывайте, что при жизни владыки Василий Сергеевич еще только поступил в Кодокан, еще не было известно, насколько успешно он там себя проявит и как закончит. А жития владыке оставалось меньше года.

Я больше чем уверен, – закончил он свою мысль, – что была еще одна, последняя и главная, если хотите, встреча Василия Сергеевича и преосвященного Николая.

– Но тогда исключительно важным для всего дальнейшего остается именно этот, 1911 год – время окончания Василием Ощепковым духовной семинарии.

– Да. В этом году он приезжает в Токио, который уже не покидает стареющий владыка Николай. Приезжает уже принявший решение поступать в Кодокан. Признаюсь, у него с собой в запасе был и некий секретный ключ к дверям Кодокана, которым его снабдил сэнсэй Сато. Вы удивитесь, когда узнаете, до чего прост был этот секрет. А между тем именно он, вернее, его незнание, становился камнем преткновения для многих небесталанных юношей.

Уж не знаю, во всем ли был прав доктор Кано, но и то сказать, он до предела упростил испытания: старые мастера годами испытывали учеников, ничего им не показывая, специально их унижая.

В течение всего времени приемных испытаний абитуриент подвергался разнообразным издевательствам не только со стороны учителей, но и полноправных учеников школы. Его обливали помоями, пугали криками, будили ночью. По реакции абитуриента учитель и его окружение делали выводы о качествах характера молодого человека – о его силе воли, стойкости, душевной чистоте, внутренней культуре, скромности и упорстве. В старых школах, отбирая учеников, глава школы учитывал и особенности телосложения, и объем грудной клетки.

Васе еще повезло: обычно ученики жили в доме учителя и на все годы обучения должны были отказаться не только от женщин, вина, мяса, игры в кости, но и от утреннего сна, самостоятельных прогулок.