109. «О пользе книг церковных в российском языке»

109. «О пользе книг церковных в российском языке»

Знаменитая книга академика В.В. Виноградова «Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков» (М., 1934; 2-е изд. М., 1936; 3-е изд. М., 1982) открывается словами:

«Русским литературным языком средневековья был язык церковнославянский». В этом утверждении определена с у щ н о с т ь взаимоотношений двух языков. Поэтому, если иметь в виду всю глубину и суть проблемы, то вопрос о роли церковнославянского языка в истории русского литературного языка предстанет как вопрос о значении первых семи веков книжно-письменной культуры в ее последующем развитии.

Есть известный парадокс во взаимоотношениях церковнославянского и русского языков. В самом деле, почему из всех славянских языков самое большое воздействие церковнославянский оказал именно на русский язык, при том что в генеалогическом отношении это не самые близкие языки?

Самый близкий «родственник» церковнославянского – это болгарский язык: именно на древнеболгарский язык, родной (материнский) для св. Кирилла и Мефодия, первоучители перевели в IX в. ряд христианских конфессиональных книг. По отношению к болгарскому (вместе с македонским) и сербскому, а также хорватскому и словенскому языкам – это б л и ж а й ш и й родственный язык (в терминах человеческого родства – как отец или родной старший брат). По отношению к восточнославянским языкам церковнославянский – это близкородственный язык, однако не по прямой, а по боковой линии (в терминах родства языки церковнославянский и русский – как «дядя и племянник»; прямое же родство – «отец и дети» – это древнерусский язык по отношению к русскому, украинскому и белорусскому, т.е. язык Киевской Руси и три восточнославянских языка). И тем не менее наибольшее воздействие церковнославянского языка испытал русский язык.

Объяснение парадокса не в генеалогических языковых аномалиях, а в исторических судьбах народов. После того как пала Византия и на Балканах установилось Османское иго, центры православия переместились на славянский Восток. Именно Русская Православная церковь и Русское государство (с его идеологией «Москва – третий Рим») оказались главными хранителями церковнославянской книжной культуры православия. Напомним уже цитированные слова Н.С. Трубецкого: «Церковнославянская литературно-языковая традиция утвердилась и развилась в России не столько потому, что была славянской, сколько потому, что была церковной» (Трубецкой, [1927] 1990, № 3, 132–134).

Из церковнославянского языка в русский язык пришли богатейшие лексико-фразеологические и синтаксические возможности выражения мысли, созданные в старославянском (церковнославянском) языке благодаря переводу Св. Писания. Славянские первоучители шли за греческой Библией – т.е. за текстом, созданным на языке с богатейшей литературной, философской, богословской традицией. Древнеболгарский диалект был как бы поднят переводом на вершины духовных поисков человечества, и эти новые смыслы были в л и т ы в славянские слова и обороты, добавлены к тем повседневным значениям, которые сложились в языке до того бесписьменного этноса.

Пушкин писал о судьбах русского литературного языка: «Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство пред всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI в. древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность» (статья «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова», журнал «Московский телеграф», 1825 г.).

Подчеркнем две существенные черты русского языка, названные Пушкиным: 1) его «славенскость», т.е. «церковнославянскость», причем Пушкин эту черту даже не обсуждает, это само собой разумеется: язык славено-русский; 2) «дары» греческого языка: «В XI в. древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии…».

Заимствования из церковнославянского языка в русском настолько органичны, настолько близки исконным (незаимствованным) словам и формам, что их «чужеязычность» не чувствуется говорящими. Для языкового сознания церковнославянизмы – это «свое», но «особое свое». Между тем это все же заимствования, и притом многочисленные.

В сравнительно-историческом языкознании точно известны внешние (фонетические и морфологические) приметы южнославянских слов в отличие от слов восточнославянских. В частности, к южнославянизмам (церковнославянизмам) относятся слова с так называемыми неполногласными сочетаниями ра, ла, ре – п ра здник, в ла сть, б ре г и под. (в соответствии с восточнославянскими полногласными сочтаниями оро, ере, оло, ср. п оро жний, в оло сть, б ере г). Далее, к церковнославянизмам относятся такие приставки (и предлоги), как из-, низ-, пре-, пред-, чрез – и др., например, в словах испить, низложить, предать, чрезмерный (в соответствии с исконными вы-, с-, пере-, перед-, через –, ср.: выпить, сложить, передать, чересполосица). Есть и другие группы церковнославянизмов, с некоторыми другими столь же определенными признаками южнославянского происхождения[188]. Кроме того, есть слова без примет южнославянского происхождения, однако достоверно известно, что они пришли в русский язык из церковнославянского (буква, истина, ныне, образ, царь, церковь и др.). Все это или заимствования из церковнославянского, или слова, не заимствованные, но образованные в русском языке по церковнославянским образцам, т.е. церковнославянизмы «собственной чеканки», – как, например, златовласка, здравоохранение, кровообращение, млекопитающее, Млечный путь, сладкоежка и подобные.

Таких слов в русском языке тысячи. Многие из них обычны и стилистически нейтральны (ср. власть, враг, древесный, здравствуй, издатель, крест, мрачный, надежда, небо, нравится, одежда, плен, польза, праздник, предложение, развлекать, разврат, распределять, сладкий, союз, страна, страница, среда, средний, шлем и т.п.). Для многих других церковнославянизмов, особенно на фоне соответствующих исконных русских слов, характерен не очень сильный (не такой силы, как в словах брег, вотще, дщерь, злато) оттенок стилистической приподнятости, и передают такие слова, как правило, значения достаточно общие, отвлеченные или специальные, в то время как исконные соответствия обозначают что-то более частное, конкретное или повседневное, ср.: из в ле чь – вы в оло чить, ис черпать, вы черпать, заг раждение – заг ородка, г раж данин – г орож анин, г ла ва – г оло ва, к ра ткий – к оро ткий, зд ра вый – зд оро вый и т.д.[189]

Заимствования из церковнославянского языка, а также неославянизмы стали главным славянским источником книжной лексики и специальной терминологии в русском литературном языке. Противопоставление церковнославянизмов и исконных языковых элементов до сих пор остается ведущей и самой массовой оппозицией в стилистике литературного языка.

Слова «О пользе книг церковных в российском языке», озаглавившие параграф, взяты из названия статьи Ломоносова «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», его последней филологической работы, которой открывалось университетское собрание его сочинений (М., 1757). Именно здесь получает законченный вид знаменитая теория «трех штилей» Ломоносова.

Помимо «богатства к сильному изображению идей важных и высоких», пришедшего в русский язык из «книг церковных», Ломоносов видит их пользу еще и в том, что церковная письменность сохраняет единство языка «во-первых, по месту» и во-вторых, «по времени». «Народ российский, по великому пространству обитающий, невзирая на дальнее расстояние, говорит повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах». «По времени ж рассуждая, видим, что российский язык от владения Владимирова до нынешнего веку, больше семисот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было».