Повернуться лицом к эмоциям

Еще раз обратимся к тому состоянию ума, к которому я то и дело возвращаюсь на протяжении всей книги, — к страху. Обычно, когда у нас возникает чувство страха, мы стараемся отвлечься. Мы встаем среди ночи и принимаемся читать книгу, смотреть телевизор или же пытаемся думать о чем-то приятном. Одни анализируют свой страх, описывают его в дневнике — почему он возник в данный момент, какие травматические переживания прошлого его породили. Другие принимают успокоительное, звонят кому-то из друзей или же глушат свои переживания спиртным. Наихудший сцена­рий — не предпринимать никаких попыток осознать свой страх, идентифицировать себя с ним и оказаться полностью им раздавленным.

Во всех подобных ситуациях вы не работаете со страхом. Вы видите в нем проблему. И вполне вероятно, что в результате страх действительно превратится в постоянную проблему, дело дойдет до того, что вы будете считать себя боязливым человеком. Так происходит всякий раз, когда человек иденти­фицирует себя со страхом. Говоря: «Почему я так боюсь?» — вы связываете страх с «я» или «мое».

Не воспринимайте свой страх как часть себя. Просто сосре­доточьте внимание на движении энергии, которую называют страхом; полностью осознавайте эту энергию, не отделяя себя от нее, но и не отождествляясь с ней. Звучит пугающе. Часто мы боимся повернуться лицом к страху. Но если мы все-таки на это решаемся, оказывается, что он вовсе не так уж страшен. Следовать этой стратегии даже проще, чем всем остальным. Видя, что страх состоит из интенсивных телесных ощущений и пораженческих мыслей (таких, например: «Я слишком труслив, чтобы повернуться лицом к страху!»), вы понимаете, что раз он поддается наблюдению, следовательно, с ним можно справиться.

То, что я описываю, не волшебство, а практика — нечто среднее между искусством и наукой. Ею, несомненно, можно овладеть, нужно только заниматься. Иного пути я не знаю.

Может быть, вначале у вас ничего не будет получаться, хотя уже одно только осознанное дыхание приносит облегчение, поскольку благодаря ему вы помещаете страх в более широ­кий контекст. Возможно, вы и сейчас пытаетесь сбежать от страха, как делали это прежде, но теперь вы хотя бы видите это. Последнее очень полезно, поскольку вам становится очевидно, что убежать невозможно.

И вот наступает момент, когда вы обретаете способность воспринимать свой страх спокойно. Каким бы огромным он ни казался вам ранее (отчасти это обусловлено тем, что вы сами сжимались от страха), теперь вы понимаете, что страх подда­ется наблюдению и, следовательно, с ним можно справиться. Вам это под силу.

Вы осознали тщетность бегства. Намного лучше не бежать от страха, а повернуться к нему лицом. В глубине души вы зна­ете, что именно так и нужно делать. И вам придает уверенности в себе тог факт, что страх не может длиться вечно.

Страх может длиться долго — даже тогда, когда вы уже повернулись к нему лицом. Однако он будет постоянно изме­няться. Рано или поздно его энергия ослабнет, и он уйдет. Не избегать страха в течение всего этого процесса — отнюдь не то же самое, что понимать умом неизбежность его ухода. То знание, о котором сейчас идет речь, полностью изменяет наше отношение к любым состояниям ума.

Мы видим, что страх нам не принадлежит, однако не пыта­емся его контролировать. На протяжении всей жизни мы делали вид, будто можем его контролировать, но сейчас все, что от нас требуется, — это встретить его правильно.

Полагаю, тут уместно вспомнить случай из моей собствен­ной жизни — незабываемую и очень поучительную встречу со страхом. Но вначале нужно рассказать предысторию. В годы Второй мировой войны я был ребенком — когда японцы напали на Перл-Харбор[5], мне исполнилось девять лет. Война вызывала у меня живой интерес, и я ежедневно читал о фрон­товых событиях в газетах.

Кроме того, я слышал и такое, о чем не сообщали в ново­стях. Задолго до того, как о Холокосте узнал весь мир, евреи в Соединенных Штатах говорили, что в Европе происходят кош­марные события. Возможно оттого, что эти истории вначале передавались только шепотом, они произвели на меня огромное впечатление и осели где-то в глубинах подсознания.

Позже я заинтересовался нацизмом и читал все книги о нем, какие только попадали мне в руки. В двадцатилетием возрасте меня призвали в американскую армию и после учебы напра­вили в часть, расквартированную в Вашингтоне. Однако я был одержим идеей попасть в Германию и поменялся с солдатом, который хотел остаться служить в США, поскольку у него были жена и ребенок.

Мною двигала решимость выяснить у самих немцев, как они допустили Холокост. Я говорил на идише, который происходит от немецкого языка, и потому не ожидал проблем с общением. Мне удалось познакомиться со многими немцами, и они очень хорошо ко мне относились. Однако поговорить на интересую­щую меня тему так и не получилось. Вернувшись из Германии, я понимал феномен Холокоста не лучше, чем прежде.

В начале моей научной деятельности в области социальной психологии меня особенно интересовали учреждения, предпо­лагающие ограничение свободы: тюрьмы, армия, психиатри­ческие лечебницы, закрытые палаты. Моя дипломная работа на степень магистра была посвящена межнациональным отношениям хронических шизофреников в закрытой палате психиатрической лечебницы — и я полагаю, что выбор темы был обусловлен моей одержимостью положением евреев в концлагерях в годы Второй мировой войны.

И вот много лет спустя мне довелось участвовать в полу­годичном ритрите при Обществе Медитации Постижения в Барре, штат Массачусетс. Была зима. Шел уже третий или четвертый месяц ритрита, поэтому мой ум был необычайно спокоен и, вероятно, исключительно уязвим. Как-то вечером, когда я медитировал в своей комнате, в общежитие зашли другие участники ритрита и начали топать ногами в кори­доре, отряхивая снег с обуви. Внезапно (не знаю, откуда ко мне пришли такие отчетливые и живые образы) я оказался в нацистской Германии, а за дверью топали сапогами эсэсовцы. Они пришли за мной.

Меня объял ужас, какого я не испытывал ни до, ни после этого. Кошмарные образы, непрерывно проносившиеся в моем мозгу, казались мне совершенно реальными. Мое тело реагиро­вало соответственно: дрожь, тошнота, пот, слезы, физическая и душевная боль.

На тот момент я практиковал медитацию уже в течение многих лет и моя способность входить в глубокое самадхи раз­вилась в достаточной степени. Почему-то я думаю, что такой глубокий страх не объял бы меня, если бы я был к нему не готов. В крохотном уголке моего сознания сохранилось понимание того, что я нахожусь в Барре и все в порядке. Но большая часть моего существа корчилась в муках и верила, что мне угрожает ужасная опасность.

Я попытался сосредоточить все свое внимание на образах и на своей душевной и физической боли. В течение некоторого времени мне удавалось сохранять осознание, затем меня что-то отвлекало, и я сосредоточивался на дыхании, чтобы вернуться к текущему моменту (советую это всем, кто только начинает практиковать медитацию, — чтобы работать со сложными состояниями ума, вовсе не обязательно обладать совершенной осознанностью). Я не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, полчаса, а может быть, полтора.

Поначалу, когда к моему горлу подступала тошнота, я был не в состоянии осознавать ее. Я как мантру твердил про себя слово Буддхо, согласуя его с дыханием, и тошнота отступала. Но стоило мне замолчать, и она опять подступала к горлу.

Наконец мое внимание обрело устойчивость. Больше не было ни желания сбежать, ни озабоченности своим «я». Наступила полная близость с энергией страха, наблюдение без разделения, свойственного самоосознающему наблюдателю. В свете этого осознания тошнота прошла; видимо, она была порождена исключительно страхом. Спустя довольно долгое время — и опять-таки, я не знаю, сколько именно, — все про­шло. Ужасные образы растаяли. Я заплакал, а затем мною овладело глубочайшее умиротворение.

В тот день что-то в моей душе перевернулось. Стало ясно, что мой прежний интерес к Холокосту был обусловлен тем, что психотерапевты называют контрфобией: я проявлял интел­лектуальный интерес к нему из глубоко затаенного страха. С тех пор мой граничащий с одержимостью интерес к нацизму исчез и в жизни стало больше покоя.

И еще я обнаружил, что после того столкновения со своим страхом я приобрел определенный навык, помогающий мне работать с другими негативными переживаниями. Я понял, что даже этот необычайно сильный страх был всего лишь раз­новидностью энергии и что с этой энергией проще работать, когда не отождествляешь себя с ней.

Привязанность может служить причиной желания или отторжения, но в любом случае она порождает страдание. Научившись преодолевать привязанности, мы видим жизнь такой, какова она есть, принимаем то, что она дает, и без сожа­лений отпускаем уходящее. Ясное видение есть разновидность разума. Неразумно цепляться за вещи и пытаться остановить перемены, ибо мы этого сделать не можем.

На самом деле мы ничем не владеем — ни своим телом, ни даже содержанием ума. Это хорошая новость (но только не для эго, которое, однако, немедленно откликается на нее тем, что принимает решение всерьез заняться медитацией, постичь собственную иллюзорность и добиться больших успехов на духовном пути). Мудрость поможет нам избавиться от бремени привязанности к вещам, воспринимаемым как «я» или «мое». Мы способны сбросить его с плеч.

Мне вспоминается японский мультфильм о дзэнском монахе, идущем по берегу моря с огромным мешком на плечах. Мешок очень тяжел, и ноги монаха оставляют на песке огромные, как кратеры, следы. На мешке написано «Я». Когда мы избавимся от этого бремени, нам станет намного легче жить.