Доверяю тебе

Доверяю тебе

Дополните мою радость: имейте одни мысли, имейте ту же любовь, будьте единодушны и единомысленны.

Флп. 2:2.

ЕВГЕНИИ размышлял, как жить дальше по завершении книги. Некоторые русские девушки, Ия Подмошенская в их числе, видели в нем жениха, но душа молодого американца прилежала иному. В 1963 году он написал Алисон: «Если будет угодно Богу, через год или два, когда закончу книгу, стану монахом, возможно, священником. Хочу послужить Господу». Несмотря на вдохновенное служение архиеп. Иоанна, в Сан–Францисской общине было на удивление мало готовящих себя к монашеству. Евгений писал: «Здесь мало кто стремится к монашеской жизни или по крайней мере серьезно к ней относится, даже среди русских. К примеру, мать Глеба, видя мою увлеченность, очень «резонно» посоветовала мне выбросить всё это монашество из головы».

Еп. Савва, приезжавший в Сан–Франциско защищать в суде архиеп. Иоанна, хотел основать новый монастырь и подыскивал людей для будущей обители. Евгений, конечно, поразмыслил над такой возможностью и записал: «Сначала закончу книгу, съезжу в Джорданвилль, а уж затем определюсь».

ГЛЕБ также вопрошал себя о будущем. Сейчас он должен оставаться в Монтере помогать матери, а та вдобавок поставила условие: сын может уехать, только купив ей дом и найдя мужа для сестры.

В работе Глебу сопутствовала удача. Он преподавал язык в колледже, был любим студентами: помогали прекрасное чувство юмора и общительность. Его просили продолжать курс, обещали повысить в должности. Но полного удовлетворения он не находил. Чтобы поддержат духовный настрой, он творил Иисусову молитву даже на уроке, про себя, вслух же объясняя грамматику или записывая что?либо на доске.

Он жаждал воплощения своей «мечты» — того, о чём просил преподобного Германа на Еловом острове. Он уже положил начало миссионерскому Братству для прославления преп. Германа — написал о своих идеях архиеп. Иоанну, стал вовлекать людей, Евгения в том числе. Однако Братство еще не сформировалось, и дальше мечтаний не шло.

Где же тот желанный «идиот», просимый у преп. Германа? Кто пойдет с ним через все тернии миссионерского пути? Угроза материнского проклятия, если он станет монахом, останавливала его, и он подумывал стать женатым священником–миссионером, а супругой и помощником видел свою знакомую по Сан–Франциско, глубоковерующую девушку Соню[10]. Глебу казалось, что они хорошо подходят друг другу. Однако прежде он хотел убедиться в правильности выбора. Любовь должна пройти испытания. «Соне нужно получше узнать мой «идиотизм»», — размыслил Глеб и дал ей свою любимую книгу «Откровенные рассказы странника своему духовному отцу». Это история русского крестьянина: он путешествовал из города в город, неся с собой лишь Библию, Добротолюбие и немного хлеба, умом же и сердцем постоянно творил Иисусову молитву. Пока Соня читала книгу, Глеб истово молил Бога о будущем, вопрошал, стоит ли им с Соней быть вместе, сможет ли она понять его, разделить его мечты.

«В следующий выходной, — пишет Глеб, — мы встретились в Сан–Франциско. Пошли в маленькое кафе битников, заказали вишневый пирог, послушали Джоан Баэз — она пела старинные английские баллады. Я ждал, что Софья скажет о «Страннике», сам боялся даже заикнуться — в ее ответе всё мое будущее. Мы вышли, я почувствовал, что люблю ее страстно и вдохновенно. Остановил, спросил о книге. Ее лицо помрачнело, она нахмурила брови и с отвращением бросила, что хуже этой книги за всю жизнь не читала! А ведь читала она русский текст, со всею красотою родной речи, с родным, столь умилительным повествованием, с английским переводом не сравнить. Я ахнул — меня словно обухом по голове хватили, и мечты о будущей жизни в миру растаяли как дым. Соня всё поняла и заплакала. И во взгляде я прочитал все ее чаяния: гараж на две машины, дом, полный утвари, престижную работу с 9–ти утра до 5–ти вечера для меня и воспитание симпатичных детей (для нее) — воспитание нормальных детей в ненормальном XX веке. Церковь же останется на задворках нашей жизни, может, раз в неделю, по воскресеньям, чтобы не обременять себя, т. е. совсем потеряет для меня смысл.

Вздохнул глубоко, улыбнулся. Всё кончено. Взял ее за руку, наклонился и поцеловал благоуханную шею, и начал напевать «Мой маленький дружок», пастораль из «Пиковой Дамы». Мы шли через парк Золотые ворота. Я пригласил ее в кино–оперу, что шла тогда в Сан–Франциско. Закат разлился золотым багрянцем по бескрайнему небу. Шли молча, она всё поняла, но еще наивно надеялась, что со временем мое «помешательство» пройдет. Вообще?то она уважала мои идеи. Быть может, и любила?то за мою «ненормальность». Любила, но жизнь моя казалась ей не для нынешнего века. Соня не понимала, что и мы — часть поколения битников, бунтующих против того, что некогда отверг я. Очень скоро на этой самой улице появятся хиппи — дети безобразного, вульгарного протеста против ненавистного «старого порядка». Эта чума унесет тысячи невинных жертв наркотиков, секса, мятежных деяний и глупых выходок. Таково царство нигилизма. У нас же есть лекарство от этого недуга — Православие!

Мы шли дальше, напевали Моцарта. Я заплакал, она почувствовала, резко остановилась. Я посмотрел ей в глаза и крепко ее обнял.

Такой близости сердец мы больше не знали, мы стали едины на мгновенье, это был пик нашей любви, миг истины.

Расстались поздней ночью. Подъехали к ее дому, она вышла, я проводил ее взглядом: бежевое пальто, чудные волосы, как у Джоанны Фонтэйн (она походила на эту кинозвезду сдержанным очарованием и серьезностью). Я перекрестил ее на прощанье, понимая, что потерял любовь. Но я любил Бога, а Он требовал меня безраздельно.

Направился к центру города, повернул налево на улицу Ван Несс, вышел к улице Сакраменто. Больше я не плакал. Я похоронил ее в своем сердце и решил молиться за нее до конца жизни. А в жизни меж тем намечался крутой поворот. Я дошел до дома Евгения Роуза, постучал в окно — в комнате еще горел свет. Было поздно, но в квартире громко звучала очень величественная музыка, по–моему Вагнер. Увидев меня на пороге, Евгений изумленно застыл, выжидая, пока я заговорю. Музыка стихла, и я произнес: «Поздравь меня — я только что порвал с последней надеждой на мирское счастье. Я умер для мира, и мне горько, но обратно пути нет!» Упал на диван подле двери и громко зарыдал. Евгений очень расстроился, но когда я рассказал подробнее, одобрил мой шаг и предложил поужинать. Звучала музыка Шопена. Она всё больше и больше напоминала мне похоронный марш. Я остался ночевать, утром уехал в Монтерей. На прощание Евгений серьезно сказал: «Имей в виду, что бы ни готовило будущее, порвав с Софьей, ты полностью предался Господу. Дал обет служить Ему и помогать людям, подобным тебе, вести их в духовном поиске, учить видеть тайны бытия».

Я знал, как огорчится мать, как расстроится о. Владимир из Джорданвилля — он хотел побыстрее сделать меня священником[11], но чувствовал себя победителем и готов был к новым решительным шагам».

ГЛЕБ ПОДОЛГУ пропадал в лесах около Монтерея. Читал жития святых, молился просил Господа о вразумлении. Он вспоминал: «Земной Софии в моей жизни больше нет, мне нужен сотаинник, с кем я имел бы полное единодушие.

Однажды, бродя по взморью, я отошел от океана в лес. Справа меж деревьев просвечивала водная гладь. Я всё брел и брел по мшистой земле, читал житие сибирского пустынножителя Зосимы, временами останавливался из?за набегающих слез. Заснул я прямо в лесу, а очнулся уже ночью. Стояла высокая светлая луна. Океан поодаль манил своей красотой, серебрясь в лунном свете. Я решил идти на юг вдоль взморья по лесу. Стояла волшебная теплая ночь. Мысли и душа унеслись в совершенно иной мир — в Святую Русь. на гору Афон, недавно я прочел рассказ о. Динасия о том, как он посещал забытых и затерянных пустынников. Я встал на колени лицом к востоку — там в нескольких милях находилась церковь преп. Серафима — и начал горячо и слезно молить Господа о пустыни на чудесной американской земле, где ступала нога преп. Германа. «Неужели наша Калифорния с русской крепостью Росс не способна на это? Почему мы, молодые, должны быть жертвой старшего поколения — их близорукости, личных разочарований, церковной обмирщенности? Почему эта ночь, полная возвышенной мечты, желания и вдохновения, должна кончиться серым прозаическим утром жалкой обмирщенной жизни? Господи, даруй нам побольше «неумудренных», отверженных миром сим, — взывал я, — осчастливь их, открой им то, что открываешь сейчас мне!» Я молился старцу Зосиме, Моисею Оптинскому, всем старцам рославльских лесов, моему любимому Феодору Санаксарскому и Феофану Новоезерскому. Не знаю, долго ли я стоял на этом благословенном мягком мху, лишь яркие звезды и луна внимали мне. Очнувшись, пошел дальше, но вскоре опять упал на землю, поцеловал ее и взмолился: «Господи, не умолчи, пусть более достойный, умный познает Твои Откровения и, поступясь личной выгодой, своим «я», донесет другим это необъяснимое чувство единения с Тобой».

КОГДА Евгений с Глебом бывали в лесу вместе, Глеб воочию убеждался, насколько сходны их чувства. «Было ясно, — говорил он, — Евгений тоже любил природу и его религиозное чувство было связано с ней. Но его любовь молчалива, его стихия — тишина, слушающая творение. Я видел, как природа поглощает его, как и безмолвие, которого он жаждал. Это поразило меня, и я решил поделиться своими «лесными, рославльскими» мечтами. Он принял этот мир как старого знакомого, сказал: «Это то, что я давно искал. Но как воплотить наши мечты?» Мы встали на колени, прочли канон Божией Матери.

Однажды Евгений попросил составить ему компанию прогуляться по лесу неподалеку от городка Саусалито. Сам он бывал в тех местах ранее, подолгу там пропадал. Ранним утром мы встретились на улице Ван Несс, сели на автобус, доехали до Мельничной долины, пошли в лес. Мы собирались заночевать у костра. За весь день мы не обмолвились и словом, ночью пошел дождь, налетел ветер — дрожа от холода, мы укрылись под каким?то навесом. Евгений словно окаменел — такое уже случалось с ним на взморье: он мог часами неподвижно сидеть, погрузившись в мысли. Я ничего не понимал. К чему терпеть эту ужасную погоду? Костер еще больше нагонял тоску. Облака на нами порозовели. Евгений решил «утешить» меня поджаренным на огне рахат–лукумом, что мне было в новинку, он же, видимо, отведал его в детстве. Вдруг он разговорился. Я горевал из?за наших неудач: ничего не сделано, мечты об идеалах подвижников Сибири, преп. Германа Аляскинского так и остались воздушными замками. Конечно, пока мы с Евгением присматриваемся друг к другу. Мы не питали иллюзий: характеры у нас почти противоположные.

Проходили месяцы, и совесть все сильнее мучила меня. Казалось, я попусту трачу время. Кроме того, беспокоила судьба книги Евгения «Царство человеческое и Царство Божие». Я отослал несколько частей о. Константину, тому понравилось, он назвал Евгения «сложившимся церковным писателем», но я знал, что хотя эта книга и нужна современным людям, вряд ли кто возьмется издать ее. Крупным коммерческим книжным фирмам она не покажется — уж очень круто обошелся Евгений с нынешним веком, раскритиковал его в пух и прах, назвал предвестником времен антихриста. Церковные издатели также не рискнут: труд слишком обширный, прочитать?то трудно, не то что опубликовать. Даже о. Константину выговорили за объемистость изданной им книги по христианской философии, кто, мол, из сегодняшних церковных людей заинтересуется ею и купит ее.

Итак, Евгений писал книгу, вкладывал в нее всю душу, но для кого? Кто увидит ее? Еще я знал, что помимо публикации нужно, чтобы люди услышали столь значительного человека, ибо голос его — подмога истинным православным. Думал я и как соединить две пользы: поставить талант Евгения на службу Церкви и ему самому стяжать что?то полезное для себя в Церкви. Но так, чтобы его пыл не сошел на нет из?за низкого интеллектуального уровня православных. Клир не принимал и не понимал Евгения во всей его глубине. Я боялся краха его веры, что случалось с некоторыми новообращенными. Едва придя к ней, он мог разочароваться, ибо по настроению совсем не подходил команде «тонущего корабля».

Я знал — выход есть, и пылко молился преп. Серафиму Саровскому. Также помнил духовный закон: в Божией работе нельзя преследовать личных интересов, как делают люди почти повсеместно. Таков Джеймс. Но Евгений — другое дело, он отринул самость ради идеалов, причём сознательно. Он хотел жить для Бога, и только для Бога.

Евгений виделся мне этаким романтиком, «юношей бледным с пылающим взором», такой завянет, сгинет в непогоде жизни, и никто не узнает и не поймет, ради чего он жил. Благородство его заключалось в том, что жаждущая Красоты и Истины душа его страдала, видя в мире противное своим идеалам. И свойство это было врожденным, и его следовало сберечь.

Как правило я добирался до церкви и обратно пешком по берегу. Это около двух миль. Океан всегда дарил мне отдохновение от бушующего страстями мира. На закате пошел ко всенощной. Песок, небо, даже морскую гладь — всё позолотило уходящее солнце. Церковь была как обычно пуста. Священник служил и пел один. Я с удовольствием подхватил. У него был красивый высокий тенор, он знал все монашеские распевы. Чудный человек, но со страхом в душе — все русские постоянно чего?то опасаются, боятся подвоха. Его же до этого состояния довела «интеллигенция». Подавила настолько, что он отказался от проповедей, а когда всё?таки отваживался, он превращались в пытку — он боялся сказать что?то «не так». Как жаль! — он являл собой кладезь мудрости, знаний, человеческой доброты. А те самые люди, которым бы учиться у него, лишь давили и уничтожали на корню зачатки его дел[12].

После одинокой всенощной я отправился домой тем же берегом. Радовался, что освободился от уныния, чувства бесполезности, тщеты православия, царящего в той церкви. Каждый раз я приходил в этот храм и вместо вдохновения исполнялся беспомощностью и тоской: казалось, что мир торжествует, а Христос побежден. И вот такое «унылое» христианство я вынужден носить словно вериги?! Зачем же тогда я молил Господа о помощи Евгению? Просил найти ему место в такой Церкви? А что, если войдя в нее всем сердцем, он затем остынет и превратится в обычного «теплохладного» прихожанина? Не ответственен ли я за его душу? Ключ к этому ответу был следующий: Евгений — «молодое вино», а я должен найти для него «новые мехи», ибо «мехи старые» не годятся для новообращенных, честных в своих устремлениях.

С такими мыслями я возвращался домой. Уже смеркалось. Вдали зловеще догорал кровавый закат, как бы предрекая скорое погружение во тьму всей нашей жизни. Когда я подошел к Рыбацкой набережной, совсем стемнело, засветились неоновые огни рекламы. Я пошел по рельсам железной дороги в направлении консервного ряда и Тихой рощи. Домой с такой ношей грустных дум идти не мог. Я и только я должен найти для Евгения выход из тупика. От этого зависит спасение его души. От беспомощности я горько заплакал. Подошел к врезавшемуся в залив утесу, встал над рокочущими внизу темными волнами, взглянул в бескрайность морских просторов, крикнул: «Господи, что мне делать? Открой мне!»

И вдруг из темной бездны до меня ясно донеслись слова, будто накатили волны с неба и бились, бились о мое сердце: «Книжная лавка. книжная лавка. книжная лавка.» — и подобно волнам морским откатывались восвояси. Поразительно! Я сразу понял суть, еще раз вслушался в себя, повторил несколько раз: «Книжная лавка. книжная лавка. книжная лавка!»

Очевидно, это рука Божья, откровение от Него! О магазине я подумывал и раньше, но идея эта терялась среди множества неосуществимых планов. Сейчас всё увиделось ясно, словно в мозаичной головоломке вдруг стал на место последний кубик. Книжная лавка поможет Евгению с его книгой, Братству преп. Германа и недавно пришедшим к вере людям, идеалу пустынножительства и Православной Церкви — всем в одном. Будущность вмиг прояснилась.

В книжной лавке и поместится наше Братство, провозгласит миру о подвижнике, любителе пустыннического жития Германе. Мы займемся продажей книг, доход позволит купить печатный станок, и мы сможем издать работу Евгения. Затем заработаем денег на землю для скита, положим начало миссионерской работы здесь, потом — на Аляску, воплощать мечты преп. Германа о Новом Валааме на американской земле. Как всё просто, логично и ясно!

Простота эта даже обескураживала. В ту же ночь пришла идея «святых» денег, т. е. прибыль должна быть только от продажи православных книг, вбирающих в себя полноту православной святоотеческой философии, и никаких ересей, никакого «вольнодумства». Я хотел донести людям идею святого «подвижничества» и «святыми средствами» (в противовес церковному принципу — «цель оправдывает средства»). Благословенные «святые» деньги будут тем евангельским камнем, фундаментом, на котором утвердятся все наши труды.

Второе, что пришло в голову, — очень важно единодушие. На практике это значило: не делать ничего по собственной воле, без благословения другого. Это позволяет не подменять волю Божию своей.

Возобладание самости ведет к диктату римских пап или к церковным группировкам.

Мысль об единодушии нужно было проверить: послана ли она Богом или это только мое болезненное воображение? Я решил усерднее молиться, а затем рассказать всё Евгению, первому, даже прежде архиеп. Иоанна. С последним я много делился своими замыслами, когда приезжал в Калифорнию в ноябре 1962 года.

Спустя немного времени я пришел к Евгению. У него сидел Джеймс. Я с порога объявил, что прибыл сюда с самым важным предложением в жизни и прошу уделить мне внимание и время. Мы обратились к иконам и коленопреклоненно пропели канон Богородице. Затем я поделился своими мыслями о книжной лавке — отправной точке нашего Братства, попросил их честно высказать свое мнение. Джеймс сразу скис. Сказал разочарованно: «С этим я не хочу иметь ничего общего. Всё слишком путано, и кроме того, мерзко — соединять религию и деньги».

Я молча повернулся к Евгению. Тот стоял абсолютно спокойно и тихо. У меня же внутри всё кипело. Он проницательно посмотрел мне в глаза и твердо произнес — так, чтобы слышал Джеймс: «ДОВЕРЯЮ ТЕБЕ!»

Как гора свалилась с плеч! Большего мне и не надо! Сейчас я уже знал наверное: вот он, тот самый «идиот», просимый у о. Германа. Я молил святого и получил в ответ: «У тебя он будет». И вот он передо мной.

Я долго не мог унять возбуждения. Но теперь я знал — всё задуманное исполнится: будет Братство, прославляющее о. Германа, он будет причислен к лику святых, будет магазин со «святыми деньгами», затем пустынь. Я куплю дом для матери, мы опубликуем книгу Евгения и однажды обретем на Аляске Новый Валаам.

Ни о чём подобном Евгений и не догадывался. Он всё смотрел на меня пристально с верой. Джеймс сидел, недовольно покачивая головой. Вскоре он ушел. Понятно: ему такая жизнь не по душе, он хочет жить для себя. Может, конечно, поможет нам, но рассчитывать на него не приходится. Но как удивил меня ответ Евгения! Он не сказал, к примеру: «Как ты умен!», «Хорошо придумал!», «Поживем — увидим.» или «Что скажет епископ и другие?» Своим «ДОВЕРЯЮ» он без обиняков показал, что единодушие между нами будет, несмотря на всё различие характеров. Что и подтвердилось в будущем!»