Исход из мира

Исход из мира

ДО КОНЦА своих дне отец Евгения поддерживал сына в стремлении к новой жизни. В 1967 году, выйдя из больницы после операции, он написал сыну: «Внимательно слежу за твоим развитием и радуюсь твоей деловой хватке и религиозному рвению. Верю: всё задуманное тобой сбудется. Твой путь в Православие надежен и прям». Не прошло и года, как в июле 1968–го он скоропостижно скончался.

В Кармеле добрейший Фрэнк всегда помогал соседям и братьям–прихожанам: кому ядовитый кустарник срубит, кому что из утвари починит. В день смерти он помогал соседу красить дом. За этим бескорыстным добрым делом его и настиг инфаркт. В последней записке сыну (на обороте письма Эстер) он завещал:

ЖЕНЯ!

ДЕРЖИСЬ НАМЕЧЕННОГО КУРСА.

Папа.

Эстер никак не могла смириться с тем, что не попрощалась с мужем, не сказала ему напоследок и слова. Евгений тотчас же прилетел к матери. Приехали и Эйлин с Франклином. Старший сын привел в порядок финансовые дела матери, но моральную поддержку в час скорби ей оказывал младший «религиозный» сын. Присутствие Евгения очень помогло ей. И, как он признался в письме к Алисон, ему это было тоже очень важно. Прошлые раздоры забылись. Сейчас Эстер меньше всего думала о мирском преуспеянии, ей нужна была вера.

К ЛЕТУ Евгений и Глеб твердо решили переезжать в Платину. «С Божьей помощью жилище наше готово, можно селиться, — писал Глеб, — в печатной же мастерской пока нет ни стен, ни крыши, однако мы решили не тянуть с переездом.

К тому времени местное духовенство уже уважало нас. Архиеп. Антоний даже собирался навестить наш дом и мастерскую. Еп. Нектарий, которого архиеп. Иоанн просил не оставить нас своей заботой и который стал моим духовным отцом (стараниями о. Адриана), мечтал открыть свой монастырь и надеялся, что Евгений присоединится к нему. Он знал, что противлюсь жизни монахов в миру. Отец Николай Домбровский из Аламеды частенько зазывал нас к себе на обед по воскресеньям, — видно, думал, что мы составим хорошую партию его дочерям Алле и Тамаре, очень славным девушкам. Впрочем, все понимали, что сердца наши стремились «неотмирным» подвигом послужить Богу. На переезд требовались деньги, а их не было, хотя мы уже издали несколько книг, да и подшивка за 1968 год была как никогда внушительной. Но Господь снова помог нам. Однажды, вернувшись с ранней литургии, Евгений показал мне десять стодолларовых банкнот. Утром к нему подошла одна набожная русская (она всегда покупала у нас ладан, ее так и прозвали «ладанной дамой») и сунула деньги, сказав, что они нам понадобятся и чтобы мы никому о них не говорили. Значит, Господь видел, что мы готовы к пустыни.

Принялись упаковывать вещи. Чтобы не привлекать внимания, мы по ночам перевозили ящики в заранее арендованный гараж. Забили его до потолка».

Владимир Андерсон вызвался присматривать за книжной лавкой после нашего отъезда. Он учительствовал в местности Уиллитс и обещал на выходные наведываться в Сан–Франциско. В будние дни в магазине должны были работать другие помощники. Хотя на переезд в пустынь братию благословили и о. Адриан, и архиеп. Аверкий, и старец Никодим с Афона, они всё же не решались сказать о переезде еп. Нектарию, боясь, что он огорчится. И верно: узнав об их решении, он расстроился, попрекнул братию, дескать, они «плюнули ему в душу». Выслушав все доводы, он, конечно, понял их, но всё же ему было очень тяжело расставаться с мечтой о монастыре в Аламеде, где главную роль отводил Евгению и Глебу.

Известили они и архиеп. Антония. Тот, по словам Евгения, «пока одобрял их решение».

В августе 1969 года братия наняли большой грузовик и погрузили всё свое оборудование. Глеб вспоминает: «Когда перетаскивали печатный станок, пришел о. Афанасий и посоветовал везти на катках. В первый раз я увидел, сколько любви у него во взгляде. Он глубоко почитал Владыку Иоанна и чуял, что тот незримо присутствует с нами. То же чувствовал и я.

Переезжали мы долго. Наконец, 14/27–го августа, в канун праздника Успения Богородицы мы, как думалось, в последний раз отправились в Платину на грузовике, намереваясь вернуться к вечерней службе и возвратить машину. Жара стояла неимоверная. Грузовик был огромен и неуклюж, не знаю, как Евгению удавалось так спокойно и сноровисто вести его. Чуть за полдень прибыли на место. Пришлось обрезать большие сучья и ветви, чтобы поставить грузовик у фундамента с настилом — полом нашей будущей печатной мастерской. Мы перекусили и принялись за работу. Управившись, мы буквально свалились с ног. Проснулся уже ночью. Вовсю светила луна, высыпали звезды. Ни звук, ни шороха — необыкновенная тишина. Даже птицы примолкли. Ночь ласкала теплом. Несказанное блаженство снизошло на меня. Наверное, вот так и в Раю, подумалось мне. Ни ветерка, однако воздух восхитительно свеж. Чуть застили луну легкие, почти прозрачные, быстрые облачка, лес стоял словно завороженный. Я босиком прошелся по нашей священной земле. Как приятно ступать по ней. Евгений крепко спал в доме, и я решил его не будить. Сейчас всё равно не поедем — опоздали и грузовик возвращать, и ко всенощной. Впрочем, чем здесь не всенощное бдение? И я принялся петь псалмы, слезы сами собой покатились из глаз. Не ведал я тогда, что пройдет не так уж много лет, и в такую же ночь на Успение я лишусь своего сотаинника, своего задушевного друга».

Утром братия выбрали красивое место, принесли книги и начали служить Успенскую заутреню. Вдруг из леса вышла лань и легла рядом, с любопытством оглядывая новых соседей, появившихся здесь с совсем иными целями, нежели их предшественники — охотники. Братия лишь изумленно переглянулись. Но самое удивительное ждало впереди: дошли до места на утрени, когда все в храме встают — на Песни Пресвятой Богородице перед 9–ой песней канона — и лань встала! Кончилась песнь, и лань улеглась опять и не ушла до конца службы. «Как же близок Бог!» — подумалось братии.

Глеб пошел в дом, а Евгений остался еще помолиться в тиши и покое нового обиталища. Теплый ветерок бродил по высокой траве, шелестел в кронах деревьев неживыми листьями, и они шурша падали на землю.

Как выяснилось, горный кряж этот назывался Благородным — чем не подходящее место для человека с таким же именем (Евгений означает «благородный»).

Глеб очень верно подметил отношение друга к этому месту: Евгений и впрямь считал, что здесь, подобно мертвому палому листу, он сможет умереть для мира. Душой он умер для мира давно, но лишь здесь он мог вкусить сладость этой смерти, оставаясь живым для того, что вечно. Как и смерть телесная, смерть для мира — тайна, и постичь ее могут лишь те, кто сам ее пережил. И Евгений навсегда останется тайной для тех, кто его знал. Но то, что непостижимо для людей, ведомо Господу, пред Которым предстал сейчас человек — Его творение, готовясь ко грядущему единению с Творцом. Евгений почитал себя недостойным избавления от мирской суеты, недостойным этой «земли обетованной». Насколько же тогда должен был он умалиться, думая об обещанной Богом вечной жизни! Осенний лес готовился к зимнему успению, чтобы восстать к жизни вечной. И Евгений не мог сдержать слез благодарности: ведь Господь, как и в усыпающей природе, готовил его возрождение через смерть.

На том самом месте, где сидел тогда, обретет Евгений вечный покой. Здесь ожидает он всеобщего Воскресения.