О православных ведьмах

Мрачное мировоззрение, грустно признать, совсем не редкость для нынешних православных. Вера становится тяжким бременем, поводом к самоистязанию, сплошным запретом: нельзя почитать «светскую» книгу, поужинать в ресторане, посмотреть зловредный телевизор. Часто жесткий аскетизм руководствуется подсознательным вполне языческим страхом: за всё надо платить, радость непременно обернется несчастьем, боженька накажет. Подросток устал за уроками, хочет погулять, а мама назидает: «в Евангелии не сказано, что нам положено отдыхать». Дочка просит красивое платье, а мама покупает нечто серо-бурое: «нам не пристало выделяться». Малышка тянется к мороженому, а папа: «нельзя, незачем гортанобесие развивать!».

А «церковные бабки»! Чистая публика неизменно предъявляет их как безотказный аргумент, мотивируя свое пребывание вне Церкви. Этот контингент хорошо известен; в прежние времена, когда храмов было мало, они преодолевали тесноту с помощью иголочки: тык направо, тык налево, и все расступаются, освобождая ей законное намоленное место. А уж «хозяйки», то есть церковницы, те, которые в штате!

«Смотрю я, Катя, – заглядывает она за киот, а Катя уже бледнеет, – не любишь ты Матерь Божию!». Это она пыль где-то там нашла, а Катя вся съеживается, но ничего, потом отыграется на Зине. Они, не отдавая в том себе отчета, прекрасно знают, чего хотят и к чему стремятся, но на языке неизменно благочестивая патока: «спаси Господи», «мир вашему дому», «ангела за трапезой», «оставайтесь с Богом»; на простой вопрос «придешь ли завтра» закатят глаза: «как Господь управит».

Ревностны они, всё «исполняют», по тыще поклонов кладут, все молебны отстоят, все акафисты знают и какому святому о чем молиться: от головы Иван-Крестителю, от покражи Иван-Воину, от зубов Антипе, а уж земелька с Матренушкиной могилки от всего помогает, и если соседям или сослуживцам на столы по чуть подсыпать, они болеть начнут и от тебя отстанут.

В одном чеховском рассказе умирающий в степи казак просит у проезжих, супругов, возвращающихся с пасхальной службы, кусочек кулича, но жена отказывает, потому что «грех свяченую паску кромсать».А в повести Марко Вовчка помещица по обету неугасимую свечу пред иконами жгла, а если она гасла по недосмотру дворовой девчонки, приставленной караулить огонь, последнюю нещадно пороли, потому как препятствует барыниной набожности.

Каждый осудит такое «христианство», и нельзя вроде не осудить. Однако погодим бросать камни, подумаем сначала, отчего подобное смещение приключается; не общая ли тут наша беда. Душа взыскует горнего, а дольнее ополчается, имея союзником мою же плоть и кровь, и неодолим соблазн примирить одно с другим, укоротить необъятное, вырвать из него доступные собственной нищете частности и в «исполнении» их находить искомое удовлетворение.

Трепеща и робея в преддверии мантийного пострига, инокиня И. неутешно плакала, не находя в себе ничего достойного Отчих объятий, а старушка монахиня Л. уговаривала: «Ну чё ты, чё ты? ничё страшного: правило читать один час занимает, а на службу-то всяко приходится ходить».

В одной деревне храм, по словам жителей, «три девки спасли»: когда в тридцать восьмом приехали взрывать, они легли под стены и душераздирающими голосами вопили-причитали, готовые, после ареста и исчезновения всего причта, к тому, что и с ними вместе взорвут, не постесняются. Кричали очень громко, напугали нквдэшников? Или Господь увидел, что храм действительно нужен им – и сохранил? В 1993 году одна из них была еще жива: сидела на лавочке, в новой плюшевой жакетке, насупленная, всех мимоходящих провожала мрачным подозрительным взглядом; священник ругал ее: «Нюрка! Ты ж дочерей совсем заела!». Но Господь-то… не забыл же?

Рассказывала В. Е.: в те еще годы молилась она однажды на Страстной в битком набитом храме, вдруг падает в ноги зеркальце и разбивается на мелкие дребезги, а стоящая рядом «хозяйка» шипит ей в ухо: «Собирай! твоё ведь!»; она, В.Е., еще выглядела дамой. Что делать, собрала и осколочки в карман сложила. А через полгода на улице бросается к ней та «хозяйка»: «Прости Христа ради! оговорила я тебя: моё зеркальце-то было».

Обе прослезились. В. Е. получила урок и вывела формулу: самый плохой верующий лучше самого хорошего неверующего. Но и после того она натерпелась всякого. «Рожу-то умой, что, с накрашенными губами ко кресту пойдешь?!». А она не красилась давно уж. «Глянь, на каблуках пришла, как поклоны-то ложить будешь?!». Надев же умеренной длины юбку, чулки «в резинку» и полуботинки, услышала вслед: «Ну артистка!».

Она, конечно, кипела, но, перебурлив, пеняла себе, что в сути-то они правы, а насчет хамства ей один сельский батюшка враз объяснил: «Их грех не твоя забота, а что грубо, так видать ты иначе не поймешь».

Интеллигенцию, хлынувшую в Церковь по окончании коммунизма, сильно возмущают такие вещи: они образованные, продвинутые, они в курсе: Бог есть любовь и, следовательно, молящиеся Ему обязаны испытывать к пришельцам исключительно ласку и эту, как её, терпимость. Осуждая «обрядовую веру», «уставное благочестие» и бестолковых теток, замотанных в немодные платки, они провозглашают необходимость поголовной катехизации, будто христианству можно научить на курсах.

Бабки что ж! Они на Страшном суде неграмотность свою предъявят, их ханжество означает, как давно заметил Константин Леонтьев, только лишь истовую, до мелочности, преданность внешним символам церковного культа и вовсе не содержит притворства, т. е. лицемерия; а как оправдаться прочитавшим сорок тысяч книжек, изучавшим теологию, практикующим агапы, но отнюдь не изжившим ярость и ненависть к инакомыслящим? Как выкрутятся объехавшие всех старцев и побывавшие при всех святынях с одной-единственной, смутно сознаваемой, но тщательно маскируемой установкой: и душу спасти, и креста не нести; креста, который состоит отнюдь не в пролитии крови, а всего-навсего в терпении того, что противоречит нашей пламенной любви к себе? На какие утонченные извороты и подделки мы не пускаемся, втискивая христианство в узкие, зато свои собственные рамки личного и тем уже приятного бытия!