7
7
Промыслительно Шмелёву готовилось новое страшное испытание. Он получил известие о смерти матери, да ещё заболел тягчайшей, смертельной, быть может, болезнью. Болезнь, даваемая ради укрепления в вере.
Весь 1934 год проходит под знаком той болезни. Он рассказал о ней в документальном рассказе "Милость преподобного Серафима" (1934). Страшные боли, доктора настаивают на операции. Писатель готовится к неизбежному. Но — совершилось чудо. Те самые (не новые, а те самые) рентгеновские снимки, на которых ясно читалась необходимость вмешательства хирургии, вдруг изменились и врачи не смогли ничего на них обнаружить: это были снимки здорового организма. Симптомы болезни исчезли. Болей не было.
Причислен ли этот случай к чудесам, совершённым преподобным Серафимом Саровским? А случай несомненный. Шмелёв горячо молился Преподобному: "Ты, Святой, Преподобный Серафим… мо-жешь!.. верую, что Ты можешь!.." Ночью, во сне, ему увиделись те снимки рентгеновские, на которых вдруг ясно проступили поверх всего буквы: "Св. Серафим". Русские буквы и именно с сокращением "Св.".
"Я почувствовал, что Он, Святой, здесь, с нами… Это я так ясно почувствовал, будто Он был, действительно, тут. Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отошедших… Я как бы уже знал, что теперь, что бы ни случилось, всё будет хорошо, всё будет так, как нужно. И вот, неопределимое чувство как бы спокойной уверенности поселилось во мне: Он со мной, я под Его покровом, в Его опеке, и мне ничего не страшно. Такое чувство, как будто я знаю, что обо мне печётся Могущественный, для Которого нет знаемых нами земных законов жизни: всё может теперь быть! Всё… — до чудесного. Во мне укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь чуемый, но — существующий подлинно. Необыкновенное это чувство — радостности! — для маловеров! С ним, с иным миром неразрывны святые, праведники, подвижники: он им даёт блаженное состояние души, радостность. А Преподобный Серафим… да он же — сама радость. И отсвет радости этой, только отсвет, — радостно осиял меня. Не скажу, чтобы это чувство радости проявлялось во мне открыто. Нет, оно было во мне, внутри меня, в душе моей, как мимолётное чувство, которое вот-вот исчезнет. Оно было в мне, как вспоминаемое радостное что-то, но что — определить я не мог сознанием: так, радостное, укрывающее от меня чёрный провал — моё отчаяние, которое меня давило. Теперь отчаяние ослабело, забывалось".
…Мне ничего не страшно… Это как постоянное состояние начинает пребывать в нём. Ничего не страшно — потому что: везде Христос. И Его святые… И они — с ним. И с ним — Чудотворец.
Вот зримое несомненное действие Промысла. Уже не в художественном осмыслении — в вымысле можно и усомниться, — а в обыденной реальности.
Когда мы говорим о том, что Шмелёв был постоянно направляем промыслительной волею, мы не должны понимать это как исключительность его судьбы: каждого человека ведёт по жизни та воля. Особенность Шмелёва в ином. Он осознавал действие Промысла и принимал его. Оттого промыслительное воздействие особенно отчётливо обнаруживает себя в бытии Шмелёва.
В 1934 году Шмелёв вновь берётся за "Лето Господне", одно из величайших созданий русской литературы. Подобного в маловерии не создать. И ему была дана возможность получить укрепление. Перед человеком был выбор: довериться докторам или вере, молитве. Нет, он не отказался от помощи врачей, но она не понадобилась. Вера победила всё.
И он вновь начал вспоминать, как когда-то учил его, наставлял в вере добрый старый Горкин. Уже ведь создана была первая часть, уже написалось «Богомолье» (1930–1931) — повествование о паломничестве в детстве к Троице-Сергию с тем же Горкиным и с отцом. Продолжая работу над "Летом Господним", писатель несколько сюжетов, с книгою сопряжённых, давал отдельными рассказами: "Мартын и Кинга" (1934), "Небывалый обед" (1934), «Лампадочка» (1936), «Страх» (1937)… Теперь они составили неразделимое единство.
В «Богомолье» он пишет о приобщении к великим святыням, о благословении старца Варнавы, о том, что как ни забывается, а вернётся в свой черёд и спасёт. Он сам так и признавал: работа над «Богомольем» удержала его в жизни. Не просто работа, конечно, а духовное переживание того паломничества. Переживание того чувства, когда он впервые познал своё соборное единство с крещеным народом, идущим к Преподобному.
В «Богомолье», как и вообще у Шмелёва, много земного, бытового, обыденного. Но не следует заблуждаться, что это и есть предмет изображения. Тема «Богомолья» — над-земная, над-временная. Богомолье — есть путь. Путь человека к Богу. Путь России — к Истине. "Аз есмь путь…" (Ин.14,6). Богомолье — путь Христов.
Ильин писал: "Сила живой любви к России открыла Шмелёву то, что он здесь утверждает и показывает, что русской душе присуща жажда праведности и что исторические пути и судьбы России осмысляются воистину только через идею "богомолья"…"
Русского человека, утверждал Ильин, вела по дорогам богомолья жажда праведности. А это есть отражение жажды Бога.
В «Богомолье» Шмелёв освежил в себе то, что вело его когда-то в детские годы к преподобному Сергию и к старцу Варнаве. Жажда Бога становится определяющим творчество Шмелёва состоянием, которое уже нераздельно и неотступно владеет им при создании "Лета Господня".
"Вот дар большого русского художника… — писал об этой книге Ильин. — Книга, которая никогда не забудется в истории русской словесности и в истории самой России… Грань и событие в движении русского национального самосознания… Сразу — художественный и религиозный акт".
"И возвратился Иисус в силе духа в Галилею; и разнеслась молва о Нем по всей окрестной стране. Он учил в синагогах их и от всех был прославляем. И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашёл место, где было написано:
Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное" (Лк. 4,14–19).
На эти слова, как раскрывающие смысл всего произведения, указал сам автор названием "Лето Господне".
В обобщённом комментарии к данному евангельскому тексту читаем: "Евангелист, говоря, что Христос как только раскрыл книгу, так тотчас нашёл нужный Ему отдел, очевидно этим хочет отметить, что книга Исаии раскрылась не случайно на известном листе, а что здесь дело Божественного Промысла…Конечно, под этим «летом» разумеется Мессианское время спасения для народа Израильского и для всего человечества".
Книга Шмелёва тоже есть книга о Промыслительной Божией помощи человеку в деле его спасения. О пребывании в мире Христа ради спасения человека. И не случайно начинается "Лето Господне" с Чистого Понедельника, с Великого Поста, с сугубого очищения души через духовное переживание сорокадневного поста Самого Спасителя перед началом Его проповеднического земного служения, через переживание скорбей Страстной Седмицы, Крестной Жертвы…
В лете Господнем укрепляется вера человека, питающая дух его. И лето Господне — в Церкви. Шмелёв показывает жизнь человека не в смене времён года, а в церковном богослужебном круге. Человек идёт по времени, отмеченному событиями церковной жизни. Недаром и главы "Лета Господня" называются: "Великий пост", «Ефимоны», "Благовещенье", «Пасха», "Троицын день".
И всё проходит человек: «Праздники», "Радости", «Скорби» — так обозначены основные части "Лета Господня".
Жизнь человека совершается как великая мистерия. Но в том своеобразная неповторимость Шмелёва, что он ("бытовик") прослеживает эту мистерию вроде бы в обыденном, в повседневно-привычном. И всё произведение воспринимается — при духовной нечуткости — как воспоминание о быте давно ушедшего времени. Да и кто умеет так живописать быт — как Шмелёв?
Однако "Лето Господне" — повествование о вхождении в душу человека истин Православия.
"Горкин так наставлял меня:
— Православная наша вера, ру-сская… она, милок, самая хорошая, весёлая! и слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.
И это сущая правда".
Шмелёв писал о книге "Лето Господне": "В ней я показываю лицо Святой Руси, которую я ношу в своём сердце… Россию, которая заглянула в мою детскую душу".
Каждое событие, едва ли не каждое мгновение несёт проникновенные истины, раскрывающие "скрытый смысл" совершающегося.
Шмелёв показывает, как впервые в душу человека проникает сознание страшной тайны — бытия Божия. И тайна приоткрывается, насколько доступно то сознанию мальчика: истина о великой благости Божией. Бог добр и всеблаг — вот что входит в душу детскую ненарочито, с ласкою. У ребёнка живёт в душе ощущение и сознавание личного общения с Богом, с миром святости. Он воспринимает все события церковной жизни как реальное взаимодействие человека и тех, кто приходит на землю из той жизни. Ребёнок ощущает личное присутствие Бога во всяком событии.
Осознание праздников входит в душу живым сильным чувством, соединяясь с приметами привычной жизни, со знанием обыденности, — и возносит всё до Горнего. Важнейшее — Христос везде. И все — едино. И Бог — надо всеми.
"Всё и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном. И Бог на небе, за звёздами, с лаской глядел на всех…"
Можно сказать: соборное сознание. А можно — так, как Шмелёв.
Шмелёв избрал тему труднейшую. В ней легко сбиться в слащавость, экзальтацию, легко сфальшивить, погрешить против чистоты религиозного чувства. Но он избирает для себя в главные действующие лица книги — ребёнка с незамутнённым воззрением на мир.
"…Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие " (Мк. 10,14).
Ильин писал: "Православие всегда искало раскрыть сердце человека навстречу Христу и ввести веяние Святого Духа во все уголки душевной и бытовой жизни: пробудить в людях голод по священному; озарить жизнь незримо присутствующею благодатью; научить человека любить Бога и в больших, и в малых делах. И вот с тех пор, как существует русская литература, впервые художник показал эту чудесную встречу мироосвящающего Православия с разверстой и отзывчиво-нежной детской душой. Впервые создана лирическая поэма об этой встрече, состоявшейся не в догмате, не в таинстве, и не в богослужении, а в быту. Ибо быт насквозь пронизан токами православного созерцания; и младенческое сердце, не постигающее учения, не разумеющее церковного ритуала, пропитывается излучениями православной веры, наслаждается восприятием священного в жизни; и потом, повернувшись к людям и к природе, радостно видит, как навстречу ему всё радостно лучится лучами скрытой божественности. А мы, читатели, видим, как лирическая поэма об этой чудной встрече разрастается, захватывает весь быт взрослого народа и превращается в эпическую поэму о России и об основах её духовного бытия… Так Шмелёв показывает нам русскую православную душу в момент её пробуждения к Богу, в период её первого младенческого восприятия Божества; он показывает нам православную Русь — из сердечной глубины верующего ребёнка".
"Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят".
И как прекрасен старый плотник Горкин, наставляющий мальчика на пути веры. Нет образа равного во всей мировой литературе.
"Блаженны чистые сердцем…"
И как глубоко по-православному видит он себя великим грешником…
Грехи… Вот и ребёнок не смог удержаться от соблазна: "съел ветчинки", когда не положено ещё. Но как остро чувство вины в нём! Особенно невыносимо оказывается, когда слышит от Горкина похвалу, ему, грешному, тайно от всех грешному: "Сказать, сказать! Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу дышать… И я сквозь слёзы, тычась в коленки Горкину, говорю:
— Горкин… я… я… я съел ветчинки…
Он садится на корточки, смотрит в мои глаза, смахивает слезинки шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково…
— Сказал, покаялся… и простит Господь. Со слёзкой покаялся… и нет на тебе греха.
Он целует мне мокрый глаз. Мне легко".
Как прекрасен этот Горкин… Давно затерялась его могила — где-то на кладбище Донского монастыря, но будет жива память о нём, пока стоит русская литература.
В "Лете Господнем" не соблюдена строгая хронология годового круга: Великий Пост — Пасха — Троица — Яблочный Спас — Рождество — Крещение… а потом — Петровки — Покров — Михайлов день — опять Рождество — Вербное Воскресенье — Святая… Взаимопроникновение, взаимоналожение двух как будто не совпадающих во времени круговых движений. Но не прояснено: одни и те же дни описаны в разных частях, или же различные. Рождество первой и Рождество второй частей — одно ли, или разные? Бессмысленный вопрос: Рождество всегда одно, единое, к какому бы году ни относилось. И «лето» — не один год, а время спасения.
Герой книги живёт как бы вне конкретного времени (оно лишь некоторыми приметами намекает о себе, но не определяет жизни), всё опирается лишь на время церковное, текущее по каким-то особым, неземным законам. Внутренний смысл хронологии "Лета Господня" ещё предстоит разгадать. Движение совершается от радостей к скорбям. От вступления в сознательный, отроческий возраст — к смерти. К смерти ещё не собственной физической, но к переживанию смерти — в прощании с умирающим отцом.
В "Лете Господнем" раскрывается подлинно христианская кончина: через церковное приуготовление к смерти в таинствах — к отхождению из мира. Только и можно сказать о том: христианская кончина. Никаким словам иным это неподвластно — только художественной образной системе, к которой прибегнул Шмелёв, может приоткрыть завесу тайны. Поэтому не станем отягощать себя лишними словами. Просто проживём последнюю часть книги в себе и соединим сознание с этим понятием — христианская кончина.
Она и горе, и радость. Недаром в самый момент смерти отца мальчик погружается в некое райское радостное видение (и неземное, и обыденно-привычное одновременно), в котором он встречается со здоровым и радостным же отцом.
И горе, и радость. Скорбь расставания и радость ожидания новой встречи — там.
Наверное, не было сомнений у Шмелёва, как завершить повествование. Одним зовом человека ко Всевышнему:
"Слышу -
…Свя-ты-ый… Без-сме-э-эртный…
Поми-и-луй…
на____________________а-ас…»
Так завершается лето Господне. Завершается невидимым вхождением в душу Горней правды.
Шмелёв сумел одолеть ту опасность, на которую указал Ильин, осмысляя творчество Ремизова, но распространяя своё опасение и на всё русское искусство: возникнет убедительное воплощение тьмы и страха, и не создастся убедительного воплощения света, любви и победы… Шмелёв создал "Лето Господне".
Можно сказать так: кто хочет познать, сам дух Православия, пусть читает "Лето Господне". Но — духовным зрением.