Глава вторая ОСТРОВ БЕРЕЗАНЬ

Глава вторая

ОСТРОВ БЕРЕЗАНЬ

С приближением к острову Березаню, лежащему при впадении Днепра в Днепровское лукоморье, Оскольдова и Дирова ватага снова уменьшается – один за другим ее покидают корабли уличей, чье племя обитает по нижнему Бугу и высокому северному берегу лукоморья.

Вблизи Березаня последние уличи застывают с поднятыми веслами в прощальном приветствии и гребут к родному берегу. Остальные суда причаливают к острову. Люди сходят с кораблей, разуваются, с удовольствием ступают босыми ногами по нагретым камням. Княжьи отроки, как обычно, ставят большой шатер для князей Оскольда и Дира.

Остров каменист и необитаем. В стороне от берега на взлобке стоит черный от времени и жертвенной крови идол. Это Волос, бог скота и плодородия, удачи и богатства, покровитель песнотворцев. Позади Волоса в землю врыто несколько шестов, на некоторых из них белеют бычьи и бараньи черепа.

Шульга говорит, что люди всех племен, даже принявшие христианство купцы, приносят Волосу жертвы на этом острове – и перед тем, как выйти в морс, и после благополучного завершения морского плавания. По словам Шульги, некоторые купцы-христиане пробовали обойтись без жертвы Волосу – им ведь вера запрещает приносить жертвы идолам, – но ничего из этого не получалось. Либо разбойники нападут на торговый караван, либо внезапная буря разобьет суда, погубит товары, иной раз и с людьми. Убедившись, что нет пользы ссориться с Волосом, купцы уж больше не рискуют.

Ватага, утомленная долгим морским переходом, лениво разбредается по берегу. Вдруг, словно порыв ветра, проносится молва: князья Оскольд и Дир отказываются приносить положенную жертву Волосу – они, мол, уверовали в Христа и Волос для них больше не бог! Эта весть – гром с ясного неба. Ведь жертва Волосу на Березане, как и жертва Перуну в Киеве, – прямая обязанность князей, князья – не только вожди дружин, но одновременно и первые жрецы!

Многим трудно вместить такую новость, хотя каждый помнит, конечно, что князья Оскольд и Дир, а с ними и некоторые дружинники, прошли оглашение в главном христианском храме Царьграда, оглашение же – первая ступень к Крещению, и, само собой, князья уже не могут оставаться такими, как прежде.

Находятся мудрецы, уж без этого не обходится, которые и раньше замечали, что с князьями неладно: как видно, они давно уже надумали сменить веру – недаром последние два года в стране неурожай. И то ли еще будет!

Но, так или иначе, люди приплыли на Березань живы и невредимы и должны возблагодарить за это заботливого Волоса, а попутно заручиться его поддержкой на будущее. Как поступают в таких случаях люди, оказавшиеся без князя, известно – складываются сами на общую жертву.

Один из ильменьских словен, старый воин с пышной бородой, обходит ватагу со шлемом в руках. Кукша помнит, что его зовут Туча, он старшина словеньской дружины. Каждый бросает в шлем, сколько может – иной несколько оболов, а иной и милиарисий. За тех, у кого нет ничего, бросают другие.

Пышнобородый воин подходит к Диру. Дир вопросительно глядит на Оскольда, но тот никак не отзывается на его взгляд, он стоит недвижно и безмолвно, как идол Волоса. Не дождавшись никакого ответа, Дир бросает в шлем несколько милиарисиев. Кукше, однако, померещилось, будто Оскольд в это мгновенье скосил глаза в его, Кукшину, сторону.

Пышнобородый со шлемом в руках задерживается возле Оскольда. Старый словен мешкает, словно испытывает князя. Оскольд опять взглядывает на Кукшу. У Кукши есть несколько оболов, но, когда пышнобородый подходит к нему, Кукша преодолевает естественное желание дать просящему, он отрицательно качает головой и ничего не бросает в шлем.

Обойдя всех, пышнобородый Туча с несколькими воинами прыгает в судно, прочие сталкивают его с отмели, и судно наискосок плывет к северному берегу Луки.

Отроки[102] князей Оскольда и Дира готовят вечерю[103], помощь им не нужна, Кукша находит Шульгу, и они отправляются побродить по острову. К ним присоединяются Страшко и Некрас. Простым словеньским воинам неведомо, конечно, что греки с незапамятных времен зовут его Борисфен по имени реки, в устье которой он лежит, – ведь греки Днепр называют Борисфеном, а Днепровское лукоморье – Борисфеновым лиманом. В северо-восточной части острова, куда идут путники, много веков тому назад было шумное греческое селение, которое просуществовало более тысячи лет и тоже звалось Борисфен.

Перед ними развалины каменных домов, расписные черепки, полузасыпанные песком изъеденные временем плиты с надписями. Добрый Епифаний учил Кукшу греческой грамоте и всегда радовался его успехам, однако сейчас Кукше почти ничего не удается прочесть, напрасно он сметает пучком полыни песок с древних плит. Буквы как будто знакомые, знакомы и некоторые слова, а смысл написанного остается загадкой, как он ни напрягается.

Ему и невдомек, что большинству этих надписей не менее полутора тысяч лет и греческий, которому он выучился в Царьграде, мало похож на язык того времени. К тому же у греков, разбросанных по всему свету, в каждой местности, несмотря на общий алфавит, было свое наречие.

Кукша ничего этого не знает и объясняет немоту древних плит только собственным невежеством. И если бы ему кто-нибудь попытался растолковать, что такое полторы тысячи лет, он вряд ли смог бы вообразить такой огромный кусок времени. Для него события, произошедшие с ним самим, еще находятся в какой-то последовательности, а то, что было до него, просто было, и все. Не имеет значения, о десяти годах или о тысяче лет идет речь. И нет разницы, из песни или из книги узнает он о каких-то событиях.

Некрас вдруг наклоняется и поднимает что-то с земли.

– Смотрите!

В руках у него маленькое изваяние. Это женщина, у нее позолоченные волосы и голубые глаза, складки ее одеяния напоминают стекающие струи воды. Женщина хороша собой, только руки у нее, к сожалению, отбиты. Страшко забирает у Некраса золотоволосую женщину и долго любуется ею. Подходит Кукша, за ним – Шульга. Страшко поднимает глаза на Кукшу.

– Нравится? – спрашивает он.

Кукша кивает.

Страшко протягивает ему изваяние.

– Бери! – говорит он. – Подарок!

Кукша убирает руки за спину и отрицательно мотает головой.

– Бери! – настойчиво повторяет Страшко. – Я же сказал: подарок!

Но Кукша непреклонен.

– Почему? – удивленно спрашивает Страшко.

Однако у Кукши нет желания объяснять, почему. Не надо, и все.

Путники возвращаются на стоянку, к вытащенным на берег однодеревкам. Страшко открывает свою скрыню[104], бережно завертывает находку в тряпицу и прячет ее.

– Теперь никто не скажет, – весело скалится Шульга, – что Страшко не везет из Царьграда золота! Волосы-то у бабы золотые!

Кукше нравится веселая беззаботность Шульги, ему приятно, что Шульга не сожалеет об утрате добра, награбленного по дороге к Царьграду, которое пришлось вернуть грекам, когда Оскольд и Дир после той страшной бури обрели новую веру. Кукша и сам ни разу не пожалел ни о богатстве, оставленном на норвежском корабле в Луне, ни о ларчике, выброшенном в море по совету Андрея Блаженного. «Мы с ним как братья!» – растроганно думает Кукша.

Еда у княжеских отроков почти готова, Кукше хочется есть, он радуется предстоящему ужину, ноздри его ловят запахи съестного. Однако Шульга, который прежде на стоянках преспокойно пил и ел с ним и с князьями, оставляет его и решительно направляется к берегу, к тем, кто намерен принести жертву Волосу. «Ах да, Шульга ведь язычник!» – вспоминает Кукша.

На скатерти, расстеленной прямо на земле, появляются белые лепешки и узкогорлые корчаги с вином, вяленое мясо и копченая рыба, сушеный виноград и финики. Рядом пылает костер из сухого плавника, собранного на берегу. На вертелах жарятся подстреленные гуси, на угольях вспыхивают капли гусиного жира.

В царском дворце перед трапезой старший из гвардейцев читал молитву. Язычников, служивших в царской гвардии, никто не принуждал принимать христианскую веру, и они, в том числе и Страшко с Некрасом, обедали отдельно. Молитва читалась по-гречески, Кукша так ее и запомнил. Но его добрый покровитель Епифаний, садясь за стол со своими рабами, среди которых были выходцы из стран словеньского языка, читал молитву сперва по-гречески, а потом по-словеньски, как научил его мудрый и ученый священник Константин Философ, с которым Епифаний был в дружбе.

Так и получилось, что Кукша запомнил молитву и по-гречески, и по-словеньски. Теперь это пригодилось: по просьбе Оскольда и Дира он всегда читает молитву перед едой и после нес, читает по-словеньски, потому что никто из обратившихся к Христовой вере, ни Оскольд с Диром, ни их ближние дружинники, не знает по-гречески, а как звучит молитва по-варяжски, он и сам не ведает, лишь смутно подозревает, что по-варяжски она еще никак не звучит. За неимением иконы, Кукша обращает лицо к востоку, крестится, кланяется и произносит:

– Христе Боже, благослови ястие и питие рабом твоим, яко свят еси всегда, ныне и присно и во веки веков, аминь[105]!

Все, как эхо, откликаются:

– Аминь!

И вслед за Кукшей усаживаются на землю.

Когда голоден, особенно приятно отхлебнуть из чаши с вином! Вино ударяет в голову и душа преисполняется надежд. И кажется, будто на свете нет ничего невозможного и что люди добрее, чем хотят казаться. Зачем среди них постоянно вспыхивают распри, разве нельзя всем жить в любви, как заповедал Христос? Ну чем было бы худо, если бы все сидели сейчас за общей трапезой, были веселы и любили друг друга?

Однако, несмотря на приятный хмель, Кукша чувствует, что в воздухе витает тягостное отчуждение и неизвестно, чем нынешний вечер кончится… Воины-язычники не садятся есть – ждут, когда привезут жертвенного быка. Как их должны сейчас раздражать запахи еды, особенно запах жареной гусятины!

Меж тем они собирают на береговой полосе сучья, разрубают большие лесины и таскают дрова повыше, к подножию Волоса. Пожилой рус по имени Свербей, с черной как смоль, но уже седеющей чупрыной на бритой голове и длинными черными усами, отдирает от полена куски бересты и укладывает их в пещерку, нарочно сделанную внизу, под дровами, так, чтобы пламя побыстрее охватило весь огромный костер.

Молодой рус, которого Свербей называет Стрепет, приносит с корабля окованную железом скрыню, достает из нее дубовый чурбак и обструганную дубовую палочку с обугленным концом. Свербей подаст товарищу тонкую берестяную шкурку, а сам вставляет палочку в черное обгорелое отверстие в чурбаке и начинает быстро-быстро вращать ее между ладонями, что-то приговаривая при этом. Обычно огонь добывают, не мудрствуя, с помощью кресала[106] и кремня, но тут нужен огонь священный, который зовется «живым», а его можно только вытереть из дерева.

Княжеская вечеря завершается, Кукша встает и все встают вслед за ним, он снова, обратившись к востоку, крестится, кланяется и читает молитву благодарения за трапезу:

– Благословен Бог, милующий и питающий нас от Своих богатых даров. Своею благодатию и человеколюбием, всегда, ныне и присно, и во веки веков, аминь!

И несколько голосов, словно эхо, вторят ему:

– Аминь!

Подкрадываются синие прозрачные сумерки. Черноусый Свербей буравит палочкой чурбак. Вскоре там, где трется дерево о дерево, вспыхивает маленький язычок пламени. Стрепет протягивает Свербею легкую берестяную шкурку, тот зажигает ее и кладет в пещерку под костром. Приготовленная там береста быстро занимается, пламя сквозь хворост и поленья устремляется вверх и взлетает высоко над костром. Костер громко трещит и посылает в небо множество искр. Сумерки разом сгущаются. «В плавнике попалась ель», – отмечает Кукша, глядя на снопы искр. Ему что-то еще помнится из далекой и желанной прошлой жизни.

Пора уже убрать остатки вечери и устраиваться на ночлег, но князья Оскольд и Дир не трогаются с места, словно чего-то ждут. Недвижны и дружинники. В воздухе растворена тревога, и кажется, будто сумерки сгустились не от яркого пламени, а от этой тревоги.

Вдруг со стороны воды отчетливо доносится яростное мычание, ему вторит блеянье. Звуки приближаются и, немного погодя, на берег выскакивает судно. Несколько мужей выводят из него могучего быка рыжей масти, опутанного веревками, с тяжелым железным кольцом в носу. Глядя на быка, Кукша вспоминает Свана. Время от времени бык задирает голову и надрывно, протяжно мычит. В этом мычании Кукше явственно слышится обреченность, словно бык знает свою участь.

Справа и слева от быка идут люди, держась за концы веревок. Его ведут к подножию Волоса. Сейчас рыжего исполина заколют и благодарно обрызгают его горячей кровью того, кто дарует удачу, богатство и умение слагать песни. В пляшущем свете костра идол не кажется таким уж мертвеннонеподвижным…

Князь Оскольд, душу которого распятый Бог обратил к истине, считает своим долгом выказать ревность к греческой вере. Он становится на пути людей, ведущих быка, и громко заявляет, что не допустит богопротивного жертвоприношения, ибо Волос не бог, а бес, враг истинного Бога.

Люди останавливаются в замешательстве. Никогда еще ничего подобного не случалось, и никто не знает, как быть дальше. Наконец пышнобородый Туча, старшина словеньской дружины, стряхивает с себя оцепенение, выходит из толпы и говорит:

– Князь, мы ждали, что ты по обычаю принесешь за всех нас благодарственную жертву Волосу. Но еще в Царьграде мы поняли, что ты уже не тот, что прежде. Так и оказалось, и мы смирились. Может, ты и прав, может, твоя новая вера лучше, чем наша старая, а все же не мешай нам поклониться нашему старому богу, как мы не мешаем тебе поклоняться твоему новому.

У Оскольда от гнева раздуваются ноздри. Однако гнев не застит ему разум кровавым туманом. Нет, не застит. Кукша ясно видит, что Оскольд на мгновенье скашивает глаза в его сторону, как во время сбора денег на жертву, словно спрашивает: правильно ли я себя веду? Но у Кукши нет времени задуматься, что означает этот странный взгляд и можно ли давать хоть каплю веры мелькнувшей догадке. Все происходит слишком быстро. Оскольд меж тем кидает в лицо словенам, полянам и прочим:

– Ваш Волос даже не бес, а простая деревяшка!

С этими словами, снова скосив глаза на Кукшу, он хватает секиру, прыгает к Волосу и со всего размаха ударяет по подножию идола. Однако дуб, из которого вырублен идол, закаменел от времени и жертвенной крови и княжеская секира со звоном отскакивает от него, только выкрошив небольшой кусок дерева и оставив на теле Волоса светлый рубец.

Вздох ужаса и гнева проходит по толпе язычников, словене все, как один, берутся за топоры и обнажают мечи. Остальные, правда, не столь дружны и поспешны в выражении своего негодования. Оскольд поворачивает лицо к словенам и, обеими руками сжимая рукоять секиры, ждет нападения. Дир обнажает меч. Изготавливаются к бою и Оскольдовы варяги, кое-кого из них Кукша помнит по зимовке у Хальвдана Черного и тому давнему походу. Они, как обычно, готовы сразиться со всем светом. Но поляне, русы, северяне и прочие не выказывают особенного желания биться за князя, и Оскольд возмущенно кричит им:

– А вы что смотрите? Разве не видите, что вашего князя собираются убить?

Тогда старший из полян, с седой чупрыной на бритой голове и седыми усами, заложенными за уши, выступает вперед и громко произносит одно слово:

– Вече[107]!

– Вече! – весело вторит ему из толпы Страшко.

– Вече! – подхватывает множество голосов.

Толпа отзывается одобрительным гулом, и седоусый говорит, обращаясь к Оскольду:

– Вы с Диром, князь, избавили нас от хазарской дани, и мы, киевляне, благодарны вам за это, выбрали вас князьями и с той поры служим вам честно – куда вы, туда и мы, как нитка за иголкой. Иные из нас даже обратились к новой вере вслед за тобой и Диром. Что за беда, однако, если они принесут обещанную жертву Волосу? Разве не надо выполнять обещанное?

– Надо! – откликается толпа.

– И не было уговору притеснять тех, кто останется в прежней вере. Каждый волен сам выбирать себе богов. Верно ли я говорю, князь?

Нестройный гул голосов подтверждает правоту говорящего, хотя обращается он к князю. Оскольд нехотя кивает.

– Не будет впредь у нас ладу ни в чем – ни в войне, ни в мире, коли будем грызть друг друга из-за веры. Вы с Диром прежде поклонялись варяжским богам. Потом нашим. Половина же твоих варягов и ныне верует в громовержца Тора. А иные поклоняются Перуну, как и киевские мужи. Ильменьские больше чтут Волоса. У чудинов свои боги. Если мы начнем мечом да секирой обращать друг друга в свою веру, много крови напрасной прольется на радость хазарам. Верно ли я говорю?

Громкие выкрики снова подтверждают согласие с его словами.

– А мы, князь, – продолжает седоусый, – готовы и впредь служить вам с Диром честно, если вы не будете мутить нас друг против друга. А не согласны – ищите себе других мужей! Верно ли я говорю?

– Верно! Верно! – проносится по толпе гул голосов.

Оскольд бросает секиру, Дир прячет меч в ножны, их примеру следуют остальные. Кукша замечает, что и у него в руке обнаженный меч. Его это удивляет, он даже не помнит, как извлек его из ножен. С облегчением он возвращает меч на место. Мир восстановлен.

«Чудной этот Оскольд, – думает Кукша, – его не поймешь. Неужто он испугался смерти и потому уступил язычникам? Не верится – Оскольд один из самых храбрых мужей, какие только рождались на свет. Может быть, поверил в правоту седоусого? Вряд ли. Никогда он не поверит ни в чью правоту, кроме собственной!»

Быка ведут к подножию Волоса и останавливают неподалеку от священного огня. Черноусый Свербей падает на колени перед идолом и молитвенно простирает к нему руки.

– Господин наш Волос! – выкрикивает он. – Благодарим тебя, что сохранил нас в далеком и опасном походе!

И кланяется, ударяя лбом о землю.

– Повелитель наш Волос! – продолжает он, опять воздев руки. – Не оставь своей заботой и тех, что не воротились из похода, и помоги им без хлопот достичь обиталища блаженных!

Свербей снова кланяется и надолго застывает, коснувшись лбом земли. Может быть, он мысленно говорит Волосу то, чего другим не следует знать? Но вот он встает и подходит к быку, в правой руке у него длинный узкий нож, левой он ласково гладит быка по могучей шее, по хребту, что-то нащупывает и вдруг тычком всаживает нож в то место, которого только что касались его пальцы. Пораженный в становую жилу[108], бык еще мгновенье стоит неподвижно и безгласно, потом у него никнет голова, подламываются передние ноги, словно по примеру Свербея, он становится на колени перед идолом Волоса… Наконец бык с шумом валится набок. Поспешно, пока не свернулась кровь, ему взрезают горло и подставляют широкую деревянную чашу. Когда в чашу набирается достаточно крови, подставляют другую, а из первой плещут на Волоса, стараясь доплеснуть до головы.

Вокруг идола загораются новые костры, зажженные от первого. Быка свежуют и разделывают, ногу со стегном[109] и голову сразу несут Волосу: ногу кладут к подножию, а голову надевают на один из шестов. Та же участь постигает и баранов. С шестов падают никчемные голые черепа, на их место водружаются головы, которые только что недоуменно блеяли, а сейчас истекают горячей кровью. Известно, что любимое кушанье Волоса – свежий теплый мозг.

Над огнем на вертелах поворачивается мясо, ночь наполняется сладостным духом жареной говядины и баранины, уютным шипением жира на угольях. Появляются мехи с вином и брагой: мужи, что плавали в селенье к уличам, озаботились не только жертвенными животными – ведь настоящего пира не может быть без круговой чаши.

Кукша с ужасом глядит на пирующих: все они – и поляне, и русы, и чудь, и словене – вливают в свои глотки столько хмельного, словно задались целью погубить себя. Особенно охотно пьют брагу – она крепче здешнего вина. Время от времени кто-нибудь из пирующих обернется, сверкнув веселым глазом, и позовет Кукшу в круг и даже протянет ему круговую чашу. Но Кукша хорошо помнит пир в Ладоге, после которого его выхаживал заботливый Тюр. К тому же он христианин и полагает, что ему не следует участвовать в жертвенном пире.

Он еще так мало знает, но, может, Господь, увидев его усердие, откроет ему великий смысл Своего учения? А смысл велик и прекрасен, Кукша чувствует это, только еще не все понимает. Вот Андрей Блаженный, наверно, уже до самых глубин постиг этот сокровенный смысл. Недаром умный и ученый Епифаний так почитает Андрея и называет своим учителем. Нет сомнения, Андрей Блаженный – особенный человек, из тех, про кого после смерти пишут жития святых.

Ему же, Кукше, даже не у кого спросить, почему язычник Шульга мил его сердцу, а обратившийся ко Христу Оскольд – не очень… Ведь от Оскольда Кукша видел только добро! Непостижимая вещь – любовь… Кукша помнит, что Андрей Блаженный любил его еще тогда, когда Кукша был язычником и собирался убить своего спасителя.

Ах, быть бы ему, Кукше, мудрым, как Епифаний! Или был бы здесь сам Епифаний, чтобы было у кого спрашивать, если чего не понимаешь… Но в одном Кукша успел убедиться без посторонней помощи: едва он принял Святое Крещение, как милосердный распятый Бог услышал его страстную мечту воротиться на родину, и вот он уже на пути к ней.

Кукша направляется к кораблю, чтобы взять свой плащ, в котором ему не раз доводилось стоять на посту в открытых переходах царского дворца. Проходя мимо пирующих, он среди беспорядочного гомона различает несколько слов, которые невольно настораживают его. Кто-то говорит:

– Помяни мое слово, князь Оскольд нам этого не простит!

– Да уж! Не таков человек, – звучит в ответ.

Кукша узнает голоса Страшка и Некраса и ускоряет шаг, чтобы не услышать чего-нибудь лишнего.

От лукоморья веет влажной прохладой и запахом рыбы. Взяв из укладки плащ, Кукша поднимается в гору, стараясь не приближаться к пирующим. Выбрав ровное местечко без камней, он ложится на один край плаща и прикрывается другим, как когда-то Андрей Блаженный в Царьградском портике.

Быстро уснуть ему не удается. Сначала он думает об Андрее Блаженном, потом о разговоре Страшка с Некрасом, и мысли его сами собой перескакивают на Оскольда. Почему Оскольд в минуту смертельной опасности так странно дважды в глянул на него? Поистине удивительный и загадочный человек Оскольд! Кукша помнит: Оскольд из тех викингов, что не веруют ни в Тора, ни в Одина, а только в собственную храбрость и хитрость. И в судьбу, разумеется: все храбрые веруют в судьбу, – может, храбрость и есть вера в судьбу… Но верует ли Оскольд в Распятого, ради Которого рисковал сегодня жизнью?

С этой мыслью Кукша засыпает.