Глава двадцать первая МИРНЫЙ ПОХОД В КОРСУНЬ

Глава двадцать первая

МИРНЫЙ ПОХОД В КОРСУНЬ

Лед прошел, и дружина под водительством князя Дира на сорока кораблях отправляется в Корсунь – встречать вероучителей. Каждому понятно: чтобы привезти двоих или троих греков, вовсе не нужно столько кораблей и воинов, даже на случай нападения в пути шайки степных бродяг. Множество кораблей и воинов – это способ выказать уважение присланным вероучителям и, конечно, тем, кто их послал.

Отплывающих, помимо прочих, провожают князь Оскольд и княгиня Потвора. Юные дружинники Кукша и Шульга впервые после прошлогодней тризны надолго расстаются с Вадой. За это время ей случалось иногда вдруг пропадать, но не больше, чем на два или три дня. Объявившись, она говорила, что искала нужные травы, которые здесь не растут, а ночевала в окрестных селах. В остальное время они виделись каждый день. Теперь же они и сами не знают толком, скоро ли вернутся.

Прощаясь с друзьями, Вада говорит:

– Когда вы привезете греческих жрецов, она непременно захочет креститься… Вот увидите!

Оба понимают, о ком она говорит. Ни от того, ни от другого не укрылось, что Ваду снедает беспокойство… В чем его причина? Не в том же, что Потвора может захотеть стать христианкой?.. Значит, Вада и вправду уверена, что Красаву убила Потвора и что теперь очередь за ней, Вадой… Вадино беспокойство передается им обоим.

Корабли один за другим отплывают. Кукша украдкой глядит на княгиню Потвору: «Неужели то зимнее злодейство на совести этой ясноглазой женщины?» Переводит взгляд на Ваду, с белым платком в руке стоящую в толпе провожающих. Ему чудится в ее лице тоска и тревога. Он никогда еще не видел ее такой…

Вадины последние слова кажутся Кукше исполненными тайного значения, уже в дороге он пытается разъяснить и Шульге, и себе их смысл…

Снова и снова Кукша раздумывает над ними, ведь они, несомненно, как-то связаны с гибелью Красавы и с опасностью для самой Вады… Но у княгини такой ясный взор!

Вскоре Кукша убеждается, что не зря первый порог зовется «Не спи!» Ты уже приближаешься к нему, а вода впереди такая гладкая, такая кроткая, словно нет никакой опасности. Если бы все пловцы были поглощены своими мыслями так же, как Кукша, для них плавание могло бы закончиться на этом пороге.

Надо быть очень внимательным, особенно идя под парусом при северном или северо-западном ветре, чтобы вовремя расслышать отдаленный шум бушующей воды. Хорошо еще, что порог сам предупреждает своим шумом, а то немало пловцов погибало бы, не успевая приготовиться.

Нынче, по большой воде, с опытными корабельщиками, удается более или менее спокойно пройти порог, не вытаскивая судов на берег. Точно так же проходят Дировы корабли и другие пороги, кроме Неясыти.

На Хортице язычники, как водится, приносят жертву священному дубу за благополучное прохождение порогов. Немногие христиане, которые есть среди дружинников, не спорят – кто знает, так оно, может быть, и надежнее.

Но вот река кончается и корабельщики выгребают по Днепровскому лукоморью вдоль той самой косы, которой Кукша в свое время не разглядел, а, выйдя в море, плывут вдоль нее же в обратном направлении. Ветер северо-западный, подгоняет любо-дорого!

Однако такая благодать не вечна – корабли достигают северных берегов Тавриды и круто меняют направление в соответствии с расположением берегов. Теперь паруса едва хватают полветра. Корабельщики, как всегда, привязаны к берегу, и от этого дорога сильно удлиняется. Кто-то мечтательно говорит:

– А греки даже ночью могут удаляться от берега – они по звездам путь находят. От Предморья до Корсуня напрямую ходят.

Ночуют пловцы под открытым небом, прямо на песке, нагревшемся за день. Суда они вытаскивают настолько, чтобы их не унес прибой, и, в то же время, чтобы их можно было быстро столкнуть в море в случае опасности. А опасность, говорят, есть. Если верить молве, на Тавриде до сих пор живут тавры[176], давшие имя этому краю, они хватают несчастных путников, потерпевших кораблекрушение, и всех вообще чужаков, какие только попадают к ним в руки, чтобы принести их в жертву кровожадной Деве, которую греки называют Артемидой.

Некоторые уверяют, будто тавры говорят по-словеньски, как и сами путники. Возможно, но все же лучше с ними дела не иметь. Так думают все корабельщики, хотя их тоже кроткими овечками не назовешь. Кто-то говорит, что тавры живут не здесь, а на юго-восток отсюда. Другой замечает, что этих тавров вообще никто не видел, может, их и вовсе нет. Однако каждый думает, что осторожность не помешает. Князь Дир обходит дружину и втолковывает воинам:

– Мы плывем в Корсунь не ради того, чтобы по дороге сражаться с таврами или еще с кем-нибудь – наше дело привезти из Корсуня в Киев вероучителей. В целости и сохранности. Мы обещали царю и патриарху, что с головы посланных не упадет ни один волос. Поэтому будем до последней возможности избегать сражений. Так что пусть никто не считает себя или другого по этой причине трусом. Надеюсь, каждый понимает, сколь важное дело нам поручено, и не наломает дров из-за боязни показаться недостаточно храбрым.

Родник здесь, на берегах Тавриды, отыскать трудно, и корабельщики пьют днепровскую воду из кожаных мехов, таких же, в каких перевозят вино: бывалые пловцы не забыли запастись водой на Березане. Они говорят, что немногочисленные родники по берегам Тавриды чаще всего выходят из песка на поверхность как раз там, где морю омывает берег, и никакой пользы от них все равно нет, потому что волны прибоя мешают набрать родниковой воды.

Положив затылок на ладони, Кукша смотрит в черное небо, густо усыпанное звездами, думает о мудрых греках, плавающих по звездам, даже тревожится о них, вспоминая о ненастье, наглухо закрывающем небо.

Ветра нет, но на берег обрушивается прибой, устало ухая, словно порабощенный великан, обреченный на тяжелую однообразную работу. В промежутках между шумными вздохами прибоя слышится прерывистое свиристенье южных сверчков, точно такое же, как в Царьграде, из степи доносится мяуканье неведомых кошек, а иногда и чье-то грозное рычанье.

Но звери Кукшу не пугают, за свою недолгую жизнь он привык опасаться только людей, а сейчас вокруг него друзья и ему нечего бояться. Мало-помалу он блаженно засыпает, убаюканный мерным шумом моря и сладостным свиристеньем южных сверчков.

На рассвете корабельщики сталкивают суда в море и снова пускаются в путь. В тот же день, еще не успев утомиться за работой на веслах, они входят в луку, на другом берегу которой виден сказочно прекрасный город. Это и есть знаменитый Херсонес, или Корсунь, как его называют русы, поляне и все люди словеньского языка. Корабли один за другим долгой вереницей втягиваются в Корсуньскую луку. Кукша с Шульгой плывут на переднем корабле, вместе с князем Диром, и первыми видят город.

Располагается Корсунь на возвышении, из голубой дымки проступают разбросанные тут и там здания, кровли которых опираются на величавые каменные столбы. Здания эти – не дома, в них никто не живет. Греки издревле воздвигали такие строения: это и храмы в честь языческих богов и богинь, ныне приспособленные под христианские церкви, и общественные дворцы, в одном из которых происходили и до сих пор происходят собрания городских старейшин и вершится суд, и просто портики, хорошо знакомые Кукше по Царьграду. На площади, окруженной такими портиками, кипит невидимая и неслышная с моря торговля, а также собираются и прогуливаются горожане, завязываются знакомства между юношами и девушками, на этой же площади в случае нужды собирается их греческое вече.

Вокруг города тянутся неприступные каменные стены с заборолами и башнями – не такие высокие, как вокруг Царьграда, но достаточно мощные для обороны от любых варваров, кочевых или оседлых.

Вот уже видна широкая, мощенная светлым камнем, дорога, которая круто спускается к берегу от главных ворот города. Кукша сейчас не на веслах и может досыта любоваться красотой греческого города, который похож и непохож на Царьград.

Всякий скажет, что оба города прекрасны. Царьград, разумеется, великолепнее Корсуня, как и любого другого города мира, недаром одно из его названий – Царь городов, но Кукшиному взору вид Корсуня доставляет больше радости. И это легко объяснить. Ведь Кукша никогда не жил в Корсуне и этот город не хранит памяти о бездомном отроке, опасливо скитающемся по улицам и холодеющем от одного вида стражников…

Вдоль берега и на открытой воде на якорю теснится множество судов самого разного вида и размера. Облик некоторых из них знаком Кукше по Царьграду. Он хорошо помнит вот эти, большие, что зовутся «дрюмоны». Они не слишком высоки – гребцов на них сажают всего лишь в два яруса, – но весьма быстроходны. Паруса на мачтах дромонов не прямоугольные, как на варяжских или киевских кораблях, а косые, треугольные.

Говорят, с такими парусами можно идти против ветра, правда, очень медленно, постоянно рыская из стороны в сторону, но все же вперед, а не назад. По крайней мере, дромоны не так зависят от попутного ветра, как варяжские дракары или днепровские однодеревки.

Вдруг со стороны города начинают доноситься частые гулкие удары, с каждым мгновением их становится больше, и вот уже не только город, а и вся Корсуньская лука полнится бронзовым гудом. Похоже, Коркунь ударил во все била, какие только в нем есть. Но что может означать этот благовест?

Первое что, приходит Кукше в голову: «Не нас ли, приплывших за вероучителями, приветствует благочестивый город?» Но эта мысль недолго удерживается у него в голове, гул бронзовых бил слишком тревожен для благовеста, по звуку это скорее сполох, – так извещают жителей о надвигающейся беде, Кукша помнит, как звонили колокола в Луне, когда к ней приближались викинги.

Да, вторая догадка, кажется, ближе к истине. Человеческий муравейник, только что копошившийся на берегу, устремляется к крутой каменной дороге и вверх по ней к главным городским воротам. С киевских кораблей видны взваленные на спины или на плечи какие-то тюки и мешки: каждый тащит, что может утащить. А некоторые, обгоняя других, бегут пустые – этим, как видно, лишь бы ноги унести. И, словно подхлестывая бегущих, над городом и над лукой плывет тревожный гул.

Совершенно очевидно – и горожан, и окрестных жителей, и гостей, приплывших издалека, обуял страх. И немудрено! Достаточно взглянуть, как вслед за головным кораблем по Корсуньской луке тянется внушительная вереница кораблей, хвост которой еще не вышел из-за темнеющего против солнца мыса… Откуда знать бедным корсунянам, что эта грозная сила не представляет для них никакой опасности?

Наконец за последними беглецами затворяются городские ворота, и теперь каменная дорога пустынна, как и берег под городскими стенами.

Корабельщики отыскивают свободные места у берега и причаливают. На берегу перед ними брошенные лавки, полные товаров. Здесь великое разнообразие съестного: овощи, плоды и ягоды, сохраненные с прошлого года и поспевшие уже нынче, море всевозможной зелени, многообразная живность, прежде всего горы битой птицы, и, конечно, рыба – свежая, копченая, вяленая, сушеная, соленая и только что зажаренная… Над сковородами поднимается синий смрадный дым от догорающих рыб – перепуганным торговцам было уже не до того, чтобы снимать сковороды с огня.

Тут и там видны мехи, бочонки и корчаги с вином – этого, наверно, хватило бы, чтобы уложить вповалку Дирово войско. Торговцы бросали товары и убегали, не оглядываясь, как видно, опасаясь участи Лотовой жены.

Впрочем, товары подороже торговцы все-таки уносили в город в тюках и мешках, которые наметанным глазом видели с передних кораблей Дировы дружинники. Недаром на прилавках, где торгуют тканями, мехами и украшениями, не видно такого изобилия и разнообразия, как на прилавках, где разложено съестное. Вот первые слова, которые произнес князь Дир, ступив на Корсуньский берег:

– Если кто-нибудь протянет руку к этим товарам, пока к ним не вернулись хозяева, – и он властным движением указывает на первый попавшийся прилавок, – пусть пеняет на себя: я сам отрублю ему руку… вот этой рукой!

И он поднимает над собой сжатую в кулак правую руку.

Все невольно по очереди взглядывают на указанный прилавок – там лежат заплетенные в толстые косы вяленые дыни, – и на увесистый Диров кулак. Столь грозное высказывание дружинники слышат от князя Дира впервые и, похоже, верят ему.

– Передайте это тем, кого еще здесь нет! – добавляет Дир.

Внезапно все взоры обращаются к каменной дороге. От городских ворот по ней спускаются два человека, один могучий, как тур, в монашеском одеянии, другой – тщедушный, одетый, как простой священник. Видно, что они торопятся, вернее, торопится священник, а чернец его сопровождает, он заботливо поддерживает священника под руку, явно опасаясь, как бы тот не упал.

Вдруг они останавливаются, священник подносит руку ко рту и судорожно кланяется несколько раз подряд… До тех, кто стоит на берегу, доносится отдаленный кашель.

Но вот чернец и священник снова пускаются в путь. Городские ворота за ними затворили, и крутая каменная дорога по-прежнему пустынна, кроме этих двоих, на ней так никто больше и не появляется.

Наконец дорога преодолена, и чернец со священником направляются к князю Диру. Лицо священника кажется Кукше знакомым. Не доходя двух шагов до князя, священник снова останавливается из-за приступа кашля. Когда кашель отпускает его, он обращается прямо к Диру, как будто видит князя уже не в первый раз, на его лице смущенная улыбка:

– Не обессудь! Когда очень тороплюсь, на меня непременно нападает кашель… Ты ведь князь Дир? А мы посланные патриарха Фотия и его царственности василевса[177] Михаила. Вы переполошили весь город. Уж слишком много у вас кораблей…