Глава шестая ПЕЩЕРНАЯ ОБИТЕЛЬ

Глава шестая

ПЕЩЕРНАЯ ОБИТЕЛЬ

Где бы Кукша ни оказался, он постоянно, сам того не сознавая, ищет глазами Ваду. Она может появиться неожиданно, в любом месте усадьбы и за ее пределами, у нее нет никаких прямых обязанностей и она бродит, где хочет. Вада тоже, как видно, думает о нем – недаром она часто попадается ему на глаза…

Во что бы то ни стало Кукша должен научиться поднимать с земли шапку на скаку: его гнетет мысль, что он оказался не готов участвовать в ристаниях наравне со всеми. У него нет ни малейших сомнений, что он может овладеть любым удальством не хуже других.

Учит его старый длинноусый воин из полян. Кукша уже успел заметить, что для руса и полянина сочетание длинных висячих усов с бритым подбородком имеют то же значение, что для варяга длинные волосы и борода, – это знак свободного мужа. А прядь волос на бритой голове – свидетельство знатности. Подобные пряди нечасты.

Длинноусый полянин объясняет: чтобы глубоко нагнуться с седла, перво-наперво надо плотнее, чем для обычной езды, подтянуть подпругу, а начинать следует с езды неспешной, шагом, от раза к разу увеличивая скорость…

– Предупреди коня, – учит полянин, – о том, что ты собираешься делать: привстав на стременах, чуть подай тулово вправо… Одновременно надень поглубже стремя, чтобы оно не соскользнуло с ноги, когда будешь нагибаться к земле…

Кукша в точности исполняет все, как говорит полянин. А полянин продолжает:

– Нагнувшись, взмахом правой руки хватай шапку и, быстро вскинувшись, снова садись в седло! При нагибании не выпускай поводьев из левой руки, а только «отдай» их, чтобы конь мог свободно вытянуть шею…

На пыльной траве сидят зрители – ребятишки, которых по малолетству почти не заставляют работать, лишь иногда гоняют на прополку огородов или бахчей.

Вдруг среди ребятишек Кукша видит Ваду – Вада всегда появляется неожиданно. У Кукши от смущения сразу перестает получаться. Усатый полянин все понимает, к тому же они с Кукшей уже давно глотают здесь пыль. Он говорит Кукше:

– На сегодня, пожалуй, довольно. Ловок ты, скоро из тебя будет славный ездок!

Кукша, благодарный полянину, ласково треплет за холку коня, снимает с него седло, чепрак, потник и уздечку. Почуяв волю, конь с места пускается вскачь и уносится к табуну, который пасется на лугу возле речки Клов.

Вала приветливо улыбается, встает и подходит к Кукше. Он пропылен чуть не насквозь, от него пахнет конским и собственным потом. Запах приятен Ваде, и она жадно раздувает ноздри.

– Пойдем на Днепр! – предлагает она.

– Пойдем, только седло на конюшню снесу.

– Я с тобой.

В конюшне прохладно. Кукша вытирает ветошью пыль с седла и уздечки, смазывает их жиром, выбивает пыль из чепрака и вешает упряжь на место – в случае нужды воин не должен искать свою упряжь. Насквозь промокший потник вешает рядом.

И вот они над Днепровским обрывом. Кукша взором охватывает даль, а даль охватывает его, и ему хочется полететь.

– Догоняй! – кричит Вада и скатывается с обрыва. Кукша прыгает следом. Они с хохотом катятся по горячему песку к береговой кромке, на которую вытащены лодки. Кукша норовит катиться быстрее, чтобы догнать Ваду. Когда-то с ним было что-то похожее, и теперь он пытается вспомнить, когда и что именно… Кажется, еще немного усилий и он вспомнит, но воспоминание ускользает, так и не явившись.

Наконец они внизу. Вада садится на него верхом, и он видит над собой ее смеющиеся глаза. Вспомнил! Вот так же он катился когда-то под гору с Сигню, только гора была не песчаная, а снежная. Как давно это было! А может, ничего этого и не было?.. Сигню, Харальдова сестра…

Харальд, став конунгом, намекал, что готов породниться с ним, выдать за него Сигню… Но была ли на самом деле Сигню? Да нет, никакой Сигню, конечно, не было! Родство с конунгом? Какая чепуха! По положению он был пленник, раб… да, раб, хотя с ним и обращались, как со свободным. Так была ли Сигню? А, может, и самого Харальда не было?..

– Проснись! – повелительно говорит Вада.

Она по-прежнему сидит на нем, но уже не хохочет, а внимательно глядит ему в глаза своими удивительными глазами-виноградинами, как будто хочет подсмотреть его видения. Однако ей это, судя по всему, не удается, она отпускает его и идет к воде:

– Ты как хочешь, а я буду купаться!

На ней долгая рубаха из сурового полотна, схваченная кожаным поясом, на поясе висит гребень в чехле и нож в ножнах. На голове – золотой венчик. Вада расстегивает пояс, и он падает на песок. Она сбрасывает рубаху, и теперь на ней только венчик.

Но вот и венчик на песке. Вада разбегается и ныряет. Вынырнув через несколько шагов, она останавливается, убирает с лица волосы, закручивает и завязывает их в узел, чтобы не мешали плавать. По сравнению с загорелым лицом, шеей и кистями рук ее тело кажется белоснежным до голубизны…

Кукше тоже недолго раздеться. Он, как и Вада, ныряет с разбега. Они плавают и хохочут. Вада подныривает под него, хватает за ноги и норовит утянуть в глубину – настоящая русалка! Но он из всех сил работает руками и выныривает, а следом за ним и она оказывается на поверхности, продолжая игру и норовя снова утянуть его под воду.

Купаться можно бесконечно – вода в Днепре как парное молоко. Но Вада, отдышавшись, вдруг говорит:

– Ты, сказывают, христианин? Вон и крест на тебе. Издалека можно подумать, что это молоточек варяжского Тора. А в Киеве и кроме тебя есть христиане… Такие чудные! Совсем не похожи на тебя.

Вада выходит на берег, садится на камень, выжимает и расчесывает волосы. «Настоящая русалка, – снова думает Кукша, – не плоше наших тихвинских, что людей в воду заманивают!» Одеваясь, он украдкой поглядывает на нее. Неожиданно до него доходит, что, говоря о христианах, Вада имеет в виду не тех немногих купцов, что ради торговых дел с греками принимают крещение в Корсуне или в Царьграде, а каких-то других людей.

– Что за христиане? – спрашивает он.

– Хочешь посмотреть?

– Да!

Они идут вниз по течению береговой кромкой, потом поднимаются зеленым логом, на дне которого видно русло пересохшего ручья. Вада рассказывает:

– Живут те христиане в пещере. В любую жару ходят в глухих темных одежах, всегда с покрытыми головами…

Вада с Кукшей продираются сквозь кустарник, идут по сосновому бору, спускаются в овраг. Внезапно темнеет, пахнуло прохладой и сыростью.

– Хвала Перуну, – говорит Вада, взглянув на небо, – кажется, будет дождь!

В глубине оврага, где даже в засуху влажно, растут густые мохнатые ели с разлапистыми ветвями до самой земли, под такой елью никакой ливень не страшен. Кукша и Вада спускаются по склону и устраиваются под елью. Некоторое время они сидят молча, касаясь друг друга плечами. Кукша замирает от волнения, как на поминальном пиру, когда Вада вытерла губы о его плечо.

– Под елью хорошо, – говорит вдруг Вада, – но где-то здесь есть вход в пещеру. В Киеве много ничьих пещер.

Она встает, раздвигает ветки и осматривает склон. И верно: вскоре она показывает, что немного повыше, среди кустов, зияет отверстие. Вада и Кукша взбираются по склону и на коленях вползают в пещеру. Неизвестно когда и кем, пещера выдолблена в твердой, как камень, глине.

Ход расширяется, становится выше, можно даже идти, не пригибая голову. Под ногами валяются кости, может быть, человеческие, тесаный камень с отверстием, похожий на топор, продолговатые заостренные камешки, скорее всего наконечники для стрел.

Кукша идет в глубь пещеры, Вада за ним, однако с каждым шагом свет становится все слабее, а впереди густеет непроглядная тьма. Кукша пробует идти на ощупь, Вада отговаривает его и скоро он оставляет свои попытки.

– Надо прийти сюда со смоляным светочем, – говорит он, – и посмотреть, что там дальше.

– Не советую, – отзывается Вада, – в пещерах много разных ходов, никто не знает, куда они ведут. Иные искали клады, заплутали и больше уже не вышли на белый свет. Даже костей их не нашли…

Оба возвращаются ко входу, садятся и ждут дождя. Но надежда на дождь, как это часто бывает в засуху, не оправдывается. Туча уходит, быстро светлеет, в пещеру заглядывает солнце.

Выйдя из пещеры, Кукша с Вадой снова видят только синее небо с прозрачными белыми облачками, чуть приметной тропинкой они поднимаются по склону. Выше еловый лес переходит в сосновый, и вот они уже наверху. Наконец сосны становятся реже, перед ними опушка.

Еще ничего не видя, они слышат мерный сиплый свист, завершающийся непонятным звуком, как будто бьют по чему-то мягкому. И все это сопровождается неразборчивым бормотанием. Переходя от сосны к сосне, Кукша с Вадой приближаются к опушке и наконец видят, что на поляне вниз лицом лежит раздетый человек, по обе стороны от него стоят два длиннобородых монаха с пучками розог в руках и по очереди, словно молотят хлеб на току, хлещут ими лежащего, приговаривая при каждом ударе:

– Не твори чудес! Не твори чудес!

Спина у лежащего уже багровая, но он не издает ни звука. Кукша в смятении, он не раз слышал в Царьграде, что главная добродетель монаха – кротость, и вот у него на глазах монахи жестоко наказывают человека, вероятно, совсем юного, возможно, даже мальчика. Если бы не эта удивительная их приговорка, Кукша, наверно, уже бросился бы на защиту несчастного. Может быть, поняв Кукшины чувства, Вада хватает его за руку и, приложив палец к губам, тянет его вниз, к земле.

– Сиди тихо, – шепчет она, – эти христиане – могучие чародеи, с ними лучше не связываться! Поглядим-ка, что дальше будет!

Но дальше ничего особенного не происходит. Утомившись или сочтя свой урок исполненным, монахи перестают хлестать лежащего, выливают на него ведро воды, потом оба встают на колени, читают молитву, крестятся и кланяются. Кукша почти не разбирает слов. После молитвы один из монахов идет к расстеленным неподалеку холстам, на которых рассыпано зерно для просушки. Кукша замечает зерно только теперь.

Монах запускает руки в зерно, теребит его, пропускает между пальцами – проверяет, насколько оно влажно. Второй, тот, что обливал наказанного водой, подходит к несчастному, чтобы помочь ему встать. Наказанный, хотя и с трудом, встает сам, надевает длинную холщовую рубаху и подпоясывает ее веревкой.

Судя по одеянию, он не монах. У него нежное безбородое лицо и ясный детский взгляд. На его лице Кукша не замечает ни страдания, ни обиды. Да и на лице монаха, который только что сек его, нет и тени гнева или неприязни, как будто он всего лишь пыль из постели выбивал.

Еще двое, сидевшие на пнях и созерцавшие работу братьев, прежде не замеченные Кукшей и Вадой, встают, направляются к огромной сосне и один за другим уходят куда-то вниз. «Там, наверно, вход в их пещерную обитель!» – догадывается Кукша.

Ему хочется подойти к оставшимся и заговорить с ними. Но что он им скажет? Спросит, за что наказывали отрока? Объявит, что он тоже христианин? Вдруг Кукша замечает, что отрок смотрит в их сторону. Замечает это и Вада. Но видит ли он их – ведь они прячутся за деревьями?

– Довольно! – шепчет Вада. – Пойдем отсюда! Скорее!

И, схватив Кукшу за руку, поспешно тащит его в глубь леса, к оврагу, из которого они прийти сюда.

– Отчего ты так торопишься? – удивленно спрашивает Кукша, но не получает ответа, Вада только ускоряет шаг.

– Это не просто христиане, как ты, например, – отвечает Вада уже в овраге, – это жрецы вашего Бога, они могут порчу напустить!

– Что ты болтаешь? Какую такую порчу?

– Обыкновенную… будешь весь век горбатым ходить… а самый могучий чародей изо всех – это молодой, которого секли. Видел, небось, что он не чувствует боли?

Кукша не находится, что ответить. Он ведь и правда никогда не видел таких лиц у людей, которым больно. Вада, меж тем, продолжает:

– Один знатный муж именем Катун, из наших, из полян, однажды рассердился за что-то на этого молодого и замахнулся на него мечом. И что же? Думаешь, ударил? Как бы не так! Только замахнулся, а меч-то из руки у него и выпал! Стоит с поднятой десницей и ничего поделать не может – не опускается десница[120], и хоть ты что! Так и ушел с поднятой рукой, а меч за ним товарищи унесли. Иные хотели было зарубить юного чародея, да поопаслись. А тот муж, Катун, долго маялся, по нескольку человек на руке у него висли, как на суку, – все без толку! Пока не надоумили догадливые люди попросить прощения у того молодого жреца. Пошел к христианским жрецам Катун, встречает его старик, он там у них за главного. Долго, говорит, ты не шел, однако еще не поздно делу помочь. Позвал молодого: натворил, говорит, теперь исправляй. Принялся молодой лечить полянина, мазал какой-то глиной, высохнет – соскоблит. И каждый раз какие-то свои христианские заклинания приговаривает. Несколько дней ходил Катун к нему в обитель. Изурочить-то скорое дело, не то, что вылечить… Однако с каждым днем все ниже рука опускалась, а на седьмой вернулась к ней прежняя влада. Но тут наслал молодой чародей на Катуна порчу почище прежней – уверовал полянин в христианского Бога! Катун теперь Христа пуще Перуна почитает! Каждую неделю посылает монахам хлебы и разные овощи, и садовые, и огородные, а мяса не посылает – мяса те чародеи не едят, видно, силу теряют от мяса… И объявил Катун по Киеву: «Кто обидит чернецов, будет иметь дело со мной!» Вишь, как опутали почтенного мужа своими чарами!

Вада умолкает, а потом вдруг совсем не к месту выпаливает:

– Ненавижу Оскольда!

Кукша с удивлением глядит на нее.

Но Вада больше не говорит про Оскольда ни слова.