НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СТОЛП МОНАШЕСТВА Оптинский старец схиархимандрит Варсонофий (из Оптинского Патерика)
НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СТОЛП МОНАШЕСТВА
Оптинский старец схиархимандрит Варсонофий
(из Оптинского Патерика)
Расцвет Введенской Оптиной Пустыни, пришедшийся в основном на XIX, длился ровно сто лет – от основания Иоанно-Предтеченского Скита, где было положено начало Оптинскому старчеству, до закрытия монастыря в 1923 году. Два первых десятилетия XX века как бы собирают и напрягают все силы обители перед ее разрушением. Если в том столетии старчество передавалось от одного к другому – от старца к ученику, – то здесь возникает духовное сообщество: одновременно старчествуют отцы Иосиф, Варсонофий, Анатолий, Нектарий (хотя не все они числятся старцами официально).
Отец Варсонофий хотя и окончил свою жизнь еще в мирное время, но скорби, попущенные ему, были многообразны и тяжки: это был воин Христов, сраженный во время битвы и приявший едва ли не мученический венец. Он – предтеча тех мучеников, о которых предсказывал и которые явились на Руси всего через пять лет после его кончины. «Мы-то умрем, – говорил он одному своему ученику, – а вы будете участником и современником всех этих ужасов». Великие дары духовные получил от Господа преподобный Варсонофий, среди них – великое терпение скорбей.
Прозорливые старцы XIX века предсказывали, что испытания будут возрастать. Они и сами несли скорби, хотя это и были, в основном, скорби внутренние. Им не пришлось пережить гонений по-настоящему лютых – тюремного заключения, ссылок, мученической кончины. Но были начатки и подобного: о. Леониду запрещали старчествовать, о. Амвросия пытались перевести в другой монастырь и насильственно выдворить из Шамордина. Весьма тяжело переживали все старцы непонимание даже некоторыми епископами сути старчества. И все же они ощущали свое время как относительно спокойное. Жалуется, например, духовное чадо старцу Амвросию, что «тяжело что-то», а он отвечает: «Ну что там тяжело? Это еще что! А вот, погоди, настанут времена…» Все старцы предсказывали, что злая сила из безбожного мира начнет крушить монастыри и избивать иноков.
В жизни старца Варсонофия был один весьма знаменательный момент, когда во время болезни совершился в нем благодатный переворот. Старец Нектарий, близкий к о. Варсонофию человек, бывший его многолетним наставником, так передает суть происшедшего: «Из блестящего военного в одну ночь, по соизволению Божию, он стал великим старцем». Да, произошло чудо очевидное! Перед взором умирающего человека, лежавшего в комнате, раскрылось небо, послышался удар колокола и, как вспоминал старец Варсонофий, «в душе моей кто-то сказал: "Будешь жив…" (а по приговору доктора он не должен был дожить и до утра). В это время излилась щедро на будущего старца Божия благодать. Он стал медленно выздоравливать.
Обратившись к фактам жизни старца Варсонофия, мы увидим, что переворот готовился многие годы: Господь с самого детства избрал этого человека на служение Себе и вел его путями многих испытаний, попустив ему быть и «блестящим военным».
Павел Иванович Плиханков (таково было имя старца в миру) родился в Самаре 5 июля 1845 года. Это был день памяти преподобных Афанасия Афонского и Сергия Радонежского, великих и святых иноков. Преподобного Сергия он считал потом своим покровителем. Мать мальчика скончалась во время родов, а сам он остался жив благодаря таинству Крещения, немедленно совершенному над ним священником. Отец его был из потомственных дворян, но, подобно купцам, занимался торговлей. Дед и прадед великого старца были весьма богаты. В Самаре Плиханковым не один дом, а вся улица принадлежала, по названию Казанская, так как здесь был храм во имя Казанской иконы Божией Матери. Семья Плиханковых находилась под особым покровом Казанского образа Богородицы.
Мать умерла, но мальчик не остался сиротой. Отец женился вторично, и в лице мачехи (кажется, не очень-то ласковое слово для русского уха) Господь послал младенцу глубоко верующую, добрейшей души наставницу, – «так что вполне заменила мне мать и, может быть, родная мать не могла бы дать мне такого воспитания», – вспоминал старец. Ее, как и покойную мать Павлуши, звали Натальей. И вот Павлуша с раннего возраста – настоящий православный человек, раб Божий; он ходит с матерью (так он звал мачеху) в церковь, причащается Святых Христовых Тайн, читает с нею домашнее правило, а также каноны и акафисты. Пяти лет он начал прислуживать в алтаре и нередко слышал, как люди предсказывали: «Быть тебе священником!» А однажды он со своим отцом гулял в парке их собственного имения в Оренбурге, и к ним вдруг подошел седобородый старец. «Помни, отец, – сказал он, – что это дитя в свое время будет таскать души из ада». Пока отец, озадаченный, раздумывал над этими словами, старец исчез. Потом спросили сторожа, не видел ли он кого, – нет, тот не видел, никто посторонний в парк не заходил.
Мирное, золотое, счастливое детство было у преподобного Варсонофия. Когда он стоял в церкви, ему казалось, что Матерь Божия с иконы улыбается ему…
Девяти лет Павлуша поступил в Полоцкую военную гимназию (кадетские корпуса в то время были переименованы в гимназии, впоследствии к ним снова вернулось название кадетских корпусов). Потом он учился на офицерских штабных курсах в Петербурге. Молодой офицер вел жизнь, которую сам впоследствии назвал «постепенным отпадением от мира». В Оренбурге он жил с матерью. Комната его простотой убранства и порядком, а также иконами напоминала жилище монаха. Нет, как раз о монастыре-то он в это время не думал, а если он и приходил на ум, то в некоем как бы отрицательном виде: «страшная скука: редька да постное масло».
– Женись, Павлуша, – сказала ему как-то мать. – Вот будет бал в офицерском собрании, подойди к девицам, побеседуй.
В самом деле подошел, послушал разговоры этих девиц, ужаснулся: выезды… наряды-шляпки… «О чем же это я буду говорить с женой? – подумал он. – Нет уж, оставлю это». Ему было тогда двадцать пять лет. Прошло еще лет пять или шесть – по просьбе матери он опять «подошел к женщинам» и, как он вспоминал, «вынес такое же впечатление» и «решил в душе не жениться». Последнее испытание ему в этом смысле было в 1880 году, там же, в Оренбурге.
– Что же ты, Павлуша, все сторонишься женщин, скоро и лета твои выйдут, никто за тебя и не пойдет, – сказала мать. – Смотри, чтобы потом не раскаиваться.
Послушался. Вскоре, идя на званый обед, решил: с кем рядом сяду, с тем и вступлю в пространный разговор… Почему-то не сомневался, что это будет женщина. А рядом с ним за столом оказался священник, и разговор шел, очень пространный, об Иисусовой молитве. Вечером он сказал матери, что твердо решил не жениться никогда. Она промолчала, но он заметил, что она обрадовалась, – ей хотелось, чтобы он посвятил себя Богу, и втайне она молилась об этом. А о женщинах – это так, для порядка.
Павел Иванович много читал – перебрал всю мировую классику и особенно хорошо знал русскую литературу, более поэзию, чем прозу, – он и сам с отрочества сочинял стихи. Все искал чего-то такого, чего смутно просила душа. «Блеснет иногда что-то, – говорил он о светских книгах, – как будто отдаленная зарница, и скроется, да и опять мрак».
Будучи офицером, Павел Иванович вынужден был отдавать некоторую дань тому образу жизни, какой вели его сослуживцы, например, – давать бал или вечеринку в день своего рождения, с танцами, вином и картами… На этих вечеринках нельзя было вести серьезных разговоров, беседовали о пустом, а если кто начинал «умничать», его по-дружески обрывали: «Ишь, пророк выискался». Приходилось также нанимать ложу в оперном театре, приглашать туда родных и друзей. Серьезную оперу (не комическую) он даже и любил тогда. Но вот однажды он (это уже в Казани) слушал «Гугенотов» Мейербера, и пришла ему на ум мысль: «Вот ты сидишь в театре, а если ты сейчас умрешь, что тогда?… С чем и как предстанет душа твоя Богу, если ты сейчас умрешь?» После некоторой внутренней борьбы («А что скажут знакомые?») вышел из ложи, бегом спустился по лестнице, кликнул извозчика и уехал. Больше в театре никогда не бывал.
Произошло это 4 октября, и позднее – уже в Оптиной – старец, вспоминая прошлое, вдруг сообразил, что это день памяти святых Казанских чудотворцев Гурия и Варсонофия (а сам он при постриге получил имя второго): «Господи! да ведь это меня святой Варсонофий вывел из театра!»
В Казани полковник Павел Плиханков жил с 1884 года. Он служил при штабе Казанского военного округа. Странен для многих был этот полковник… Одинокий (мачеха и тетка в это время жили отдельно от него, в Оренбурге), неразговорчивый, если когда и разговорится, то более с лицами духовными, особенно с монахами.
– Слыхали ли вы, Павел-то Иванович с монахами сошелся! Чай с ними пьет, беседует…
– Неужели? Вот несчастный человек..
Старец вспоминал, что его в то время считали едва ли не сумасшедшим «или, по крайней мере, не вполне нормальным». Он ведь был принят как свой в самых аристократических домах… А должность-то у него в штабе была не маленькая; он занимался «мобилизацией всех армий Восточной России», был на лучшем счету у начальства.
Но вот он впервые пришел во время Великого поста в Иоанно-Предтеченский монастырь, находившийся вблизи Казанского кремля. Исповедался, причастился. Между прочим спросил у одного монаха, как зовут игумена обители.
– Отец Варсонофий, – был ответ.
– Что-то знакомое в этом имени…
– Да вы, верно, слышали о святителе Варсонофий. Войдите в кремль, там-то, в Спасо-Преображенском монастыре, почивают его святые мощи. Он был основателем обители той, а прислан был в Казань с архиепископом Гурием из Москвы царем Иваном Грозным. Это первые Казанские святители и чудотворцы! Есть и служба им, написанная святителем Димитрием Ростовским…
С этого дня полковник Плиханков стал часто молиться у Казанского чудотворца, испрашивая у него покровительства себе.
Вспоминая все это, старец удивлялся обилию намеков, которые делал Господь штабному офицеру… Ведь он в Оптиной был «случайно», не прося об этом, наречен при постриге Варсонофием, и именно в честь Казанского святителя.
В казанский период жизни Павел Иванович утвердился в мысли уйти в монастырь. По делам службы ему приходилось ездить в разные места. Вот приехал он в Москву узнал, что в одном из армейских храмов служит отец Иоанн Кронштадтский, и поспешил туда. Когда вошел он в алтарь, о. Иоанн переносил Святые Дары с престола на жертвенник, то есть Литургия кончалась. Поставив чашу, он увидел военного, подошел к нему, поцеловал ему руку и молча отошел к престолу. Присутствовавшие переглянулись: конечно, это какое-то важное предзнаменование, – не будет ли этот полковник священником?..
То ли в Петербурге, когда он был прикомандирован к Преображенскому полку как курсант офицерских штабных курсов, то ли здесь, в Казани, видел Павел Иванович митрополита Санкт-Петербургского Антония, с которым беседовал о духовных своих заботах, и тот подарил ему только что вышедшие из печати «Откровенные рассказы странника духовному отцу своему». Прочел, задумался: «Да, вот еще какой есть путь спасения, весьма надежный: Иисусова молитва». Кто-то из монахов благословил его четками. Стал он творить Иисусову молитву, но что тут началось! Бесы поднялись против него: стали раздаваться в его комнатах шелесты, стуки, шептания, удары в стену, в окна… Жутко стало… Четыре месяца продолжалось это, и Павел Иванович прекратил занятие Иисусовой молитвой, за что позднее укорил его старец Амвросий: «Надо было продолжать». А потом, уже в Оптиной, стал о. Варсонофий делателем Иисусовой молитвы, сначала устной, потом и умной. От духовного отца его, старца Анатолия (Зерцалова) достались ему записки преподобных Василиска и Зосимы о Иисусовой молитве – писание удивительное, сокровенное, если кому и читать – только посвященным в тайны этого делания.
Проплыл будущий старец по Волге, побывал во многих монастырях. «Я переживал минуты такого духовного восторга, – вспоминал он, – что с радостью согласился бы, чтобы резали и жгли мое тело, делали бы с ним что угодно». Но ни в одном из этих монастырей не решился остаться. Он положился на волю Божию. Господь все устроит!
Однажды, явившись в штаб с докладом, увидел он на одном из столов книжку православного журнала, в котором оказалась статья об Оптиной Пустыни и о старце Амвросии. Павел Иванович тут же сел, прочитал ее и как-то сразу решил – ехать в Оптину Пустынь. В конце августа 1889 вода он взял отпуск и отправился в Москву, а оттуда в Калугу, Козельск, – и вот Оптина. Старец Амвросий в то время находился в Шамордине. Он выслушал Павла Ивановича и сказал: «Искус должен продолжаться еще два года, а после приезжайте ко мне, я вас приму».
О. Амвросий предложил ему до Рождественского поста поговеть четыре раза и сделать пожертвования в некоторые храмы. Перед отъездом Павел Иванович еще раз побывал в Скиту. Он полюбился ему, тихий, цветущий, как сад. Все трогало его здесь – и негромкий, пустынный звон колоколов, и умилительность службы в храме Собора Иоанна Предтечи, торжественность старинных напевов, молчание векового бора вокруг…
Возвратившись в Казань, Павел Иванович оставил дорогую квартиру, продал обстановку и переехал на житье в меблированные комнаты, устроившись там почти по-монашески. Он взял к себе на воспитание двенадцатилетнего отрока – сына коридорного служителя. Этот отрок через несколько лет поступил в монастырь.
В ноябре 1889 года Павел Иванович заболел и пришел в такое тяжкое состояние, что пришлось позвать священника как к умирающему. Священник прочитал молитвы и начал его исповедовать, но больной был так слаб, что мог повторять лишь одно слово: «Грешен…» Это было семнадцатого числа. Приобщившись Святых Христовых Тайн, он получил некоторое облегчение, но доктор ему прямо, как военному, сказал, что у него очень мало возможностей дожить и до утра… Денщик укрыл его потеплее, и он забылся с мыслью: «Ты сейчас умрешь». Но вдруг произошло что-то такое, что он мог понять только как Божие посещение. Сначала раздался, как бы с неба, удар колокола. Потом послышался явственный голос в душе: «Будешь жив». И все существо его наполнилось чем-то новым, благодатным, словно он возродился – на пороге смерти к какой-то новой жизни. Утром он попросил денщика прочесть ему дневное Евангелие, – и была притча о бесплодной смоковнице. «Это о моей прошедшей жизни», – подумал он. Прошлая жизнь его кончилась.
Он еще довольно долгое время выздоравливал, а потом начал хлопоты об отставке. Сначала съездил к матери в Оренбург за благословением на иночество, а потом в Петербург, в военное ведомство, где хлопотал об ускорении отставки. Там возникли неожиданные затруднения: так как он имел блестящие отзывы из Казани, его не хотели выпускать на пенсию, а обещали скорое представление к генеральскому чину. Он настаивал на своем, а от генеральского чина решительно отказался.
Проезжая через Москву, остановился в ней ненадолго. Ехал как-то на извозчике по Театральной площади, сидел, задумавшись, опираясь руками на шпагу. Лошадь бежала быстро, и вдруг кто-то невидимый выхватил шпагу из его рук, прямо на ходу… Осмотревшись, он никого не увидел на пустынной площади. Когда потом рассказал об этом старцу Амвросию, тот сказал: «Что ж удивительного? Шпага более вам не нужна. А вот вам меч духовный…» – и подал ему четки. Будучи в Москве, Павел Иванович съездил в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру помолиться у мощей своего святого покровителя – преподобного Сергия, а оттуда в Черниговский скит к старцу Варнаве.
Наконец, с Божией помощью, все препятствия устранились. Идут последние дни жизни Павла Ивановича в Казани. Едет он как-то мимо храма Пресвятой Троицы, на стене которого было изображение Спасителя во весь рост, – задумался, опустив голову, и вдруг поднял глаза и видит эту икону, и какой-то голос сказал в его сердце: «Теперь ты Мой!» Старец вспоминал об этом: «Я умилился, слезы выступили на глазах, извозчик давно проехал, а перед моими глазами все стоит эта икона. Это так мне врезалось в память – на всю жизнь».
17 декабря 1891 года, в день памяти трех святых отроков Анании, Азарии и Мисаила, которых Господь невредимыми вывел из распаленной пещи в Вавилоне («И меня Господь сподобил уйти из мира, который тоже есть пещь страстей»), бывший полковник навсегда покинул Казань. 20 декабря приехал в Москву – под день памяти святителя Петра, митрополита Московского и всея Руси. Пошел ко всенощной в Храм Христа Спасителя и там пережил некоторое искушение: пение ему не понравилось, хотел даже уйти. Но оказалось, что в эти минуты просто не было на клиросе регента, – и вот он пришел, пение сразу изменилось. Клиросные с таким чувством запели «Христос раждается, славите…», что будущего инока охватил духовный восторг. К Рождеству Христову он прибыл в Оптину Пустынь и 26 декабря был принят в число скитской братии. Старец Амвросий скончался за два с половиной месяца до его приезда, 10 октября.
Новоначальному иноку в это время шел сорок седьмой год, и уже сильная седина пробивалась в его волосах.
«Из монастыря виднее сети диавола, – говорил старец Варсонофий, – здесь раскрываются глаза, а там, в миру, действительно ничего не понимают. Возблагодарим Создателя, что мы отошли от мира, этого чудовища». «Монашество есть блаженство, – говорил он, повторяя слова старца Амвросия, известные каждому оптинскому монаху, – какое только возможно для человека на земле. Выше этого блаженства нет ничего. И это потому, что монашество дает ключ к внутренней жизни». Да, это так. Поэтому «мир» больше всего не любит именно монахов.
2
Прозорливые старцы Оптиной знали, что это за военный стремится в монахи. Преподобный Амвросий, в общем всех почти принимавший полулежа или сидя из-за постоянных недомоганий, при первой встрече в Шамордине с Павлом Ивановичем встал и так вел с ним беседу. «Он, кажется, провидел, что я буду скитоначальником и старцем», – говорил по этому поводу о. Варсонофий. Непосредственно принимавшему его в Скит о. Анатолию, а также иеромонаху Нектарию его будущее было, конечно, открыто. Но это открыто было и бесам, которые с первого дня пребывания послушника Павла в Скиту начали против него жестокую брань, действуя испытанным путем, то есть восстанавливая против него некоторых из братии. Он же не позволил себе никаких подготовительных этапов и сразу принял подвижнический образ жизни. Бывший тогда иеромонахом и студентом Духовной Академии епископ Трифон (Туркестанов), знавший его еще в миру, побывал в Скиту и зашел в келлию к бывшему полковнику. Он увидел скудную обстановку, иконы, книги и ничем не покрытое жесткое ложе.
С 1892 по 1894 год послушник Павел вел в большой конторской книге с алфавитом «Келейные записки», располагая по словарному принципу поучительные отрывки из духовных сочинений, услышанное о чудесах, рассказанные ему замечательные в духовном отношении сны, предсказания, случаи из монашеской жизни. Когда книга заполнилась, он до начала 1902 года продолжал писать в небольших книжках без алфавита, но с особенной стержневой мыслью о духовном возрастании инока в монастыре, используя при этом свой опыт. По этим «Запискам» видно, что послушник Павел ведет очень внимательную жизнь, собирая отовсюду – от Оптинских старцев и монахов, из книг и журналов – полезное для души. В то же время он очень серьезно проходил Иисусову молитву, в которой через несколько лет достиг таких результатов, что удивлял опытнейших монахов. Старец Анатолий, скитоначальник и духовный его отец, говорил о нем одной монахине: «Знаешь, мать, какой человек у нас есть в Скиту? Вот с ним я бы мог быть вполне единомысленным».
После кончины Старца Анатолия в 1894 году духовным отцом послушника Павла стал иеромонах Нектарий, у которого он был келейником около десяти лет, начиная со времени вступления в Скит. 28 марта 1893 года Павел принял постриг в рясофор. В 1900 году старец Иосиф, скитоначальник, назначил его письмоводителем, и он должен был исполнять много разных поручений – писать письма под диктовку, вести Летопись Скита (и вел ее до апреля 1902 года), участвовать в подготовке рукописей духовных книг – Оптина Пустынь продолжала начатое старцем Макарием в 1840-х годах издание святоотеческой литературы. Готовились к печати письма старца Амвросия к духовным его чадам.
1 декабря 1902 года о. Варсонофий был пострижен в мантию, но, по обстоятельствам, не в храме, а келейно. Он тяжко занемог во время приготовления к этому великому событию, так что почти не осталось надежды на его выздоровление, и скитоначальник старец Иосиф, сменивший на этой должности о. Анатолия, решил приобщить его к иноческому чину прямо на одре болезни. Павел Иванович был почти в беспамятстве, и когда его спросили, имя какого святого он хотел бы носить, он едва промолвил: «Все равно». И его нарекли Варсонофием, в честь Казанского святителя. С этой минуты он стал поправляться. 29 числа того же месяца он рукоположен был во иеродиакона, а 1 января 1903 года – во иеромонаха. Указом Калужской консистории он был назначен духовником в Скиту и в Шамордине, а также богомольцев, посещающих Скит.
В апреле 1904 года в числе пяти иеромонахов из Калужской епархии о. Варсонофий был назначен военным священником в действующую армию, в лазарет имени преподобного Серафима, Тамбовского отряда Красного креста. «Здоровье мое плохое, – думал он, – куда такому хилому старику проехать несколько тысяч верст… Не доеду…» В Москве, в Богоявленском монастыре, он посетил епископа Трифона и просил благословить его иконой св. великомученика Пантелеймона. В Синодальной конторе калужские иеромонахи получили деньги на путь, документы, и каждому из них был выдан ящик с церковной утварью и облачением – походная церковь. Девятнадцать суток поезд шел на Восток. 26 апреля прибыли в Манчжурию, в город Харбин, а отсюда в городок Муллин. Здесь, в госпитале преподобного Серафима, отец Варсонофий приобрел друзей среди обслуживающего персонала. Но нелегко ему там было.
«Ежедневно привозили множество раненых, и я, как Господь даст, – писал он, – помогал, утешал, а умирающих соединял со Христом причащением Св. Тайн. Часто случалось: подойдешь к какому-нибудь больному, – у кого живот пробит и вырваны куски кишок, у кого рука или нога раздроблена, – подойдешь к нему, а он страдает не столько от боли, сколько от воспоминаний о родной земле… Надо иметь каменное сердце, чтобы пройти мимо такого страдальца».
С Божией помощью осенью 1905 года, по окончании Русско-японской войны, о. Варсонофий, усталый, но здоровый, вернулся в родной Скит, получив за свою службу около десяти наград, в том числе – наперсный крест. Не успел отдохнуть с дороги – вызывает его в Петербург митрополит Антоний (Вадковский) с предложением какого-то высокого места в столице. Тут о. Варсонофий приложил все старание, чтобы не расстаться с Оптиной Пустынью. 14 мая 1907 года он был назначен скитоначальником с возведением в сан игумена. За ним же оставалось духовное окормление братии и богомольцев.
Сделавшись скитоначальником, о. Варсонофий увидел, что материальные дела Скита в плохом состоянии: большие долги, а в казне всего 46 рублей. Смутившись этим поначалу, он потом подумал: «Ведь Скит-то не мой, а святого Иоанна Крестителя, он нас и прокормит, что мне смущаться?» При этом он внес в казну сохраненное им жалованье за проведенное в Китае военное время и другие сбережения – всего шестьдесят тысяч рублей. Смог уплатить долги и отремонтировать все келлии – домики весело зазеленели крышами среди деревьев, затем обновил ризницу, привел в порядок библиотеку. Он был тверд и деятелен в хозяйственных делах, зная, что этот внешний порядок способствует и внутреннему устроению монахов.
По кончине св. праведного Иоанна Кронштадтского (20 ноября 1908 рода), а также старца Варнавы Гефсиманского, отошедшего ко Господу еще в 1906 году, поток богомольцев в Оптину увеличился. Старец Иосиф по немощи не принимал почти никого, кроме своих духовных чад, поэтому люди толпились возле дома скитоначальника и внутри, в коридоре с лавками. Никто не уходил без ответа на то, с чем пришел. «Веруйте, что на пользу говорю вам то, что для вас потребно, – говорил о. Варсонофий. – Вот приходят ко мне с верой, и я сам удивляюсь, откуда что берется». Он добивался от каждого полного раскаяния в грехах, сам напоминая людям забытые ими грехи, несказанно удивляя их такой прозорливостью. Он умел быть настойчивым и властным, но у него была настоящая любовь к людям, поэтому каждый кающийся чувствовал не только его искреннюю заботу, но и сердечную нежность. Один Бог знает, сколько он исправил судеб, сколько добрых зерен посеял в души. Особенно к нему стремились люди интеллигентные, запутавшиеся в новомодных сложностях бездуховной культуры «серебряного века», и многим он помогал выпутаться – с Божьей помощью. Мир поражал о. Варсонофия – радости там мимолетны, мгновенны. Да и какие радости? Самой низшей пробы. И вот, несмотря на все трудности и искушения, о. Варсонофий противопоставляет «миру» свой Скит: «У нас – блаженство, даже немного как бы походит на рай». Этим светлым мироощущением о. Варсонофий родствен как преподобному Серафиму, так и всем Оптинским старцам прошлого от старца Леонида до старца Амвросия.
Однако, живя в скитском «раю», о. Варсонофий чувствовал, что страшные времена совсем близко. Так, однажды (это было 5 июня 1909 года), он, просматривая какую-то книгу, подозвал о. Никона и, показывая ему одну из иллюстраций, спросил: «Что это?» Тот прочел подпись: «Развалины Колизея». «Да, заметьте, – сказал батюшка, – это театр, где язычники любовались на мучения христиан, где лилась рекою кровь христиан-мучеников. Ад тоже разрушен, но не уничтожен, и придет время, когда он даст себя знать.
Так и Колизей, быть может, скоро опять загремит, его возобновят. Попомните это мое слово. Вы доживете до этих времен… Тогда вы скажете: "Да, помню, все это мне говорил батюшка Варсонофий…" Это время на за горами». В другой раз тому же отцу Никону сказал: «До ужасных времен доживете вы. А кто может ручаться? Может быть, и я буду жив…» – «Затем батюшка говорил, – пишет о. Никон, – что все идут против России, вернее сказать, против Церкви Христовой, ибо русский народ – богоносец, в нем хранится истинная вера Христова».
Отзвуки грозных событий, потрясавших страну, пробивались в беседах отца Варсонофия со своими духовными чадами – этом замечательном памятнике эпохи, дошедшем до нас благодаря любви этих чад к духовному слову своего наставника. Они вели записи где придется, даже по дороге из Скита в монастырь. По духу эти беседы во многом близки книгам С. А. Нилуса, вернее сказать – книги эти близки беседам оптинского старца, так как многое из них возникало при разговорах со старцем. Падение веры в обществе, «близ грядущий антихрист», политические страсти, замешанные на страстях человеческих, отчаяние безбожной души, а с другой стороны, – монашество и молитва как надежный оплот Православия, как небесная роса, спасающая от адского пламени, – вот их постоянные темы.
Еще раз отметим, что среди чад о. Варсонофия было много интеллигентов, учащейся молодежи, семинаристов, студентов Духовных Академий – их покоряла высокая культура батюшки и тонкость его душевного мира. Духовные вопросы он в своих беседах как бы иллюстрировал иногда примерами из литературы, цитируя по памяти стихи, приводя различные случаи из жизни писателей, художников, музыкантов. В «Беседах» (они изданы не раз) встречаются неожиданные переосмысления известнейших произведений с духовной точки зрения на них. Старец, например, считал, что в стихотворении Лермонтова «Молитва» («В минуту жизни трудную…») речь идет о Иисусовой молитве. Отсюда – естественный переход в беседе к рассказу о Иисусовой молитве. Есть у старца и стихотворение «Молитва Иисусова» (о. Варсонофий писал стихи не только в миру, но и в Скиту), напечатанное в духовном журнале «Душеполезное чтение» под псевдонимом «Странник». О. Варсонофий говорил об этом стихотворении о. Никону: «Здесь нет ничего сочиненного, все это вылилось у меня из сердца». В 1908 году о. Никон переписал это стихотворение в свой дневник, сопроводив его такой оценкой: «Мне нравится его глубина, сила; мне нравится оно потому, что оно есть поученье… Это самое верное, истинное воззрение на молитвенный подвиг».
Нередко, как истинный духовный поэт, старец Варсонофий обращал внимание своих учеников на красоту сотворенного Богом мира природы. «Красота была нарушена грехом первых людей, – говорил он. – Воспоминание об этой первой красоте питает великие произведения искусства, несущие в себе скорбь по утраченной гармонии. Нигде эта скорбь, растворенная, впрочем, утешением, не выражается так сильно, как в наших церковных песнопениях и молитвах».
Как-то вечером, стоя перед окном келлии, батюшка сказал присутствовавшему здесь о. Никону, указывая на луну, светившую сквозь ветки деревьев:
– Смотрите, какая картина! Это осталось нам в утешение… Недаром сказал пророк Давид: «Возвеселил мя еси в творении Твоем»… «Возвеселил мя», – говорит он, хотя это только намек на ту дивную, недомыслимую красоту, которая была создана первоначально. Мы не знаем, какая тогда была луна, какое солнце, какой свет… Все это изменилось по падении. Изменились и видимый и невидимый мир.
О. Варсонофий обладал удивительной полнотой любви к Богу и к Его творению, ко всему, что Он сотворил. Старец нежно любил людей, вернее, может быть, человеческие бессмертные души, и все то, чем Господь окружил падшее Свое создание на земле. Старец страдал за всех и за всё. И Господь дал ему чудесную возможность «таскать души из ада» – как в младенчестве было ему предсказано, – возвращать к истинной жизни грешные души, то есть вносить в мир все больше и больше гармонии.
В. П. Быков, автор книги «Тихие приюты для страдающей души» (1913 года издания), посещал Оптину был и у старца Варсонофия. «О. Варсонофий, – писал он, – был человек высокой богословской начитанности. По внешнему виду он очень напоминал одного из Евангелистов… Лицо его носило отражение великой думы, высокой воли, недюжинного ума, глубокого чувства и безгранично сильной веры. Но, что особенно поражало и приближало к нему, – это его глаза. В них таился какой-то глубокий, проникновенный свет. Стоило только раз попасть под взгляд о. Варсонофия, чтобы почувствовать на себе всю чистоту и боговдохновенность этого человека».
Душа старца устремлялась к небу но его здоровье, и всегда слабое, к началу 1910 года сильно пошатнулось. Он часто терпел недомогания, а 10 июля слег после всенощного бдения в сильном жару. Утром пришел оптинский врач иеромонах Пантелеймон. Больному стало совсем плохо, у него появилось такое чувство, что он умрет. Пришли настоятель монастыря архимандрит Ксенофонт и с ним отцы Феодосии и Нектарий. «Отец Феодосии, – вспоминал старец, – говорил, что замечал у меня уже недели три опухоль на лице, и поэтому сразу предложил мне схиму… Я сказал: "Да будет воля Божия, ибо страшно отказываться от схимы. Схима дает прощение всех грехов". Отец Феодосии сказал: "Кто может ручаться, что вы останетесь живы эту ночь?" – Старец Иосиф дал свое благословение. Вечером этого дня, 11 июля 1910 года, о. Варсонофий был пострижен в схиму и, когда все было окончено, сказал: «Теперь должна начаться другая жизнь». Дня через два или три он поднялся с одра болезни. «Схима – это край: или смерть, или выздоровление, – говорил он, – я чувствую, схима меня подняла. Мне надлежало умереть, но дана отсрочка». Это пострижение о. Варсонофия было тайным. Схимническое имя его осталось неизвестным.
В начале ноября 1910 года в Оптиной Пустыни была получена телеграмма со станции Астапово, что близ Москвы, по Рязанско-Уральской железной дороге. Лев Толстой, заболевший в пути после посещения Оптиной и Шамордина, вынужденный сойти с поезда, призывал к себе старца Иосифа. Толстой, как известно, был 22 февраля 1901 года отлучен Св. Синодом от Церкви за хулы на нее и за свое лжеучение. 28 октября 1910 года Толстой бежал из Ясной Поляны… В Оптиной, на запрос настоятеля, была получена и телеграмма из Синода, где разрешалось вместо болящего старца Иосифа (который, впрочем, намеревался, несмотря на болезнь, ехать) командировать игумена Варсонофия. С ним поехал о. Пантелеймон, врач. О. Варсонофий не верил, что Толстой покается, но его телеграмма – как бы предсмертный крик отчаяния – вселяла некоторую надежду… Нужна была беседа с ним, исповедь… По правилам Православной Церкви, Толстой должен был бы предать анафеме свое богохульное лжеучение. И вот старец в Астапове, но родственники Толстого даже не пустили его в дом.
С тяжелым чувством вернулся о. Варсонофий в Оптину Погибла душа… «О. Варсонофию, – вспоминал современник, – всегда было трудно рассказывать об этом, он очень волновался». И. А. Бунин в своей книге «Освобождение Толстого» задает себе вопрос: «Что было бы, если бы Александра Львовна допустила его к отцу?» – и отвечает: «Можно предположить примирение с Церковью». Но вот И. М. Концевич в книге «Истоки душевной катастрофы Толстого» замечает: «Не промыслительно ли не состоялась встреча, так как истинного покаяния и не последовало бы?»
9 мая 1911 года скончался старец Иосиф. О. Варсонофий совершил первую панихиду. Затем панихиды шли беспрерывно. Служили скитский и монастырские иеромонахи. О. Варсонофий сослужил архимандриту Ксенофонту при совершении заупокойной Литургии и чина погребения. Хотя и был старец последние годы болен и почти не покидал своей келлии, но о. Варсонофий почувствовал утрату одной из сильных опор в духовной жизни обители. На его плечи легла как бы двойная тяжесть, и он, несмотря на свои слабеющие телесные силы, нес ее весьма достойно. Он духовно окормлял монахов, мирян-богомольцев, отвечал на многочисленные письма. Вот пишет ему кто-то: «Батюшка! задыхаюсь! Со всех сторон теснят скорби, нечем дышать». Другой: «Впадаю в уныние, что-то темное обступает меня». На это он отвечает: «Иные думают найти покой среди мира – и не находят. Отчего? Оттого, что не там ищут. Покой, и свет, и силы надо искать в Боге, через молитву Иисусову».
В беседе с чадами батюшка говорил так: «В тяжелое время мы живем. Монашество не отличается прежней строгостью, слабы мы и немощны, а приходится иногда ободрять других. Вот и я нахожусь в таком же состоянии, слабый и немощный, сам требую помощи и утешения, а приходится по долгу моего сана утешать обращающихся ко мне. В Оптину приезжают из мира, который уже не стонет, как прежде, а ревет; приезжают, ища утешения и успокоения… по вере своей получают искомое и уезжают умиротворенными».
«Помните, как мы собирались в моей маленькой моленной, которая едва могла всех поместить, – вспоминал он. – Кто располагался на диванчике, кто на стульях, а кто и на скамеечке. И беседовали мы иногда по два или три часа при мерцающем свете лампады перед ликом Спасителя, кротко взиравшего на нас, и с полнотой вырисовывалась белоснежная фигура Ангела. Хорошо нам было! Отдыхали и вы и я душою».
В келлии о. Варсонофия был Казанский образ Божией Матери, который написала для него одна шамординская иконописица-монахиня. Исполняя его заказ, она дивилась, как быстро, легко и хорошо ей пишется!.. Перед этим образом подолгу стоял старец на коленях, припадая к полу седой головой: Матерь Божия утешала его, посылая мир его душе.
Между тем мир в Оптиной Пустыни был несколько поколеблен. В 1911 году несколько человек из братии – иеромонах Моисей (письмоводитель о. Иосифа), иеромонах Ираклий, иеродиакон Георгий и монах Михей подняли бунт против архимандрита Ксенофонта, настоятеля монастыря, начали дерзко высказываться о нем, подбивать братию к непослушанию, словом – внесли в обитель мирской «революционный» дух. Набралась небольшая кучка недовольных «притеснениями» начальства, хотя и незначительная против всего количества братии (которой тогда в монастыре было более трехсот душ), но производившая большой шум. Архимандрит Ксенофонт призвал в монастырь на помощь себе скитоначальника о. Варсонофия, зная его твердость и решительность, и не ошибся. Им вместе удалось навести в обители порядок и удалить из нее смутьянов, но дело на том не кончилось. Пошли от изгнанных жалобы в Синод. К ним присоединились разные недоброжелатели Оптиной (иные и всей Церкви). Много клеветы было нанесено на отцов Ксенофонта и Варсонофия.
Побывала в Скиту, в «гостях» у старца Варсонофия, петербургская аристократка графиня И. Игнатьева, которая держала великосветский салон, где постоянными посетителями были и Великие Князья, и синодальные епископы. Салон был с сильным либеральным оттенком. По поводу разных клевет, обсуждавшихся в ее салоне, она решила побывать у о. Варсонофия, предупредив его, что будет у него не как у старца, а лишь как у скитоначальника. Приехала, пила чай с о. Варсонофием в приемной его, приглядывалась и присматривалась ко всему, а старец демонстративно молчал. Не говорил ни слова, кроме самых необходимых. Разливать чай он пригласил к этому случаю свою духовную дочь, старушку жившую давно в гостинице при Оптиной (это была супруга варшавского генерал-губернатора Максимовича). Старушка отчасти и развлекала гостью. Вернувшись в Петербург, графиня известила синодальные власти, что в келлии старца Варсонофия роскошь (цветы и картины!) и что гостей у него принимает и разливает чай дама. Сильно не понравилась ей висевшая в молельне картина, изображающая Ангела, утешающего скорбную душу. Сказала даже, что сам старец слишком изысканно (!) одет… Как бы то ни было, но Синод решил произвести в Оптиной ревизию и послал для этого епископа Кишиневского Серафима.
Владыка поставил вопрос о возвращении удаленных смутьянов в монастырь. Архимандрит Ксенофонт согласился, но с условием, что они во всем покаются. О. Варсонофий сказал, что не похоже, что их покаяние будет искренним… Монахи были возвращены. Мирянам, жившим возле Оптиной, предложено было выехать, а богомольцам не разрешалось теперь пребывать в гостинице более десяти дней. «Был даже поднят вопрос о закрытии Скита и о прекращении в Оптиной Пустыни старчества», – пишет И. М. Концевич. Этого все же не сделали, но о. Варсонофий пострадал.
Архимандрит Ксенофонт, обремененный тяжкими недугами, недолго жил после всех этих огорчений. Сократили они жизнь и старцу Варсонофию, которого Синод по предложению епископа Серафима перевел из Скита Оптиной Пустыни в подмосковный Старо-Голутвин Богоявленский монастырь. Он просил оставить его в Скиту хотя бы простым монахом – отказали. «Старец воистину тогда страдал, – вспоминал о. Никон. – Делясь со мною скорбью своею, однажды он сказал мне, что от великой внутренней борьбы и скорби он боится, как бы не сойти с ума. И ему, и нам было вполне понятно, что такое распоряжение высшего начальства было для старца наказанием, что оно устроено его недоброжелателями… Подорвалось его здоровье старческое, и без того уже слабое».
Писательница Елена Андреевна Воронова, духовная дочь старца Варсонофия, побывала в Петербурге у митрополита Антония, но он сказал, что не может отменить постановления Синода. Епископ же Трифон (викарий Московский) советовал старцу «Не отказывайтесь от назначения. Этот монастырь находится под моим ведомством, я все сделаю, чтобы вам здесь было хорошо». Единственное, чего добился о. Варсонофий, это возможности провести в Оптиной Страстную седмицу и первые три-четыре дня Светлой, – «чтобы, – как говорил он, – встретить Великий Праздник в родной семье иноков и некоторых мирян, духовных детей моих».
Легко ли было старцу Варсонофию, желавшему умереть в родном оптинском Скиту, покидать его? Но он был монах, душа его смирилась. Стал он собирать в дорогу немногие необходимые вещи, в основном оставляя в домике скитоначальника всё, также и иконы. В день отъезда он отслужил в скитском храме Литургию. Затем братия приходили прощаться к нему в келлию, каждому он кланялся в ноги, дарил на память мелкие вещицы (платочки, иконки, четки…). Многие плакали… Было прощание и в монастыре – молебен, прочувствованные прощальные слова… В три часа дня он оделся, взял ручной саквояж и отправился к парому. Было холодно, шел мокрый снег, дул сильный ветер… Через разлившуюся Жиздру на пароме провожали старца отцы Нектарий и Феодосии. До вокзала в Козельске добрались через три часа, причем о. Варсонофий сильно промерз и должен был в буфете согреваться чаем. Билет был взят третьего класса.
В Москве он остановился в Богоявленском монастыре у владыки Трифона. Тот поселил его в келлии, и он прожил здесь около недели, посещая святыни Москвы. А владыка Трифон в это время хлопотал о нем перед митрополитом Макарием и скоро получил разрешение возвести игумена Варсонофия в сан архимандрита. И вот старец покидает Москву. При подъезде к Коломне стал виден из окна вагона Старо-Голутвинский монастырь. Старец, перекрестившись, сказал: «Вот здесь место моего упокоения… Мне недолго остается жить».
На вокзале его ждал с лошадьми монастырский отец-эконом с золотым наперсным крестом и в шелковой рясе, – его удивил скромный вид приехавшего начальника. Обитель встретила о. Варсонофия колокольным звоном. Он прошел в храм и стал служить молебен. Утешительным для него было то, что здесь, в храме, хранился посох преподобного Сергия, покровителя его. Здесь, у слияния Москвы-реки и Оки, при жизни св. Сергия, ученик его Григорий и основал этот монастырь. Он тогда пришел сюда с посохом, данным ему преподобным.
Старо-Голутвин был в большом упадке. Пятьдесят братии и из них только шесть служащих. Келлии запущены, постройки обветшали, служба идет нестройно и не всегда. В трапезной – щи из прелой капусты и тухлая рыба. А отец-эконом в шелковой рясе и держит личного повара… Начал о. Варсонофий с того, что призвал эконома в трапезную и при всей братии ел с ним вместе прелые щи, выговаривая ему при этом, чтобы он больше не приобретал испорченных продуктов. Затем запретил и эконому, и всем готовить что-либо из еды в келлиях, обязал без опоздания приходить в храм. Позаботился о лучшей одежде для иноков, благоустроил гостиницу для богомольцев, поправил иноческие келлии, приступил к ремонту храмов… Монастырь ожил. О. Варсонофий начал принимать братию и мирян. Стали приезжать скитские братия и шамординские инокини.
Однако духовные чада о. Варсонофия со все большей тревогой приглядывались к нему – он таял у них на глазах, слабел и в начале февраля 1913 года, отправившись в Москву, вдруг вернулся с полпути и слег в постель. 15-го исповедался, приобщился Св. Христовых Тайн и пожелал собороваться, после чего встал как бы здоровый и даже 21 февраля совершил богослужение в кафедральном соборе города Коломны по случаю празднования трехсотлетия царствования Дома Романовых. Но прошло немного времени, и вот, 9 марта он опять вынужден был лечь в постель. 17 марта он составил духовное завещание, а 22-го – прошение к митрополиту Московскому Макарию, – просил перевести его из Старо-Голутвина в Скит Оптиной Пустыни. «Целый год нес я непосильный мне крест, – писал он, – ныне же изнемог до конца. Лежу на одре, может быть, уже смертном…. весь разбитый сокрушившими меня лютыми недугами». В то же время он не переставал принимать тех, кто хотел его видеть.
1 апреля 1913 года в 7 часов утра старец Варсонофий предал свою душу Господу. За час до смерти он говорил окружающим о рае. Его облачили в схиму, как он и завещал. Гроб, обитый черной тканью, был вынесен в церковь, и началось беспрерывное служение панихид, 6-го к монастырю был подогнан траурный вагон (железнодорожные пути проходили близ обители), в котором почивший старец должен был быть перевезен в Оптину Внутри вагона были хоругви, иконы, большой выносной крест и свещница для множества свечей. В Богоявленском соборе во время последней панихиды епископ Трифон сказал прощальное слово, которое все слушали в глубоком молчании. Но недолго длилось это молчание, так как слишком тепло и проникновенно было слово владыки, увлажненное его слезами. Он вспоминал свои встречи с батюшкой. «Сколько чудных вечеров провели мы в беседах! – говорил он. – Какие ценные наставления ты мне делал, какие возвышенные речи вел! Драгоценна была для меня твоя дружба, дорогой брат, батюшка!» Вся церковь рыдала… Владыка сделал земной поклон перед гробом и сказал: «Поклон тебе за твоих духовных детей. Как пастырю, мне прекрасно известно, какое море скорбей, сомнений и греха окружает современное человечество. Знаю я, что люди часто доходят до бездны отчаяния, до самоубийства, – и потому-то я знаю, как драгоценны в наше время именно старцы-руководители, подобные почившему батюшке».
Из монастыря к траурному вагону гроб несли несколько духовных чад о. Варсонофия в сопровождении многолюдного крестного хода. 7-го встречали его в Москве. «Целый день, – писал очевидец, – на платформе сменялась публика: мужчины, дамы, молодежь, монахи, лица духовные, облачавшиеся и служившие литии и панихиды… Ярко горели у гроба принесенные молящимися свечи».
Такая же картина была и в Козельске: панихиды, литии… А на берегу Жиздры на стороне Оптиной гроб ожидали насельники обители и Скита. И вот гроб поднят с парома, процессия с хоругвями под погребальный звон направилась во Введенский собор. Это было в Великий Понедельник. А в Великий Вторник после обедни и соборной панихиды в скитском храме, которую служил о. Феодосии с братией, состоялись похороны. Место упокоения о. Варсонофия устроено было рядом с могилой о. Анатолия. Склеп выложен был изразцами и покрыт кирпичным сводом. Наконец, – отслужен чин погребения… Брошено многими по горсти персти земной в могилу, свод заложен, засыпан землей, над ним установлен большой белый крест с образком Успения Божией Матери и фонариком-лампадкой перед ним…