Стих шестьдесят первый

Стих шестьдесят первый

Ужя грешник обязашася мне: и закона Твоего не забых.

Ужя, по объяснению блаженного Феодорита, означает верви; обязашася — затянуты на мне; верви, какими чувствует себя затянутым обращающийся от греха к добродетели, суть или связи с грешниками — греховное сотоварищество, или свои греховные навыки, которые, действительно, суть верви, вяжущие всякого грешника туго-натуго. Порвать то и другое — труднее всего; даже и тогда, когда они бывают порваны, трудность эта не уменьшается, ибо при встрече или с прежними обстоятельствами, или лицами в голове подымается буря воспоминаний, и сердце отзывается на них сочувственно. Тогда они заслоняют собою, как туманом или облаком пыли, светлый лик закона, и безобразие свое преобразуют в заманчивую прелесть. Несмотря на это, я, говорит пророк, не забыл закона Твоего, не дал им затмить его в моем сознании или дать сочувствию к ним какой-либо перевес над сочувствием к закону.

Порвать эти верви необходимо бывает в первый же акт решимости, как это и бывает, ибо тогда все приносится в жертву Господу, несмотря ни на какие последствия такого шага. Затем, когда обдумываются порядки новой жизни (стих 59), имеется в виду и то, как противодействовать дурному товариществу, и то, как искоренять худые навыки и в самом себе. В таком порядке и идет потом самая жизнь обратившегося. Но он еще только исправляющийся; сочувствие к прежнему пробуждается в нем всякий раз, как скоро возбуждают их какие-либо случаи, а возбуждаясь, они как будто вновь вяжут и затягивают. Тут-то для противодействия им и восстает в сознании и совести память закона, которому положено следовать вседушно в час решимости. Эта память вновь разрывает те верви, как порвала их вначале решимость хранить уже закон. Хотя пророк говорит: не забых, но этим дает разуметь, что содержал в памяти закон и что память эта была ножом, обрезывавшим те верви, когда они вновь самодельно сплетались и покушались затянуть его.

Рассказывают об одном исправившемся, что, когда товарищи недоброй жизни, встретив его, звали на прежние дела, он сказал им наотрез: «Я уже не тот», и, отвернувшись от них, пошел своею дорогою. Так-то сильна и многозначительна первая, полная и неотступающая решимость! Она дает ту крепость и силу воли, которую не сильны поколебать даже и более нежные связи, чем сотоварищество.

Святой Иоанн Колов в «Достопамятных сказаниях» предлагает на этот предмет такую приточную историйку. «В одном городе жила красивая прелестница, имевшая много поклонников, понравилась она и правителю области. Раз он сказал ей: обещай жить целомудренно, и я женюсь на тебе. Она согласилась и поступила к нему в дом. Но прежние поклонники ее не переставали искать ее и, узнав, что она взята правителем, обдумывали, как бы выманить ее оттуда. Если, рассуждали они, мы прямо пойдем в дом, то правитель засадит нас в тюрьму, а мы сделаем вот что: пойдем позади дома и свистнем; она узнает наш свист, и выйдет к нам. Так и сделали. Но остепенившаяся прелестница, услышав свист, заткнула уши и, вбежав во внутренние покои, заперла двери». Притчу эту святой Иоанн Колов толковал так: прелестница — грешная душа; ее друзья — страсти и грешные люди; правитель — Христос; внутренний покой — сердце, преданное Христу; свистание — соблазны помыслов и встреч. Так обратившаяся ко Господу душа всегда убегает в сердце, чтобы в молитве предстать там Господу и тем разгонять восстающие соблазны.

Вот как греховные верви, порванные первою решимостию работать Господу, удобно разрываются потом и всякий раз, как враг замышляет снова опутать ими исправляющегося грешника.