Истинная радикальность

Истинная радикальность

В идентификации дела Божьего и дела человека, воли Божьей и блага человека, богослужения и служения человеку, а также в следующей отсюда релятивизации закона и культа, священных традиций, институтов, иерархов становится ясно, где именно находится Иисус в четырехугольнике истеблишмента, революции, эмиграции и компромисса: почему его нельзя поместить ни к господствующим, ни к политическим повстанцам, ни к моралистам, ни к тем, кто выбирает тишину и одиночество. Не будучи ни правым, ни левым, он не просто примирительно находится между ними — он пребывает действительно над ними: над всеми альтернативами, которые он уничтожает в корне. Это — его радикальность: радикальность любви, которая в своей рассудительности и в своем реализме принципиально отличается от любых идеологизированных форм радикализма.

Было бы совершенно неправильно, говоря об этой любви, думать только о великих делах, великих жертвах! Например, о неизбежном в некоторых случаях разрыве с родственниками, требуемом при определенных обстоятельствах отказе от имущества, возможно, необходимом мученичестве… Прежде всего и чаще всего речь идет о повседневности: кто приветствует первым, какое место выбирать за праздничной трапезой, не судить, но относиться милосердно, стремиться к безусловной правдивости. Насколько далеко идет любовь именно в повседневности, показывают три ключевых слова, с помощью которых эта радикальная любовь может быть описана очень конкретно, причем как для индивидуальной, так и для общественной области связей между социальными группами, нациями, расами, классами, партиями, церквами.

а. Любовь означает прощение, примирение с братом должно предшествовать богослужению. Нет примирения с Богом без примирения с братом. Поэтому прошение молитвы Отче наш гласит: прости нам долги[17] наши, как и мы прощаем должникам нашим. Это не означает, что Бог ожидает от человека каких?то особых подвигов для прощения. Достаточно, чтобы человек доверительно обратился к нему, чтобы он верил и делал отсюда выводы. Ибо если он сам нуждается в прощении и получил его, то он должен быть свидетелем этого прощения, передавая его дальше. Он не может получить великое прощение Божье и со своей стороны отказать ближнему в малом прощении, как ясно показывает притча о великодушном царе и его немилосердном рабе.

Для Иисуса характерна готовность к прощению без границ; не семь раз, но семьдесят семь — то есть снова и снова, бесконечно! Причем каждому, без исключения! Для Иисуса в этой связи также характерен — в отличие от повсеместной иудейской теории и практики — запрет судить: другой человек подлежит не моему суду. Все подлежат суду Божьему.

Требование прощения Иисусом нельзя интерпретировать юридически. Иисус не имеет в виду закон, что следует прощать 77 раз, а на 78–й — нет. Это призыв любить человека: прощать с самого начала, снова и снова.

б. Любовь означает служение, смирение, мужество к служению есть путь к истинному величию. Именно это подразумевает притча о праздничном пире: за самовозвышением следует унижение — позор понижения. За самоуничижением следует возвышение — слава повышения.

Для Иисуса характерно бескорыстное служение без иерархического порядка. Важно, что те же слова Иисуса о служении передаются в различных формах (во время спора учеников, на Тайной вечере, при омовении ног): высший должен быть слугой (служителем при столах) всех! Ввиду этого в кругу учеников Иисуса не может быть ни должности, которая просто установлена правом и властью, соответствуя должности государственных властителей, ни должности, которая просто определена знанием и достоинством, соответствуя должности богословов–книжников.

Побуждение Иисуса к служению нельзя понимать как закон, согласно которому в среде его последователей не может существовать более высоких и низких степеней. Однако это решительный призыв к служению, в том числе и вышестоящих нижестоящим, то есть к взаимному служению всех.

в. Любовь означает отказ: мы слышим предостережение от эксплуатации слабых. Требуется решительный отказ от всего, что мешает готовности действовать для Бога и ближнего. Говоря заостренно, даже отрубить руку, если она ведет к искушению. Однако Иисус ожидает не только отказа от негативного, от страстей и грехов, но также отказа от позитивного, от права и власти.

Для Иисуса характерен добровольный отказ от вознаграждения, конкретизируемый следующим образом:

Отказ от своих прав в пользу другого: идти два поприща с тем, кто вынудил меня идти с ним одно.

Отказ от силы, причем за свой собственный счет: отдать верхнюю одежду тому, кто отнял у меня рубашку.

Отказ от ответного насилия: подставить левую щеку тому, кто ударил меня в правую.

Именно эти последние примеры показывают еще яснее, чем все сказанное ранее: требования Иисуса нельзя неправильно понимать как законы. Иисус не говорит, что возмездие не разрешено при ударе по левой щеке, однако позволено при ударе в живот. Конечно, данные примеры не следует понимать только символически: это очень характерные (и нередко сформулированные в типично восточном преувеличении) пограничные случаи, которые в любой момент могут стать реальностью. Однако они не подразумеваются законнически, как если было бы заповедано только это и всегда лишь это. Отказ от ответного насилия не подразумевает изначально отказа от любого противостояния. Согласно повествованиям евангелистов сам Иисус при ударе по щеке перед судом не подставил другую, но возмутился. Отказ нельзя смешивать со слабостью. В требованиях Иисуса речь идет не об этических или даже аскетических подвигах, которые имели бы смысл сами по себе, но о решительных призывах к радикальному исполнению воли Божьей в каждом конкретном случае на благо ближнему. Любой отказ есть только негативный аспект новой позитивной практики.

В такой перспективе даже десять заповедей Ветхого Завета кажутся в тройном смысле Гегеля «упраздненными»: отмененными и все же сохраненными, поскольку они поднимаются на более высокий уровень через возвещенную Иисусом радикальную «лучшую праведность» Нагорной проповеди:

не только не иметь никаких других богов помимо Него, но любить Его всем сердцем, всей душою и всей мыслью, а ближнего и даже врага любить как самого себя;

не только не произносить имя Божье всуе, но и не клясться перед Богом;

не только освящать субботу покоем, но активно творить добро в субботу;

не только почитать отца и матерь, чтобы жить долго на земле, но, если это необходимо ради истинной жизни, проявить им уважение даже покидая их;

не только не убивать, но оставить даже гневные мысли и слова;

не только не прелюбодействовать, но избегать даже прелюбодейных мыслей;

не только не красть, но даже отказываться от права на воздаяние за перенесенную несправедливость;

не только не лжесвидетельствовать, но в абсолютной правдивости позволять «да» быть просто «да», а «нет» — «нет»;

не только не желать дома ближнего своего, но даже терпеть зло;

не только не желать жены ближнего своего, но даже отказываться от «законного» развода.

Разве апостол Павел — и здесь в необычайном согласии с историческим Иисусом — не был прав, когда он полагал, что любящий исполнил закон? А Августин сформулировал это еще острее: «люби и делай, что хочешь!» Это не новый закон, но новая свобода от закона.

Однако именно ввиду всего этого напрашивается вопрос: остановился ли сам Иисус на словах, на призывах? Удобная, необязательная, ни к чему не обязывающая чистая теория за пределами практики? Что, в конце концов, сделал Иисус? Как обстоит дело с его собственной практикой?