Отличительно христианское в этике

Отличительно христианское в этике

И в этике мы не найдем отличительно христианское в какой?то абстрактной идее или принципе, просто в каком?то образе мысли, смысловом горизонте, в новой предрасположенности или мотивации. Действовать по «любви» или в «свободе», действовать в свете «творения» или «исполнения» могут и другие — иудеи, мусульмане, гуманисты самого разного вида. Критерий христианского, отличительно христианского — это относится как к догматике, так и к этике — не есть абстрактное «нечто», не есть идея Христа, не христология или христоцентричная система мысли, но этот конкретный Иисус как Христос, как стандарт.

Вполне легитимно прослеживать автономное принятие этических норм и определять различные связи с другими системами норм. Так же легитимно выявлять в этике Иисуса различные традиции и констатировать общность с другими иудейскими или греческими учениями: не только простые этические указания (например, предписания о благоразумии), но и определенные высокие этические требования (например, золотое правило) никоим образом не были впервые предложены Иисусом, но их можно найти и в других традициях. Однако во всем этом легко упустить из виду уникальный контекст этических требований Иисуса, которые не являются одинокими вершинами и заостренными тезисами в груде не имеющих этической ценности положений, аллегорических и мистических спекуляций и пустяков, изобретательной казуистики и закостенелого ритуализма. Особенно легко упустить из виду радикальность и тотальность требованиий Иисуса: редукция и концентрация заповедей на простом и важнейшем (декалог, основная формула любви к Богу и ближнему), универсальность и радикальность любви к ближнему в служении без учета старшинства, бесконечное прощение, безвозмездный отказ, любовь к врагам. Важно то, что мы никогда не сможем полностью это понять, если не будем рассматривать это в целостности личности и судьбы Иисуса. Что это означает?

В музыке Вольфганга Амадея Моцарта можно обнаружить истоки его стиля и зависимость от Леопольда Моцарта, Шуберта, Иоганна Христиана Баха, Саммартини, Пиччини, Паизиелло, Гайдна и многих других, однако тем самым еще не разъясняется феномен Моцарта. Хотя он был тесно связан со всем музыкальным окружением и всей доступной музыкальной традицией и мы можем найти у него в удивительной универсальности и дифференцированном равновесии все музыкальные стили и формы той эпохи, можем анализировать «немецкие» и «итальянские» элементы, гомофонию и полифонию, возвышенное и галантное, непрерывность и контраст тем, и при этом не увидеть новое, уникальное, специфически моцартовское, то есть целое в его высочайшем единстве, коренящемся в свободе духа, самого Моцарта в его музыке.

Таким же образом и в этике Иисуса можно выявить и снова объединить разнообразные традиции и параллели, однако тем самым еще не будет разъяснен феномен Иисуса. Можно подчеркивать первенство и универсальность любви у Иисуса, в сравнении с иудейской этикой находить радикальность теоцентричности и концентрацию, интенсивность, обращенность вглубь этики Иисуса и одновременно демонстрировать новый смысловой горизонт и новые мотивации, однако при всем этом все же можно не постичь новое, уникальное в Иисусе. Новое, уникальное в Иисусе есть целое в его единстве, это сам Иисус в его деле.

Но и тогда мы только подходим к определению «отличительно Иисусова», и — здесь заканчивается аналогия с Моцартом — даже не приступаем к определению «отличительно христианского», хотя оно, конечно, основано на «отличительно Иисусовом». Это отличительно христианское, в частности в христианской этике, сегодня нельзя увидеть, если просто смотреть на благовестие Иисуса, на Нагорную проповедь (этика) и — как если бы с тех пор ничего не произошло — прямо переносить это в сегодняшний день. Между историческим Иисусом Нагорной проповеди и Христом христианства находятся смерть и воскресение, которые произошли в измерении действия Бога, и без которых благове_ ствующий Иисус никогда не стал бы благовествуемым Иисусом Христом. Таким образом, отличительно христианское есть целое в его единстве, есть сам этот Иисус Христос как благовествующий и благовествуемый, как распятый и живой.

Любая попытка сведения дела Иисуса Христа к делу, понятому исключительно как дело Иисуса, полагающая, что можно пренебречь измерением Бога в этом событии, не имеет окончательной убедительности. Тогда христианская этика также подвержена произвольному этическому плюрализму. Даже «этика Нового Завета» лишь с трудом достигает единства, если она рассматривает последовательно Иисуса, первохристианскую общину, Павла, остальной Новый Завет, как если бы было четыре новых евангелия, как если бы здесь можно было говорить о сопоставлении — богословском или историческом. И христианская этика также должна принимать во внимание, что ее фундамент уже положен и это не просто заповедь о любви, критическое отношение к миру, община или эсхатология, но только Иисус Христос.

То, что ссылка на это имя представляет собой что угодно, но не пустую формулу, в том числе и особенно для практики человеческого действия, постоянно демонстрировалось в этой книге и позволяет нам отказаться здесь от конкретизации и отослать читателя ко всему предшествующему материалу. Можно лишь процитировать недвусмысленные слова Дитриха Бонхеффера, который не только учил следованию, но практиковал его до самого конца: «Ничего кроме связи с самим Иисусом Христом, совершенно прорываясь сквозь любую программность, любую идеализацию, любое законничество. Никакое другое содержание невозможно, ибо Иисус есть единственное содержание. Кроме Иисуса ничто не имеет содержания. Он сам есть это содержание».